Непростое возвращение русской американки в Москву

Около месяца назад я вернулась домой, и нашла присланное электронной почтой письмо от Александра Пархоменко, человека, с которым я никогда не встречалась. «Но разве всё действительно так плохо в России?» – писал он.

Я передавала репортажи из Москвы в течение последних 6 месяцев, и Пархоменко читал мои опусы. Ему понравились репортажи, но он сказал: «Возникает ощущение, что вы вернулись сюда просто в силу ненависти к этой стране, обратно к смешным, глупым русским, к ужасным городам, непригодным для жизни, и что в ваших „отношениях любви/ненависти“ превалирует главным образом последняя».

Это был не первый раз, когда русские критиковали меня в стиле: «Только я могу высмеивать свою семью». Главным образом потому, что многие люди здесь не видят разницы между критикой России и ненавистью к России. Но что-то в том, как Пархоменко обрисовал основную проблему моего места в России, потрясло меня.

Потому что я вернулась. Опуская детали, сейчас я живу на той же улице, в том же здании, где я провела часть своего детства, и откуда мои родители, еврейские беженцы, увезли меня почти 20 лет назад. Я вернулась, некоторым образом, потому, что для меня это не имело никакого значения

Может быть, я здесь родилась, говорю на языке, у меня русская семья и друзья, но я уже не имею российского подданства. Вместо этого, я вернулась в качестве представителя американской прессы, и того же учреждения, что издевалась над русскими за их неудачи и нелепости.

Другими словами, я – предатель.

Я не похожа на американцев китайского или индийского происхождения, тысячи из которых помчались обратно, чтобы поднимать страны их предков, достигая экономического роста и обогащая себя на этом пути.

Я русская репатриантка, и нас таких немного. В самом деле, большинство людей движутся в противоположном направлении. Согласно недавним подсчётам во время предполагаемой стабильности Владимира Путина, эмигрировало большее количество людей, чем в хаотические 90-е годы. До прошлого года Россия входила в число трёх стран-лидеров по производству просителей убежища. В прошлом году она добилась прогресса – пришла четвёртой.

Мало кто из нас здесь принимает участие в чём-то весёлом. Этот факт я поняла к тому времени, когда у меня появилось первое недовольство, фаталистическая беседа с местным жителем. Пару недель назад, например, я пила кофе с представителем российской государственной корпорации. Сначала он спросил, верю ли я в те негативные вещи, которые я писала о России и о его компании, или же это была американская редакционная линия? Ко второй чашке кофе, он закатывал глаза на вопрос об откатах и взятках, вероятно, существующих на всех уровнях компании, про которые он знал, и определял российские лозунги о модернизации как «Потёмкинизм».

Если даже у русских не очень много надежды на это место, то мы, родившиеся в России, воспитанные Америкой, вернувшись сюда, имеем её ещё меньше. Маленькая русская американка с учительницей русского языка недавно читала «Евгения Онегина» А. С. Пушкина. Когда они подошли к одной из глав, девочка выразила надежду, что через 500 лет у государства были бы приличные дороги, учительница рассмеялась. «Онегин» был впервые опубликован в 1825 году.

Для тех из нас, кто родился здесь, вопрос – когда Россия догонит свои надежды – не то, чтобы забавен. Двадцать лет назад, 28 апреля 1990 года, мои родители – тридцатилетние, всего на три года старше, чем я теперь – бросили карьеру и друзей, которые собрались рыдать в аэропорту, взяли двух маленьких дочерей, и пошли проходить паспортный контроль, отказавшись от своего гражданства навсегда. Они увозили нас прочь, как политическое заявление о шансах этой нации на светлое будущее, которого у них никогда бы не было.

Благополучно обосновавшись в одном из пышных американских пригородов, наши родители, однако, стали идеализировать страну, которую они покинули – культура, язык, лучшие манеры за столом и абсолютная истина, что именно мы, русские, выиграли Вторую мировую войну – практически без посторонней помощи. И как многие дети эмигрантов, которые вряд ли знали эту страну, я нечаянно влюбилась.

После того как курс по советской истории в колледже помог укрепить мою навязчивую идею, я приезжала в Россию почти каждый год, пока не решила попробовать жить здесь.

Однако возвращение является роскошью. Такие, как я, любят жить здесь, потому что мы делаем это добровольно. Потому что мы, с нашими синими паспортами, можем уехать в любой момент, когда захотим, благодаря тому, что наши родители предусмотрительно сделали это для нас.

Мы не должны расстраиваться, как это делает моя бабушка в Москве, из-за того, что выборы фальсифицируются – это не наша демократия воруется. Мы не должны платить дань коррупции, которая съедает, даже по собственным оценкам правительства, одну треть бюджета страны.

Здесь мы живём заколдованной и параллельной жизнью. Для меня это стало ясно в один из последних вечеров, когда я сидела на кухне у своей русской подруги, погружённая в удручающий разговор с ней о том, как долго текущее зализывание ран в России могло бы продлиться. Вдруг вбежала её 3-летняя дочь, моя подруга наклонилась, чтобы обнять её и прошептала печально ей в волосы: «Ах, дочь, что будет с нами?»

Я знаю немногих американо-воспитанных, проживших здесь более чем пять лет, и большинство из нас вернулось к нашей более стабильной, более защищённой, более предсказуемой жизни. Москва останется в памяти, как сумасшедшая история, которая с годами станет повторяться рефреном на коктейлях, пока она не станет блестящей от частого употребления. Мы читаем российские новости меньше и меньше, всё меньше и меньше поддерживаем контакт с нашими русскими друзьями, которым всё равно придётся жить здесь.

Конечно, это раздражает кого-то, похожего на Пархоменко: «Вы уехали, вы жили вашей тёплой американской жизнью, а теперь вы снова здесь, критикуя нас, прежде чем вы удерёте обратно в свой пышный пригород?»

Несколько дней назад я, наконец, нашла в себе мужество ответить. Я объяснила, что моя работа была в том, чтобы объективно сообщать, что я видела, а не льстить или ругать. Тогда я спросила: «Как вы можете любить Россию и игнорировать все её проблемы?

Он ответил быстро и длинно. Он сказал, что в настоящее время находится в Казахстане. Многие из его друзей были арестованы. «Поверьте мне, – писал он, – то, что происходит здесь, соответствует Москве также, как Москва соответствует Нью-Йорку». Он сказал, что быстро столкнулся с казахами, которые посоветовавшими ему заткнуться. Но его реакция была абсолютно русской: «Меня поставили на место, и, во всяком случае, что может сделать один человек?».

«В конце концов, я просто замолчал, – писал он. – Я могу критиковать правительство, и я могу указать на неточности, но я не могу сказать, что моя правда лучше, чем у них. Увы, у каждого своя правда. И если я могу быть полезным для них так или иначе, предложив то, что я считаю правильным... Я буду рад, если они примут это. Но они, ни в коей мере, обязаны это делать».

Но Казахстан не Пархоменко, по крайней мере, не так, как Россия всё ещё моя, и останется в памяти неизгладимо.

В комнате, где я пишу, моя прабабушка провела последние годы своей жизни. Я окружена остатками её изящного фарфора, дедовских книг по искусству. Каждый день я прохожу в школу – кубик цвета слоновой кости, стоящий через дорогу – туда я пошла в первый класс. Моя мать училась там же.

Эти вещи уже стали частью моей повседневной жизни снова, и, возможно, поэтому слова Пархоменко задели так остро. Да, я критикую Россию, но и потому, что я желаю, чтобы эта страна достигла норм, которые она устанавливает для себя. Я хотела бы, чтобы правительство прекратило сравнивать себя с Европой и Соединёнными Штатами, и одновременно – провозглашать свою священную исключительность. Я хотела бы, чтобы оно прекратило позёрство и требование уважения к себе, а просто руководило своими действиями. Оно показало, что может это делать, когда половина правительства Польши разбилась в российских полях.

Я понимаю, это не русские чувства, особенно в стране, где 85 процентов взрослого населения, по данным недавнего опроса, думают, что они ничего не могут сделать, чтобы произвести впечатление на своё правительство.

Но как вы можете любить это место и по-прежнему вежливо молчать, отвечая только тогда, когда Кремль спрашивает Вас?