Преходящее мышление и философское бессмертие

Возобновляя "спор о 1990-х", РЖ обратился к Сергею Роганову с вопросами о жизни и смерти.

РЖ: Сергей, Вы известны своими статьями, книгами, работами, выступлениями в медиа о смерти, старении, суициде, эвтаназии, - чем обусловлен ваш интерес к проблемам философской танатологии? Философская «забота о смерти» или есть какое-то личное измерение?

Сергей Роганов: Коль с первого вопроса прозвучала пресловутая «забота о смерти», давайте сразу отставим этот миф, – он порядком надоел со времен Платона. А уж за ХХ век этой «заботой» так озаботили культуру, что, пожалуй, она теперь не воспринимается всерьез. Философский интерес к феномену смерти и смертное существование не-философов – это совершенно разные парадигмы самоосмысления смертного человека. Об этом можно говорить очень много, пока я ограничусь голым утверждением: нет ничего, пожалуй, более далекого друг от друга, чем философия и смерть. Любовь к мудрости, по сути, никогда ею и не интересовалась. Бессмертие философии и философа – вот подлинный интерес и забота философии, но совсем не смерть. Это не шутка и не стеб. Об этом я говорю совершенно серьезно и обоснованно.

А что касается «философской танатологии», то я ею не занимаюсь, как это не покажется странным. Танатология – это наука, наука о процессе умирания тяжело больных людей. Есть определенные исследования, посвященные психологии таких людей и психотерапии умирающих, психологической поддержке их родственников. Словом, танатология в западной культуре – это довольно узкая специализация.

Когда в 90-е в Россию хлынул поток переводной литературы, мы познакомились с огромным пластом философской культуры Европы, - и бытие-к-смерти Мартина Хайдеггера, и текстами экзистенциалистов, и с Танатосом Зигмунда Фрейда и психоанализа, и с работами постмодернистов и постструктуралистов, в которых смерть была и желанной гостьей и фундаментальным элементом очень многих текстов, систем, интерпретаций – здесь можно перечислять десятки имен.

И, разумеется, каскад смертей: «смерть субъекта», «смерть автора», смерть чего бы только ни было – весь джентльменский набор постмодернизма.

Но, поверьте, к танатологии все это не имело и не имеет совершенно никакого отношения. То, что попытались сформулировать в России – «философская танатология» – искусственное и безжизненное образование. В эту область относили все и вся, что только имеет хоть какое-то отношение к слову-термину-понятию «смерть». Прежде всего, тексты Жака Деррида, Мишеля Фуко, Жана Бодрийара, Ролана Барта, Жоржа Батая, Жиля Делеза и так далее, и до бесконечности. Конечно же, теологию, культурологию, этнографию, антропологию, суицидологию, проблемы эвтаназии. Словом, получилось такое варево, наподобие знаменитого ирландского рагу Гарриса из «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома, – все огрызки, остатки мяса, рыбы, птицы, сыра – все идет в котел.

Но, например, если вы предложите американским или европейским специалистам в области танатологии обсуждать вышеупомянутые имена и тексты, вас просто не поймут. Кроме того, современный феномен смерти настолько многолик, что специалисты в разных областях порой не знают и не понимают представителей смежных дисциплин, не говоря уже о тех или иных философских текстах. Но, скорее, претензии надо предъявлять к самой философии, которая до сих пор так и не обратила внимания на то, что произошло и со смертью, и образом смертного человека.

Возвращаясь к вашему вопросу о сфере моих интересов и занятий, отвечу просто: не знаю. Я не знаю, в какую область можно втиснуть весь тот круг тем, проблем, парадоксов, исследований, в которых обязательно присутствует смерть человека. Разве что только в мою голову. Особенно последние десять лет, – я ловлю себя на том, что чуть не каждый день я думаю только об этом, – о смерти и смертном человеке.

РЖ: Вы пессимист или мизантроп? Вас самого «не давит» сфера ваших интересов?

С.Р.: Здесь могу ответить совершенно уверенно: я оптимист, и совсем не мизантроп. У меня даже справка есть, как у знаменитого Деточкина. К тому же, с неплохим чувством юмора, с любовью к Александру Маслякову и КВН, анекдотам, комедиям и детским сказкам. Но в вашем вопросе проступает тот самый предрассудок, который господствует в головах, – смерть обязывает пропадать на кладбищах, любить фильмы ужасов, трупы, тяжкие вздохи и тьму, быть некрофилом и спать в гробу, по крайней мере. Но, поверьте, ни погребальная культура, ни судебная медицина, ни ужасы террора, ни литературно-поэтические стенания, ни философские тексты ХХ века не имеют отношения к проблемам, которыми я занимаюсь – к смерти.

РЖ: Все же, я бы не отметал так радикально философскую заботу о смерти, – по-моему, здесь вы несправедливы к философии, хотя вы сами философ. Разве не о смерти размышляет Сократ в «Федоне» – это известно любому студенту-первокурснику. Чему же тогда, по Вашему, посвящен знаменитый диалог Платона?

С.Р.: Разумеется, – бессмертию бессмертной души Сократа в бессмертном мире идей.

Это очень важный момент. Осмыслять смерть как переход бессмертной души из одного мира в абсолютно другой, и умирать без всяких переходов, – исчезать – две стратегические парадигмы осмысления смерти, такие же, как дуализм и монизм. Но дело не только в философских парадигмах.

То, что происходит на наших с вами глазах – гигантская биомедицинская, научная революция открывает нам сейчас наше смертное существо «здесь и сейчас» – это отдельная тема отдельной большой статьи. Но, с точки зрения современности, размышления Сократа не имеют никакого отношения к размышлениям о смертном существе человека, о его смертной, то есть преходящей «здесь и сейчас», природе.

РЖ: Если вы так сразу радикально отрицаете философскую заботу о смерти, то, возможно, более простой способ разобраться в проблеме, предложить вам ответить на него, – что для вас значит «смерть», что вы вкладываете в это понятие?

С.Р.: Чтобы разъяснить мою позицию потребуется не один час или не одна книга. Я бы предложил торопиться не спеша, – действительно, только произнося слово «смерть», мы рискуем провалиться в бездну текстов, цитат, афоризмов, символов, метафор. Мы окажемся на пересечении десятков направлений, школ, сфер знания, деятельности. Так и происходит в нашей культуре – здесь я подразумеваю постхристианский мир, или, если хотите, мир культур, которые сложились, развились в лоне христианской религии, теологии, церкви. Предложи людям поразмышлять о смерти, и всего то и получится, что очень долго будем выяснять, о чем мы собственно пытаемся говорить. О войнах и терроризме? О теологии? О философии? О литературе? О насилии? Об эвтаназии и суициде? О новых критериях смерти и биоэтики? О социальной и исторической смерти?

Любой словарь, любая энциклопедия предложит вам в статье смерть с десяток понятий, терминов, не говоря уже о философии, – тут, как говорится, сам черт ногу сломит.

Давайте поговорим о естественной смерти, естественной настолько, что ее и замечать не принято, особенно в философском мире, и неспроста. Возможно, тогда для вас все начнет становиться на свои места.

РЖ: Что же в естественной смерти такого особенного, что, как вы утверждаете, философия оказывается очень далека от осмысления этого феномена?

С.Р.: Для начала напомню, что само понятие естественной смерти формируется на границе XIX-XX веков, в период мировых войн, массовой гибели миллионов, концентрационных лагерей и ГУЛАГа, Холокоста, словом в тот исторический период, когда и в Европе и в России господствуют фашистские и коммунистические партии и режимы.

Понятие «естественной смерти», которое предлагает, например, Илья Мечников остается в области науки, да и в целом естественная смерть – вызов тому времени. Это была эпоха героев, войн, побед. Понятие смерти, которое существовало в культуре того времени под смертью понимало гибель, убийство, агрессию, жертву, жертвоприношение, взгляд в лицо смерти, в лицо врага, палача. Это была очищающая, освобождающая, разрушающая, уничтожающая смерть в руках сверхчеловека нацизма или человекобога коммунизма.

Достаточно напомнить экзистенциализм, с его бесконечными играми со смертью, Танатос Фрейда, который на деле свелся к выяснению агрессии или аутоагрессии и многое другое.

Герои эпохи «смерти Бога» видели смерть как подвиг и бессмертие, как бессмертие героев, вождей, фюреров. Философия общего дела Николая Федорова была слишком сказочной фантасмагорией, – нет, о всеобщем воскрешении всех поколений умерших силами науки речи быть не могло. А вот сталинская лаборатория будущего академика Владимира Неговского, из которой родилась реаниматология как отрасль знания, как область медицины, – вот это именно то, что было нужно.

Бессмертие вождей, героев и…. философов – идеологов нового мира требовало практических мер по немедленной реализации планов и утопий.

РЖ: Но при чем, все-таки, здесь философы и их бессмертие? А «бытие-к-смерти» Хайдегерра? Не о переходе же в мир бессмертных идей он размышлял. Какое же тут бессмертие?!

С.Р.: Мартин Хайдеггер – философ особый. О нем и о его онтологии можно и нужно говорить совершенно отдельно. К сожалению, в рамках вопросов-ответов, только и возможно, что упоминать о его онтологии «бессмертного» бытия, то есть, так никогда и не умирающего, как проницательно отметил Жак Деррида.

Упоминать о том, что естественная смерть отнесена была в область метафизики и оказалась совершенно второстепенной по отношению к аналитике Dasein, о том, что Dasein стареть никоим образом не может, а, значит, естественные старение и смерть есть то, что можно спокойно вынести за скобки.

И уж совершенно немыслимо для Хайдеггера и феноменологии в целом пытаться ответить на вопрос оестественной смерти… самого сознания, хоть философствующего индивида, хоть простого обывателя. Что такое «мышление о» или «сознание смерти» – мы говорили весь век. Феноменология слишком занята сознанием и бытием сознания; сверхчеловек, то самый Dasein, слишком озабочен символической Голгофой, то есть смертью совершенно неестественной, совершенно немыслимой.

Разумеется, ни Хайдеггер, ни философские школы, которые правили бал, как до Второй мировой войны, так и в эпоху постиндустриального общества потребления не могли услышать максиму, впервые сформулированную наукой, медициной, биоэтикой: «критерием смерти человека может быть смерть сознания». Любопытно, что период открытия и утверждения принципиально новых критериев смерти человека совпадает год в год со временем появления основных работ философии постмодернизма.

Но, разрушая метафизику и пресловутого субъекта-автора и т.д., теоретики постмодернизма продолжают «исповедовать» во-первых, мгновенную точечную смерть, а во-вторых, видеть в символической смерти орудие деконструкции, разрушения, очищения, оправдания чести мышления, то есть видеть в символической смерти насильственную смерть: гибель, убийство, уничтожение.

Возвращаясь к нашим философским баранам, – о каком преходящем мышлении (сознании) может говорить/заботиться та же философия, которая исповедует бессмертное мышление, нетронутое прехождением (естественным старением) бытие/сознание человека?

Какую же тогда теологию без бога она постоянно воспроизводит, как не христианскую?!

РЖ: Вы считаете, что между философским и теологическим взглядом на смертное существо человека нет разницы?

С.Р.: Континентальная философия и христианская теология – заброшенные в мире глобализации сиамские сестры-близнецы. Войны за право первой брачной ночи с непосвященными – в этом и заключается культурное священнодействие и борьба между философией и теологией на протяжении сотен веков. Но, единственной их заботой является символическое бессмертие, хоть ТАМ, хоть в символических кодах культуры. Поэтому, говорить хоть с теологией, хоть с философией сознания, языка о смертном человеке, о смертном преходящем сознании – совершенно бессмысленно. Сейчас это очевидно любому человеку, который кроме философских текстов, обращает внимание на работы в области антропологии, эволюционной биологии, геронтологии, социологии «стареющего общества», биоэтики и многих других областях науки, знания, культуры.

Но дело не только в этом. Давайте, наконец, признаем: тема смерти в философии, особенно XIX-XX вв., прежде всего, у того же Хайдеггера воспроизводит осознание/осмысление одной смерти какгибели одинокого, лишенного каких-бы то ни было родовых и половых характеристик «человека», который появился на свет с помощью суррогатной матери – Иисуса Христа. Если бы апостолам было бы под силу развитое философское знание, то они бы подарили миру «Бытие и время» еще во время скитаний вместе с Сыном Божьим. Если бы Христос находил смысл в философских штудиях, вся так называемая «философская» танатология феноменологии, экзистенциализма, постструктурализма появилась бы до начала эры книгопечатания.

Но дл континентальной философии, как и для христианской теологии, остались совершенно незамеченной другая смерть, та самая, которой были наказаны Адам и Ева, после грехопадения. «16. Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою». И далее. «17. Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, … со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей;… 19. в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься».

Та самая естественная смерть, которую можно выносить за скобки, которая есть воплощение греха, и, которая не может, естественно иметь отношение ни к Сыну Божьему, ни к апостолам, ни к святым, мощи которых, кстати, не тлеют, а чудесным образом сохраняются, точь-в-точь как книги или философские манускрипты в библиотеках.

РЖ: То есть философская смерть и естественная смерть людей – совершенно разные измерения не только культуры, но и действительности?

С.Р.: Конечно! Как говорил Маркс, человек смертен как родовое существо. Стареющие общества современного мира прекрасно это понимают. Человек смертен не потому, что каким-то особым образом осознает факт своей неизбежной смерти, а потому что он совершенно естественным образом развивается, мужает, созревает, и вступает в период активного старения, то есть «прехождения» тела и мышления.

Здесь как никогда уместно вспомнить Гегеля: «…голый результат есть труп, оставивший позади себя тенденцию».

Труп не имеет никакого отношения к смерти. Этот сухой остаток появляется после смерти.

Но и сам по себе процесс смерти невозможно осмыслить, не осмысляя старения – не организма и не сознания, а человека, – с какого то определенного для каждого момента начинается необратимый процесс активного старения, то самое небытие человека, которое превращает его, в итоге, в ничто. Кстати, вам известны философские работы по метафизике старения? Мне нет. Что, недосуг было мыслителям домыслить? Ах, да, – это же воплощение отчуждения от самого себя!

Смерть человека совершенно не тождественна моменту абсолютного исчезновения (или перехода в абсолютно иное измерение – кому как нравится), который мы констатируем (определяем) на основании конкретных биологических характеристик: трупные пятна, окоченение и т.д.. Более того, продолжая забавляться мгновенной смертью, которая «измеряется» не смертью сознания (мышления, самосознания), а биологическими характеристиками тела (организма), философия остается в недрах ушедшей христианской теологии, в парадигме пресловутого дуализма «душа-плоть» или «мышление-тело».

Для современного мира стареющих обществ – это банальность, которую философы просто не привыкли замечать в силу своей заносчивости.

Потому тот же Деррида чуть ли не с растерянностью замечает, что и Гегель, и Кант, и Хайдеггер, и он сам воспроизводят все ту же христианскую теологию, но без Бога. А как иначе может быть?

Бессмертная душа или бессмертное мышление?

Афины (философия) или Иерусалим (христианство)?

Кто более матери-истории ценен?

РЖ: Что же выходит: либо философию нужно вынести за скобки, либо современному миру биомедицинских технологий, науки, биологии, биоэтики все-таки подниматься до философии, - не может быть, что такая область человеческой культуры – философия оказалась совершенно не-у-местной в современности?

С.Р.: Думаю, ни то, ни другое. Есть, как и всегда – третий путь. Почему бы не попытаться двигаться вперед, не проваливаясь ни в дуализм теологии, ни бессмертное мышление философии? Почему бы не попытаться последовать за собственным преходящим мышлением? Легче всего провозгласить очередную смерть: политики, философии, искусства и так далее. Но, может проще, – быть человеком, который отдает себе отчет в том, что его мышление (самосознание) преходит на его же земном веку? Разрушается его же собственными руками.

Та самая будущая «абсолютная невозможность экзистенции», о которой размышлял Хайдеггер, размышляя о бытии-к-смерти, – не является ли она доступной человеку на его земном веку? Причем, – задолго до мгновения абсолютного исчезновения?

Что позволяет нам сделать подобные предположения? Ничего не позволяет.

Но ничто и не мешает сделать их. Почему бы и нет?

РЖ: Похоже, у вас у самого слишком много предположений, вопросов, размышлений, тем более, что, как вы сами утверждаете, возможно, вы уже сами утратили фундаментальную возможность – осмыслять? Каковы ощущения?

С.Р.: Скорее всего, – утратил. Вернусь к вашему первому вопросу – существует ли какое-то личное измерение моего постоянного интереса к теме смерти.

Может быть существует именно потому, что возможность экзистенции абсолютно утрачена? А?! Зато я могу спокойно, не бросаясь за новые горизонты, все додумать. Досказать, дописать.

Именно потому, что живу абсолютным покоем в-себе и для-себя. Ничего нового. Ностальгия по молодости, конечно, давит. Но и подстегивает к наведению порядка и в мыслях, и в чувствах, и в делах.

Кто, в конце концов, сказал, что нельзя активно присутствовать собственным небытием?

РЖ: И какие планы существуют для человека, присутствующего собственным небытием?

С.Р.: Планов – громадье. Массу текстов – дописать. Сделать, наконец, свой фильм. Начать документальный сериал на ТВ. Выпустить новый альманах. Да, и не забывать спорить о философии с Бубликом.

РЖ: Кто такой Бублик? Тоже философ?

С.Р.: Чихуахуа. Мексиканское миниатюрное создание, похожее на собаку. Бережно переданный мне на воспитание моей дочерью.

Мал собачий золотник, но сообразителен – куда там нам, философам.