«Главные враги» Украины - дети Донбасса

Судя по количеству техники и войск, стягиваемых киевскими карателями к границам ДНР/ЛНР, кровавое перемирие в любой момент может обернуться новой полномасштабной войной. ВСУ снова будут целенаправленно убивать в первую очередь самых беззащитных — стариков, женщин и детей. По подсчётам ОБСЕ за время так называемой АТО в Донбассе более 80 детей убито и около 200 искалечено.

По данным Агентства социально-политического моделирования «Вейс-Новороссия» погибших детей — около трехсот, раненых — более тысячи. Но, когда речь идёт о массовых убийствах, дело не в сухой статистике, а в главном — страшном вопросе: убивали самых беззащитных преднамеренно или случайно (и допустимо ли в условиях АТО говорить о случайности)? Ни один международный суд не ответит на этот вопрос.

Тем не менее, всякий, кто находился в обстреливаемых украинской армией городах и селах Донбасса точно знает ответ: ДА.

Убивали и калечили преднамеренно, расчётливо, с единственной целью, обозначенной в телефонном разговоре со мной одним из украинских правозащитников (!) так: «У нас нет выбора. Или единая Украина, или тотальная зачистка Юго-Востока. Подрастут ваши дети, и мы окончательно потеряем страну. Мы должны выдернуть заразу сепаратизма с корнем, не считаясь с потерями…»

Я расскажу только две истории, но в них сконцентрированы судьбы тысяч выживших и убиенных детей Новороссии.

Девочка из страны честных людей

Эту девятилетнюю девочку «Служба безпеки України» считает одним из главнейших своих врагов. За что? О, это объяснимо, увы, не для всех. Когда здоровые мужики улепётывали в Россию из атакуемого штурмовиками «Су-25» Алчевска, она сказала: «Нет, никуда не поеду, я остаюсь с папой, он с нацистами воюет, как я его брошу?» Во время бомбёжек не пряталась в подвале: «Я знала, ничего со мной не случится. Молилась — и не страшно». Собирала брошенных беженцами кошек и собак, кормила. Осенью прошлого года семьям ополченцев стало совсем худо, каждой гнилой картофелине радовались. «Вы меня простите, — как-то сказала она тем, кого приютила, — потерпите, нечем вас накормить». И… долго потом с отцом смеялась: к утру на пороге высилась горка мышей, а заботливые кошки всё тащили и тащили добычу, дескать, не печалься, хозяюшка, и себя прокормим и с тобой поделимся.

Фото: Геннадий Дубовой

Сейчас Богдана — настоящий боец бригады «Призрак» имени А. Б. Мозгового. Состоит в штате, имеет удостоверение, помогает медсестрам, получает жалование — 1000 рублей в месяц. На эти деньги она покупает тетрадки, ручки, линейки и, хотя живёт небогато — отдаёт их первоклашкам из бедствующих семей."Дядя Лёша мне говорил, что Новороссия — это страна честных людей, которая обязательно будет. А чтобы она случилась, люди должны помогать друг другу. Кто не помогает — тот хуже зверя".

Фото: Геннадий Дубовой

Если нет занятий в школе, Богдана вплетает в косичку георгиевскую ленточку, надевает специально для неё перешитые камуфляжку и разгрузку, идёт в подразделение: стоит на посту, делает перевязки, учится на полигоне владеть оружием. Только ей из рядовых бойцов позволено стрелять из личного ППШ «дяди Лёши».

Они познакомились за полгода до его гибели на свадьбе добровольца-испанца и местной ополченки. И сразу подружились, легендарному комбригу так не хватало дочери…

Отсюда и её позывной — «Доча». Он звонил ей с передовых позиций, особенно часто во время наступления на Дебальцево, шутил, просил не переживать. Рассказывал в паузах между боями сказку с продолжением — о девочке из страны честных людей, где никто никогда не умрёт. Не позвонил и не отвечал на звонки только в тот день, когда его авто было взорвано, а сам он расстрелян из пулемётов.

Фото: Геннадий Дубовой

После его смерти «Доча» стала символом бригады и одним из символов Новороссии. Постерами с ее изображением рядом с Алексеем Борисовичем обклеен весь Алчевск. И теперь сотни детей с оккупированных пока территорий ей пишут: «Мы тоже будем, как ты».

В глазах «свидомитов» это самое страшное, непростительное преступление перед українською державністю, требующее истребительно-штурмового, ракетно-гаубичного наказания…

Некоторое время назад девочку пытались похитить неизвестные, предположительно бывшие сотрудники СБУ, которых в Алчевске осталось немало. Теперь она под неусыпной охраной бойцов «Призрака».

Каждое воскресенье Богдана приносит на могилу комбрига свежие цветы: «Дядя Леша любит полевые цветы, он мне снится и подсказывает, какие ему принести, он живой». Она точно знает то, что сокрыто от большинства непонятно почему считающих себя умными взрослых: невозможного нет, когда-нибудь мы будем жить в стране честных людей. И ещё она знает самое главное: смерти нет, мы будем жить вечно.

Фото: Геннадий Дубовой

После снятого мной о Богдане видео, ей каждый день в соцсетях угрожают расправой. Взрослые люди пишут ребёнку такое, что воспроизвести их брань не представляется возможным. Вот одно из самых «добрых» посланий: «Твой „дядя Лёша“ жарится в аду. Твоих родителей повесят, а тебя посадят в клетку, если не исправишься. Ты не виновата? А почему тогда другие дети не ходят в форме, не стреляют из „личного автомата легендарного комбрига“? Вас, сепаратистов, будут истреблять как мусор, как раковую опухоль планеты…»

Когда совсем невмоготу от потоков ругани, и нескончаемой ненависти желающих ей «смерти в корчах от украинской мины», Богдана не жалуется родителям. Заходит на страничку того, кто для неё всегда будет живым — Алексея Борисовича Мозгового. В последний раз написала ему:

«Дядя Лёша, почему они такие злые и неумные?

Я не буду стрелять в людей. Я хочу стать военным врачом, чтобы защищать и спасать тех, кого хотят убить. Они думают, я маленькая, ничего не понимаю. А я понимаю: они нам не простят, что мы — другие и не хотим жить в их стране. Им проще нас убить, у нас в школе это все понимают. Зачем они стреляли, зачем кидали бомбы в дома, в школы, где никаких ополченцев не было? Я знаю зачем: им надо всех нас, не украинцев, перебить».

Косичка, головёшка, украденное лицо

Есть истории, которые лучше не рассказывать. Но эту я рассказать обязан. В очередное минувшим летом «перемирие», будучи с волонтерами в Горловке, на линии соприкосновения с противником я встретил старого боевого товарища. Посмотрели друг другу в глаза и, поневоле одновременно вспомнили то, о чём мне так хотелось бы забыть.

Начало июня 2014 года, Славянск уже блокирован. Пригород, передовой рубеж нашей обороны, Семёновку — укры методично с горы Карачун перемалывали артиллерией в каменный фарш. С недавно прибывшим бойцом, позывной — Большой, потопали мы в затишье от базы Моторолына «передок», нужно было снять горящие фуры, подбитые украми вблизи нашего блок-поста. Видим: возле красного кирпичного дома на песочной куче девчушка лет четырёх играет, рядом игрушечное ведёрко. (Многие семьи до конца Славянской эпопеи выехать не смогли). Хрумст-т-т-т! Внезапный как всегда обстрел. Трескучий знойный выхлест, змеиный вкрадчивый шелест мин, гул снарядов и — сглотнула, счавкала детеныша бесконечнозубо-осколочная бесформенная пасть взрыва, отрыгнула лишь рыжую косичку…

…неделю Большой почти не разговаривал, потом, ночью похоронил эту косичку в воронке у мясокомбината, где была тогда наша позиция. Вскоре он попал в спецгруппу (выполнял задания, о которых не разглагольствуют). Встретились мы спустя более года в Горловке (я приехал с гуманитарщиками из Санкт-Петербурга), на линии соприкосновения с противником, проходящей в непосредственной близости от обгрызенных снарядами и ракетами жилых домов. Сколько с первых дней войны я видел таких домов — не счесть.

«Пойдём, мерзавку костлявую по черепушке пощелбаним, — точь-в точь повторил он фразу, произнесенную им в первую нашу встречу в Семёновке. — Только без воспоминаний, ладно?»

Фото: Геннадий Дубовой

Привёл к разруиненному дому, за ним, в странно уцелевшем саду мелькала вдали фигурка девчушки лет пяти. «Ита», — так она себя называла, потому что не произносила «р». Зимой, во время страшных обстрелов Горловки погибла от разрыва залетевшего прямо во двор гаубичного снаряда и двух мин её бабушка. Куски тела потом находили на крышах соседних домов. Всё, что удалось собрать, похоронили потом в саду в ящичке для рассады. Рита во время обстрела выглянула из погреба и… рой осколков выгрыз ей лицо.

Единственный, кто у неё остался — дедушка. Он плохо видел и задыхался при ходьбе. В больнице от внучки не отходил, сверток с её ботиночками и курточкой из рук не выпускал. Втемяшилось ему в голову: без обуви и верхней одежды ребенка у него не отберут. После гибели жены он почти перестал есть, ссохся, когда приносили продукты неутешно кивал на забинтованную малышку: всё ей. Он так и умер, уже невидяще глядя на неё, сидя у больничной койки со свёртком на коленях. В день похорон укры лупанули из «Градов» и «Урагана». Сын соседки (он должен был привезти из больницы труп старика) вышел на порог… там и остался — обгорелой чёрной головёшкой…

«Вы не беспокойтесь, — подошла к Большому та самая соседка. —  Мы с мужем приглядываем за нею. Муж у меня в ополчении, до войны мастер-строитель. Это ничего, что у нас тоже дом разбит. Отстроим. Сына не вернуть, а дом отстроим… У нас ей будет хорошо, я всё понимаю… главное денег на операцию крохе насобирать. Родители её? Мать, Оля, незамужняя. Была активисткой ДНР, референдум у нас в городе мы вместе готовили, потом… никто толком не знает… год, как пропала без вести. На дедовой машине ополченцам еду возила, говорят, напоролась на украинский блок-пост. В списках пленных её нет…»

Слушая этот рассказ, я следил за девочкой. Сидит на корточках в белом платочке спиной ко мне. Что-то шепчет холмику с двумя маленькими, на вид игрушечными без табличек крестами — под ними её бабушка и дедушка. Тихонько подхожу, заглядываю через плечо. Испуганно озирается: «Ей не больно (звучит: бонооо), она уже мёртвая (усе мётваяяя)».

Ей трудно было разговаривать — мешали бинты, скрывающие рану на месте рта. Голова вся забинтована, лишь две прорези — для дыхания и для глаз. То, что глаза уцелели — Чудо. Под марлевым чехлом, в котором ей, быть может, придётся прятаться всю жизнь — лица, по сути, нет.

Неслышно подошёл Большой:

— Я им по рации: куда бьёте, суки, там дети, старики! А мне в ответ на мове: «У москалів дітей немає, одні ублюдки, нехай подихають». И гогочут… — Хотел бандану Иточке надеть. Врач запретил. Бинтами заматываем, под ними мазь какая-то, без неё нельзя. Ты… видео и фото не выкладывай, прошу. Пусть она всё забудет. Вырастет — как ей в такое зеркало смотреть?

—  Это помогло бы собрать деньги на лечение. А почему она не в больнице?

Он мотнул головой «нет», посмотрел отстраненно, с укором: скоро поймёшь. А мне снова, в который — бессчетный — раз, вспомнилось как он, крепясь, чтобы не зарыдать, сипло поскуливая, хоронил в воронке у мясокомбината рыжую косичку убиенной малышки.

Всё разъяснилось несколько дней спустя. Звонок:

— Мы уже дома, в Питере. Готовимся к серии операций. Нашлись добрые люди, всё оплатили. Врачи тоже хорошие, обещают Риточке вернуть лицо. — Помолчав, Большой сказал: — Зовут в Сирию. Теперь не поеду, наша война здесь.

— Ты правильно поступил.

— Да? — удивился он чрезвычайно. —  Нет никаких правильных поступков, последствия всегда непредсказуемы, только это и спасает.

Увезенную им девочку он удочерил. Теперь у неё снова есть бабушка и дедушка. О родных, обо всем, что было прежде она вслух не вспоминает, словно всё забыла, лишь однажды, увидев военную форму отца, заплакала: «Где моя мама?..»