А вот заметки к вопросу о том, что такое зло - зло есть насильственная борьба со злом

Каким образом зло как идолопоклонство перед идеей, государством, нацией, доводит до абсурда и греха - например, погибшие в ГУЛАГе православные, кроткие и смиренные, объявляются покровителями надменных и агрессивных фанатиков от православия, погибшие в Освенциме евреи объявляются жертвами собственной греховности - и объявляются евреями же...

Осмысление зла всегда разнообразно и никогда не ново. Зло не бывает новым качественно, оно может лишь наращивать количество, этим зло и отличается от добра.

Между тем, одним из явлений ХХ века называют явление в мир небывалого прежде зла. Обычно называют два явления: тоталитаризм и Шоа, гибель миллионов людей от зверств коммунистов в России и гибель миллионов евреев от зверств национал-социалистов в Германии. Примечательно, что эти два явления редко упоминаются одновременно. Зло делится на «своё» и «чужое», уникальным объявляется «своё».

Те, кто пережил зло Гулага или Освенцима, не противопоставляли «своё» зло чужому. Они говорили о «невыносимости», «абсолютности» страдания, через которое прошли, но именно поэтому они не были склонны умалять чужие страдания. Кошмар, который открылся им, заключался именно в том, что они увидели зло с его абсолютной стороны. Зло всегда – ноль, этим оно и кошмарно. Распределять зло по уровням, тяжести, национальной принадлежности означает делать его не совсем злом, придавать ему черты нормального явления.

Абсолютность зла соседствует с его неописуемостью. Описаний много, может быть, даже больше описывали Шоа и Гулаг, чем зло предыдущих эпох, - не потому, что это зло «большее», а потому что это зло совершалось в мире уже информационном, где большинство страдавших умели писать. Жертвы массовых убийств предыдущих эпох не оставили ни строчки лишь потому, что не умели писать.

Большинство мемуаров о Шоа и Гулаге вполне традиционны. Новым является частая оговорка авторов о том, что их описания не могут описать того, что они пережили. Чем талантливее автор, тем более он подчёркивает эту неописуемость. Писали и Солженицын, и Шаламов, но Шаламов подчёркивал ничтожность всяких описаний. Неописуемость тесно связана с другим свойством зла – его повторяемостью. Описуемое зло может быть предотвращено. «Кто предупреждён, тот вооружён». Солженицын предпринял описание лагерей, чтобы разрушить режим, который породил лагеря, и предотвратить повторение зла. Шаламов считал подобную цель утопией. В результате Солженицын спокойно просмотрел очередной прорыв зла, даже оправдал его (как «борьбу за Россию», «борьбу с терроризмом»), Шаламов же оказался созвучен правозащитному движению, исходящему из того, что зло нельзя описать и этим ликвидировать, а нужно ежедневно отслеживать и оттеснять. Солженицынского же стиля описания постигла та же участь, что и мемуары революционеров о царской ссылке – они стали основой для нового витка насилия и зла.

Рассказы о зле царской ссылки родили советскую империю, рассказы о зле гулаговском родили империю неосоветскую. В обоих случаях зло воспринималось как атака на идею – идею справедливости, идею России, идею Российской империи.

Концепция неописуемости и бессмысленности зла означает, напротив, что зло никогда не против какой-то идеи, оно беспричинно и абсолютно замкнуто в себе, хотя провозглашать может любые идеи. Зло не оправдывает никакой идеи, но и борьба со злом не оправдывает никаких идей, иначе и такая борьба – зло.

Манипуляции со злом, а не зло, - вот отличительная черта ХХ века. Люди достаточно образованны, чтобы писать о зле, описывать зло, мотивировать необходимостью борьбы со злом своё поведение. Они ещё недостаточно образованны, чтобы избегать говорить о борьбе со злом как мотиве добра. Опыт революции как борьбы со злом (злом капитализма) остался непонятым. Опыт национал-социализма, который поддерживали извне для борьбы со злом коммунизма, остался неусвоенным. Разговоры о зле коммунизма, ужасах Гулага использовали и демократами, и антидемократами, причём последними – с большей результативностью. «Страдания русского народа» стали оправданием проекта «Возрождение великой Российской империи».

Очень часто зло и страдания использовались религиозным фанатизмом. «Мы страдали» было сделано аргументом в отстаивании тоталитарной модели религиозности – и весьма действующей модели. Это очень архаичное поведение, что опять возвращает к безвременности зла. В течение тысячелетий тоталитаризм утверждал себя как средство борьбы со злом, а страдания объявлялись не только злом, но и средством «искупления», «очищения», приобретения некоего добра. Происходила рационализация иррационального, приручение хаоса, превращение его в часть порядка – и порядка тоталитарного. Связь прямая: порядок свободы основывается на творчестве и прощении, порядок тоталитаризма основывается на зле под псевдонимом, конечно, «борьба со злом», «неизбежное зло». Ничего не понял о зле тот, кто считает возможным «в крайнем случае» прибегнуть ко злу (к насилию как способу противостоять злу).

Зло оказывается одним из сильнейших мотивов насилия и милитаризма. Всякий милитаризм вдохновляется борьбой со злом. «Милитаризм» тут есть одна из форм агрессии, это может быть и тоталитаризм, может быть религиозный фанатизм. Испанская инквизиция, русское истребление старообрядцев и катакомбных православных, - примеры того, как боязнь зла ведёт к торжеству зла.

Европейцы часто говорят о религиозном фанатизме под личиной христианства, реже – о релииозном фанатизме под личиной ислама и крайне редко – о религиозном фанатизме под личиной иудаизма. Между тем, фанатизм, как и насморк, не щадит никого. Истинность религии не делает её неуязвимой для фальсификации. Вино может быть отличным, но это не означает, что его нельзя отравить или заморозить, в общем, сделать негодным для питья.

Ярким примером религиозного фанатизма под личиной христианства может служить оправдание сталинскими репрессиями против Церкви агрессивного, хищного поведения многих православных России после 1990 года.

Об этом написано (в том числе, автором этих строк) очень много. Объективность требует заметить, что полный аналог такого феномена есть и в иудаизме – когда страданиями Освенцима оправдывают насилие как средство сохранения Израиля. Это новое явление в иудаизме, на фоне которого выгодно смотрится средневековая теодицея, исходившая из того, что человек никогда не страдает невинно. «По грехам нашим», - формула традиционная и для средневекового иудаизма, и для средневекового христианства. В Новое время, увы, она чаще принимала вид «по грехам вашим» - дьявольская разница.

Такова концепция Шоа как наказания европейского еврейства за его грехи. Не за те, разумеется, вымышленные грехи, которые приписывали и приписывают евреям антисемиты, а за реальные грехи. Именно эта концепция, о чём мало кто знает, была первой попыткой осмысления Шоа. Точно также в катакомбном православии репрессии осмысливали как наказание от Бога, Сталин же воспринимался как «бич Божий».

Такая «ультра-ортодоксальная» (английский аналог термину «фанатичная») трактовка зла не слишком известна; официальная про-израильская пропаганда придерживается идеи Шоа как страдания, которое Европа может и должна «компенсировать». Трактовка Шоа как наказания от Бога за грехи (русскому «по грехам нашим» соответствует выражение «мипне хатаэну») может даже шокировать – большинство современных евреев далеки не только от фанатизма, но и от веры, вообще от понимания сложности проблемы зла. Они обычно и не подозревают, что разрушение Первого и Второго Храма для религиозного сознания – результат наказания евреев за грехи. Они вообще редко читают Библию, хоть в христианском, хоть в иудейском виде, а для Библии такое осмысление зла – стандарт. Впрочем, и более осведомлённые авторы – как Артур Коэн и Эмиль Факенхейм – не знали о том, как Шоа осмыслялась во время войны иудеями, они считали, что царило отчаяние и молчание.

О нацистском кошмаре как наказании за отступление евреев от правил набожности проповедовал авторитетнейший польский раввин Исхак Данцигер, отказавшийся уезжать в Палестину и погибший в Треблинке в 1943 г. Раввин Йозеф Шнеерсон (1880-1950), шестой представитель династии Хабад, во время Второй Мировой войны стал говорить о Шоа как об апокалиптической катастрофе, свидетельствующей о близости Помазанника (Машиаха, Мессии). В 1941 году он писал: «Каждый еврей должен помнить, что не люди Израиля погибают, а мир рождает – рождает новый еврейский народ и новую землю Израиля. … Родовые муки начались, но они продлятся недолго» (цит. по: «Toward the millennium: messianic expectations from the Bible to Waco», с. 385). Теолог Циммерман цитировал учение каббалиста XVI в. Хаима Витала о том, что души одного поколения могут вновь родиться на земле в следущем поколении и заявлял, что Шоа – это наказание душ тех, кто согрешил в предыдущем воплощении. Раввин Джоэль Тейтельбаум (представитель сатмара, одного из направлений хасидизма) подчёркивал, что грех причина всякого страдания, Шоа – результат тяжёлого греха Израиля, способ, которым Бог возвращает Израиль к Себе. Такая позиция, к счастью, широко распространена не была, но – была. Грехом при этом оказывался сионизм как самочинная попытка приблизить пришествие Машиаха. На другом конце религиозной «мысли» оказывались те (тоже немногочисленные) деятели, которые заявляли, что грехом, за который Бог покарал евреев Европы Освенцимом, было «еврейское просвещение» и либеральная реформа иудаизма.

Осмысление же Шоа в Израиле, особенно в 1950-1960-е годы, тоже было далеко от известного широкой (нееврейской) публике тезиса о Шоа как абсолютном зле. Сионизм формировался как антитеза диаспоре, писал Стивен Кац. Диаспора представлялась недоразумением, эпизодом, который должен скорее завершиться. Еврей диаспоры рассматривался сионизмом как существо несовершенное – пассивное, забитое, необразованное. Благодаря приезду в Израиль этот еврей должен был превратиться – и превратился, согласно современному сионизму – в «настоящего еврея», смелого, образованного, активного.

Сионистская идеология, резюмировал Кац, описывала Шоа как одно из многих наказаний для тех евреев, которые не захотели, не смогли, не сумели изменить историческую реальность, в которой они жили. Выжившие в Шоа евреи, приехав в Израиль, сталкивались с большими проблемами: о Шоа предпочитали не говорить, Катастрофа подвергалась табуированию, выжившие были вынуждены участвовать в этом процессе. Проявлялось это и в том, что люди пытались свести концлагерные номера или носили рубашки с длинными рукавами.

В 1951 году кнессет объявил днём национального единения с погибшими шестью миллионами евреев день Варшавского восстания. Этот праздник был назван днём Памяти Шоа и Гевура – Разрушения и Героизма (сопротивления). Таким образом, из Шоа изымался самый сложный с точки зрения сионизма элемент: большинство погибших погибли не героически, не сопротивлялись, большинство не были сионистами. Стирался образ еврея как жертвы, столь основополагающий именно для религиозного сознания, начиная с образа Исаака («Акеда», «связывание»), Страдающего Слуги и т.д., вплоть до евреев, которые так же пострадали от крестоносцев, как позднее – от Гитлера. Проблема зла решалась просто: акцент был сделан не на тех евреях, которые шли в печи «как безгласный агнец на заклание», а на тех, кто восставал против оружия с оружием.

Таким образом, и ультра-религиозные фанатики, и сионистские фанатики одинаково обвиняли погибших в Шоа – тех, кто погиб пассивно, не взявшись за оружие, или тех, кто погиб, не принеся покаяния Богу. С этими идеологами полемизировали Мартин Бубер, Йозеф Соловейчик, Цви Колиц, Элиезер Берковиц, когда доказывали, что Освенцим не был наказанием евреев за богоотступничество, что Шоа была проявлением не воли Божией, а воли человеческой.