Как номенклатура стала в России элитой, точней – заняла ее место

Перед всяким разговором о национальных элитах разгорается спор о самом смысле этого понятия и его переменчивости. Вспоминают строку известной песни: «Кто был ничем, тот станет всем!», предсказывающую радикальные перемены жизни и власти. Клич этот древен; Кромвели с Робеспьерами его возглашали еще до сочинения «Интернационала», а про наших Разиных с Пугачевыми уже и не говорю. Обещание, что авторитеты сменятся, справедливость воспрянет - движитель революций, но разговор о том, как устанавливаются авторитеты и утверждается власть - отдельная тема. Тема эта четко отражена в судьбе народа России, особенно той его части, что становится верхним, направляющим слоем, от которого во многом зависит, как зерна прежних обществ смалываются в муку для новых, не всегда съедобных, хлебов.

Власть - господство одних людей над другими. Сортировка членов одного общества происходила всегда, начиная с древнейших времен, когда шла борьба за теплое место у костра. Сегодня понятие теплого местечка расширилось и державно возвысилось, прячась за высокими понятиями национальных задач и государственных целей. Целеустремленные государства не брезгливы, сращивая для самооправданий голосистую пропаганду, армию, полицию (в том числе тайную), суд и много чего еще.

Государства, при всем их разнообразии, всегда выделяли властителей и сортировали подданных. Чем именно - бичом из бегемотовой шкуры или полицейской дубинкой лупят при этой сортировке непонятливых, решающего значения не имеет. За несколько столетий до нашей эры древнегреческий философ Аристотель объявил, что во все времена были, есть и будут лишь три типа государственной власти: Монархия, Аристократия и Демократия, то есть власть одного, власть немногих и власть большинства. Но Аристотель же предупредил, что все власти легко скатываются в извращения: монархия - в тиранию (бесконтрольное, жестокое владычество), аристократия - в олигархию (власть узкой группы политиков-толстосумов), а демократия - в охлократию (власть толпы). Учитель Аристотеля Платон считал, что каким бы ни было государство, состоит оно всякий раз из трех сообществ - Элиты, Стражи и Рабов…

Правильность древнегреческих предсказаний мы усваивали на собственном опыте. Про Рабов и Стражу написаны большие тома, а Элита оказывалась весьма разнообразной. К ней причисляли и аристократию, и буржуазию, и интеллигенцию, и высших чиновников. Выяснилось, что у нас она может быть назначаема, как часть аппарата власти, но в теории может определяться общественным мнением и состоять из самых уважаемых людей. Хорошо, если оба эти принципа сочетаются, и вертикаль власти пересекается с горизонталью, - элитой, сложенной из людей уважаемых в обществе, признанных, составляющих слой, способный прикрикнуть на забияк и умиротворить конфликты.

Сразу же замечу, что непросто отделить умных от дураков, да и беспокойно определять, кто есть кто, по такому принципу. Но, поскольку сортировать граждан надо, везде это делают по-своему.

В традиционной Индии всё определяется при рождении; перейти из касты в касту, из одного общественного слоя в другой невозможно, если ты индуист, то есть исповедуешь главную религию страны. Один из самых слезливых сюжетов индийского кино - любовь представителей разных каст, которым ни за что нельзя быть вместе, а тем более пожениться. Впрочем, проблема эта в какой-то мере всемирна. Помните печальный романс Даргомыжского о том, как «Он был титулярный советник, она- генеральская дочь» и по этой причине у них сладиться не могло (ничего не поделаешь, генерал принадлежал к одному из четырех первых слоев российской дворянской классификации, а титулярный советник был всего лишь девятым классом из четырнадцати, не имея права даже передать своё дворянское звание потомству). Верхние могли снизойти к низшим, но сами низшие должны были знать свое место. Чем дальше к Востоку, тем этот принцип был незыблемее; одно время в Японии не понимали роман Льва Толстого «Воскресение», где барин облагодетельствовал, по их мнению, дворовую девку, переспав с ней и оказав ей тем самым честь, а в романе это подано, как трагедия…

Английская трагедия принцессы Дианы началась с ее определения в невесты наследному принцу по знатности, а не по влечению. В Британии человеческая породистость встроена в традиции накрепко, рыцарские звания присваиваются монархом нечасто, палата лордов концентрирует самых родовитых и титулованных, «сэры» и «пэры» искренне уважаемы. Как утверждал английский классик Д.Б. Пристли, 20 из 30 англичан знают, к какому классу себя отнести и очень этим гордятся.

В Соединенных Штатах многое определяется деньгами. Американцы верят, что если контроль над доходами четок и справедлив, достоинства гражданина в конце концов отразятся в его банковском счете. Есть клубы для богатых людей, есть районы, где эти люди живут: американская национальная элита прежде всего - витрина жизненного успеха.

Упомянутые расклады возможны в устоявшихся обществах, достаточно откровенных и понятных, но никак не у нас, где издавна, особенно с советских времен, слишком многое затаено и ни за что не выставляется напоказ. Неискреннее государство не способствует человеческой откровенности. Давно не стареет строка, что у нас: «Внизу - власть тьмы, вверху - тьма власти». Причем власти разнообразной: денежной, державной, тайной и всяческой. Имущественные показатели в советские годы были скрытны, сегодняшнее налоговое ведомство тоже не шарит с непочтительным любопытством по не положенным ему закромам: эта категория вряд ли может быть темой для обсуждения. Родословные? От них народ отучивали всё советское время. Трудно осуждать одних за незнание корней, хотя их предки были неграмотны и нищи, а, значит, по-советски благонадежны. Другим же можно простить самоохранительную забывчивость, если их предки бывали образованы и знатны, а поэтому подлежали уничтожению. Большевики добивались и во многих случаях добились разрывов памяти, провала в человеческих связях, особенно уходящих вглубь истории, - иначе они не смогли бы выжить.

Не забуду, как моя мать сжигала фотографии своих предков, среди которых были дворяне, а один дед даже в бороде и с орденской лентой через плечо. До начала тридцатых годов она числилась в «лишенках», из-за своей классовой ущербности, не имела права учиться и смогла выйти из этого состояния лишь благодаря браку с моим отцом, который был вполне пролетарского происхождения. По отцовской линии я знаю только про одного прадеда, его звали Иваном Петровичем; вот и всё…

Между тем, в бывшей Российской империи родословные были чтимы, существовал официальный «Гербовник», была «Родословная книга», были «Столбцы», перечни старейших родословий, и записанные там являлись «столбовыми дворянами». Дворянство впитывало в себя людей разного национального происхождения, и в так называемой «Бархатной книге», реестре древнейших родов - от Рюрика - есть немало славных фамилий, в том числе, как утверждают старые справочники, литовцев, евреев, шведов, греков - не стану утомлять вас перечислением шотландских предков Лермонтова или сведениями о том, что род историка и писателя Карамзина произошел от татарина Кара-Мурзы…

Купцы и крестьяне оставались как бы сами по себе; играя в жизни важные роли, но не принимая прямого участия в управлении этой жизнью. У духовенства была собственная система санов - от патриарха до диакона - которая в их кругу соблюдалась. Главными столпами, на которые опиралась империя, были чиновники, военные и придворные; взаимные соответствия их чинов и званий определяла петровская Табель о рангах, утвержденная императором 22 января 1722 года. Военные, гражданские и придворные чины разделялись на 14 классов с подробно обозначенными правами. «Четырнадцатый класс, - писал маркиз де Кюстин, - самый низкий… Числящиеся в нем люди именуются свободными. Свобода их заключается в том, что их нельзя побить, ибо ударивший такого человека преследуется по закону». Николая Гоголя, например, выпустили из Нежинского лицея в звании «действительного студента» и как раз с правами этого самого 14 класса.

Итак, в позапрошлом нашем государстве каждый сверчок обязан был знать свой шесток. Чин нельзя было получить без службы, все чины имели наименования - от канцлера для первого класса до коллежского регистратора для 14-го. Дворянин мог перейти в следующий класс, лишь прослужив в низшем 3-4 года. За особые заслуги этот срок мог быть сокращен; делалось это гласно и по специальному указу с обоснованием льготы (так офицер получает внеочередное звание).

Офицеры получали потомственное дворянство вместе с эполетами; армейская служба была не очень прибыльна, но почетна. Все-таки военный человек, особенно в гвардии, должен был сам, за свои деньги, заказывать себе обмундирование, покупать коня, одевать и содержать денщика. Всё, даже количество лошадей в упряжке, нормировалось. Генералы имели право запрячь цугом шесть лошадей, полковники и майоры - четыре, младшие офицеры - пару. У гражданских лиц тоже были иерархические приметы. Чиновник 14 класса Гоголь ходил пешком, надворные и коллежские советники по городу разъезжали в дрожках, статские советники - в каретах. Шла узаконенная сортировка; фон Брадке в своих записках, опубликованных в «Русском архиве», отмечает, что, если визитер приходил пешком, «прислуга в передней не поднималась с мест, а вы сами должны были снимать с себя верхнее платье».

Император особым указом мог присвоить чин вне очереди; так Пушкин к новому, 1834-му, году получил в подарок придворный чин камер-юнкера, это был пятый класс, всего на ступеньку ниже генеральства. Зря нам в советское время внушали, что великого поэта обидели - чин был очень высок. Обидеться Пушкин мог бы на единственную из обязанностей камер-юнкера: дежурить на императорских балах и во время торжественных церемоний. Но его об этом и не просили…

Система была далека от идеала, но гласна с нескрытными привилегиями и четким соблюдением порядка. Недворяне, поступив на гражданскую службу, могли получить низший, 14-й, класс не раньше чем через 10 лет. Но в дальнейшем, продвигаясь по служебной лестнице, они могли утверждаться и даже претендовать на потомственное дворянство (с начала XIX века для этого требовалось еще и университетское образование). Чины полагалось уважать, они были обязаны к упоминанию, мундиры обязательны к ношению, также существовали награды различных степеней и разной престижности…

До учреждения орденов Петром I (всего было их восемь), существовали денежные отличия. С введения орденов и до 1845 года любая степень каждого ордена приносила потомственное дворянство (с середины XIX века - лишь высшие степени) Во всех подобных делах также существовал гласный, достаточно строго соблюдавшийся, порядок. Еще при введении Табели Петр I издал указ, гласивший: «Если кто выше своего ранга будет себе почести требовать или сам место возьмет выше данного ему ранга, тому за каждый случай платить штрафу - два месяца жалованья»...

Проблема чиновничьих тщеславий вечна (помните - Хлестаков выдавал себя чуть ли не за члена Государственного Совета). Можно вспомнить особые поддужные колокольцы, право на звяканье которыми в городской черте предоставлялось специальным распоряжением соответственно чиновничьим рангам - ну совершенно, как теперь мигалки с вопилками. Чиновники заботились о своих привилегиях подчас больше, чем о делах. Полтора века назад воспитатель будущего императора Александра III К. Победоносцев внушал подопечному: «Все зажили спустя рукава, как будто всякое дело должно идти само собой, и начальники в такой же мере, как распустились сами, распустили своих подчиненных». Что изменилось с тех пор, кроме стиля изложения?

Не углубляясь в процессы директивного оздоровления среды, хочу только заметить, что сложенные по четким правилам и достаточно открытые общества способны к самоочищению - никогда не полному, но всегда заметному. Вопросы бытовой порядочности, репутаций, которые в наше время многими игнорируются, недавно еще были жизненно важны. Человек, претендующий на уважение в обществе, не имел права «терять лицо»; до самого начала ХХ века случались дуэли, были суды чести. Человек, которому не подали руки, должен был стреляться с обидчиком, застрелиться сам или быть извергнут из общества - перед ним закрывались все двери. Обязательным условием для досоветских элит была порядочность, которая ни при каких обстоятельствах не могла быть поставлена под сомнение. Офицерская формула: «Богу - душу, жизнь - Отечеству, сердце - женщине, честь - никому!» выходила далеко за пределы армии, соблюдаясь при любых обстоятельствах. Дворяне, проигравшиеся в карты, пускали пулю в висок, не желая жить в нищете, но не заплатить проигрыш и жить в бесчестии было еще страшнее. Такое понятие о чести не было барской выдумкой, абстракцией, как многим внушили в послеоктябрьской стране. Пушкин и Лермонтов погибли на дуэлях, защищая свое доброе имя; они не могли поступить иначе. Под честное слово брали в долг и заключали многотысячные сделки. Герцен в мемуарах «Былое и думы» вспоминает, как в захваченной Наполеоном и уже горящей Москве его отца привели к французскому императору, и тот спросил, может ли он доставить его, Наполеона, письмо русскому царю. «Не знаю, - ответил дворянин. - Путь долог…». «Но вы можете дать мне честное слово, что сделаете всё, дабы письмо доставить?» - повторил Наполеон. «Даю слово»,- ответил отец Герцена. «Мне этого достаточно», - сказал Наполеон и вручил ему пакет.

Не стану развлекать вас другими примерами честности, архаичной по многим теперешним понятиям. Тем более, что на сломе исторических эпох, когда общество приучалось жить «по понятиям», было немало контрастных и красноречивых примеров. Чего, например, стоит призыв, обращенный к белым офицерам в захваченном красными Крыму, когда под честное слово большевиков-победителей офицерам предложили добровольно сдаться, гарантируя им после сдачи жизнь и свободу. Но сдавшихся офицеров тут же связывали проволокой попарно, чтобы не могли выплыть, и бросали в море. Пришла пора классовых критериев...

В 1917 году произошли многие решительные повороты жизни, среди них - нравственный. В его организации соединили усилия и потомственный русский дворянин Ульянов-Ленин, и сын спившегося грузинского сапожника Джугашвили-Сталин, и потомок богатого еврейского купца Бронштейн-Троцкий. В суматохе переворота уничтожалась важнейшая в системе прежних ценностей бесклассовая формула: «Честь - никому!». Еще одно внеклассовое понятие, благородство, тоже отвергалось наотмашь; его включали в число клоунских примет бывшей элиты, поскольку классовый апартеид сентиментальности не терпел...

Подыскивая слово для определения рванувших тогда к власти, не хочу пользоваться ни их выдумкой «рабочие и крестьяне» или «трудящиеся», так как это неправда, ни бытовавшим в революционные годы «хамы» или недавно воскрешенным «быдло». Мне кажется, у нас есть словечко для обозначения такой публики: нахрапистой, не шибко культурной, но настаивающей на своем праве быть именно такой - «жлоб». Захватившая власть в стране жлобократия была убийственна, отшвыривая прежние жизненные стандарты и не заменяя их ничем жизнетворным. Не хочу сказать, что среди активистов переворота не было идеалистов, вправду веривших во всеобщие свободу, равенство и братство. Но тон задавали не они. На улицы рванула духовная чернь, взрывавшая сейфы в банках, грабившая усадьбы и дравшая драгоценные оклады с икон. Не странно, что одновременно с вещественными грабежами шли грабежи духовные с лозунгами вроде «Сбросим Пушкина с корабля современности!» или «Расстреляйте Растрелли!». Люди, звавшие себя революционерами, но утолявшие свой повстанческий пыл в грабежах винных подвалов и выгребании товара из разбитых витрин, ничего не боялись, формируя пресловутый «диктат среды», беззаконного массового насилия, вроде бы «отмазывавший» от личной ответственности: «Все так делают!». Шпана, пришедшая во власть, при этом привычно звала народ жертвовать жизнью во имя Великой Утопии, но сразу же выстраивала для себя системы защиты от собственного народа в виде разных ЧК.

В свергнутом при перевороте обществе существовали, мощно влияя на события, общественное мнение, репутация, «доброе имя». Большевики зачислили всё это в «буржуазные предрассудки», отключив еще несколько «линий старой жизни» - среди них демократию, свободу слова, рыночную экономику с конкуренцией. Власть искореняла умение граждан самостоятельно оценивать ситуацию, что считалось важным качеством прежних элит. Насаждалась холопская вера в мудрое всемогущество, неподсудную власть Системы, подкрепленную мощью ее репрессивного аппарата. Государственную мифологию охраняли всеми силами армии, правительства, охранных ведомств и подчиненной им пропаганды. Так называемая народная, пролетарская власть не снисходила до мнений народа, внушая ему, что думать будут те, кому партия поручит, а повиноваться принудят остальных. У Солженицына в «Архипелаге ГУЛАГ» есть упоминание о людях, оказавшихся на Соловках даже за то, что они невпопад хихикнули при партийном призыве. Моральные нормы Ленин определил четко: «Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата… Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем».

Очень интересно наблюдать, как переустраивалось массовое сознание при отмене прежних моральных и общественных норм. Большевики врали, что отныне элитой в обществе станут простые труженики - рабочие и крестьяне, а кухарки научатся управлять государством. Но для начала они рекомендовали обогатиться, пошастав по чужим закромам, ибо, мол, праведно нажитых богатств не существует. Аристократия, офицерство, буржуазия, интеллигенция безжалостно вычищались из жизни. Лозунг «Отречемся от старого мира!» стал строкой массовой песни, а, как формулировал один из «мобилизованных и призванных» новой властью поэтов: «Тот, кто поет не с нами - тот против нас!».

Жлобократия стала беззаконием, а не тиранией, как многие считали. Тирания это хоть какие-то законы; у большевиков их долго не было даже формально. Писатель Короленко вздыхал: «Никто не знает, кто его может арестовать и за что». Авторитетный в прежние времена политик Василий Шульгин вспоминал из Киева: «Я на минуточку остановился на Большой Васильковской, которая теперь называется Красноармейская, где был наш клуб «русских националистов». В 1919 году членов этого клуба, не успевших бежать из Киева, большевики расстреляли по списку. Нашли старый список еще одиннадцатого года и всех, кого успели захватить, расстреляли». Иван Бунин пытался понять причины направленной ненависти, глядя на новых хозяев жизни в Одессе: «Встретил мальчишку-солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал: «Деспот, сукин сын!». Чуть дальше: «День и ночь живем в оргии смерти. И всё во имя «светлого будущего», которое будто бы должно родиться из этого дьявольского мрака». Убийство настоящего во имя неясного будущего - дело у нас привычное, но на этот раз общество корчилось, как никогда.

Группы населения, составлявшие самую влиятельную, авторитетнейшую его часть и никогда не существовавшие по отдельности, стали не нужны, потому что обществу отныне надлежало быть однородным, как манная каша. Я забыл сказать о купцах, которых теперь тоже искореняли, забыв о купце Морозове, без помощи которого купец Станиславский-Алексеев не основал бы знаменитый общедоступный театр. Купцы Солдатенков и Сабашников расходовали миллионы на издание книг для народа. Фабрикант Третьяков создал русскую картинную галерею, Бахрушин на свои средства учредил театральный музей. С. Щукин собрал галерею работ французских художников нового направления, куда бесплатно допускались все желающие ознакомиться с живописью, а его брат П. Щукин создал музей русских древностей... Наивных купцов, подкармливавших революционеров, я и не вспоминаю. Их-то, бывших на виду, жлобы-победители призывали грабить в первую очередь.

Ясно, что нормальные рабочие и крестьяне грабить не шли, но и работать им не давала «диктатура среды», регулируемая рукастыми люмпенами, рванувшими на передний план. Ленин пожимал плечами в отношении публики, не спешившей нажиться за чужой счет: «Попало здесь особенно лозунгу «Грабь награбленное!» - лозунгу, в котором я, как к нему ни присматриваюсь, не могу найти что-нибудь неправильное».

Уверенности в том, что захваченную страну навсегда удастся удержать при себе, у новых хозяев жизни долго не было, поэтому многое делалось ими по-быстрому, «на гоп-стоп». Опубликовано личное письмо одного из творцов Октября Николая Бухарина другу: «Деникин под Тулой, мы укладываем чемоданы, в карманах уже лежали фальшивые паспорта и «пети-мети», причем я, большой любитель птиц, серьезно собирался в Аргентину ловить попугаев. Но кто, как не Ленин, был совершенно спокоен, и сказал, и предсказал: «Положение - хуже не бывало, Но нам всегда везло и будет везти!».

Всё делалось лихорадочно быстро: переворот произошел 7 ноября, но уже 10 ноября 1917 года была отменена петровская Табель о рангах, введена цензура печати, 22 ноября объявлено о конфискации всех меховых пальто, 11 декабря - школы отделены от церкви, 14 декабря введена госмонополия банков, 16 декабря отменены все звания в армии, с 21 декабря упразднены все прежние кодексы законов, и были основаны «народные суды» на основе «революционного правосознания». Ленин уточняет: «Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть».

В документах тех лет я вычитал самооправдательный погромный призыв: «Мы должны ограбить у буржуазии те народные миллиарды, которые хитрая буржуазия превратила в шелковое белье, меха, ковры, золото, мебель, картины и посуду». Новая элита жила «по понятиям»...

…Очень важно, что призывы к грабежу поддержали не все. Владимир Набоков вспоминает, как в Крыму, уже перед самым бегством его семьи из России, «к нам подкралась разбойничьего вида фигура, вся в коже и меху, которая, впрочем, оказалась нашим бывшим шофером Цыгановым: он не задумался проехать от самого Петербурга на буферах, в товарных вагонах, по всему пространству ледяной и звериной России, только для того, чтобы доставить нам деньги, неожиданно присланные друзьями».

Грабежи были занятием выборочным, далеко не всенародным, но жлобократия, заменившая прежнюю элиту, гуляла, ничего не боясь. Сбывалась люмпенская мечта, позже сформулированная Остапом Бендером: «Батистовые портянки будем носить, крем Марго кушать!». Можно бесконечно приводить примеры разгула такой классовой морали, пришедшую на смену традиционной. Князь Оболенский пишет о друге, ослепшем крымском виноделе: «В январе 1918 года Крым был занят большевиками, имение Голубева превратили в совхоз и в его доме поселились матросы-комиссары. Добравшись до его подвалов, они пьянствовали и дебоширили, а иногда приходили покуражиться над ним. Голубев, у которого большевики отняли самый драгоценный ему предмет, пишущую машинку, жил на попечении кучера, который его кормил. Он сидел целые дни один, устремив мутные слепые глаза в пространство». Листаю другие воспоминания из того же безвременья: «Троцкий, остановив свой поезд на пять минут в Харькове, приказал украинскому ЦИКу на всей территории Украины ввести красный террор… С десяти утра до часов пяти пополудни вся Большая Новодворянская улица была очищена от жильцов, которым было разрешено брать с собой из квартиры только одну смену белья и больше ничего. Квартиры были оставлены жильцами в полном порядке с мебелью, библиотеками, роялями, бельем, посудой. Самим выгнанным было предложено не толкаться на улице и не хныкать, а скорее убраться куда-нибудь к знакомым, так как уже с вечера в их квартирах должна начать нормальную работу Чрезвычайная комиссия по борьбе со спекуляцией и контрреволюцией, кратко называемая ЧК… Около часу ночи по улицам города рассыпались «пятерки», имевшие в себе одного коммуниста на четырех беспартийных. Пятерки, беря с собой председателя домового комитета, входили в квартиры и производили «изъятие излишков». Забирали наличные деньги, золотые часы, кольца, портсигары, ложки».

Жить в такой безнадежности было страшно, тем более, что Дзержинский формулировал вопросы классовой справедливости категорично: «Для расстрела нам не нужно ни доказательств, ни допросов, ни подозрений. Мы находим нужным и расстреливаем, вот и всё». Вот и всё...

Тоска по чужой собственности постоянно заедала большевиков, все попытки защиты имущества или достоинства карались смертью; хозяева жизни выпускали без счета декреты о своем праве на чужие карманы (вроде: «Все владельцы стальных ящиков обязаны немедленно по зову явиться с ключами для присутствия при производстве ревизии стальных ящиков» или «Всё золото и серебро в слитках немедленно конфискуется и передается в общественный золотой фонд»).

Сравнивать жизнеустройство прежней и новой элит бессмысленно; сто раз описано, как после смерти Свердлова вскрывали его сейф с бриллиантами, спрятанными «на всякий случай». Главным держателем «аварийного общака» была вдова Свердлова Клавдия Новгородцева, набивавшая бриллиантами ящики комода и сундук. Супруга Калинина присвоила себе соболью шубу убитой императрицы, а супруга Молотова взяла венчальную корону Екатерины II для подарка жене американского посла. Новые хозяева жизни вели себя, как шпана, у которой были главари, но не элита. «Классовое чутье» при отсутствии элементарной порядочности лишь направляло грабежи и террор…

До сих пор идут споры о судьбах награбленного. Свергнутая империя была одним из богатейших государств мира; большевики обчистили в ней все банки, все квартиры, ломбарды и магазины. В феврале 1922 года был издан еще и декрет об изъятии церковных ценностей, библейскую заповедь «Не укради!» отменили вместе с храмами, где она проповедовалась. Ограбили церкви, костелы, мечети и синагоги (только православных храмов в стране было больше 80 тысяч и некоторые из них были освящены сотни лет назад). Золотые монеты, расплющенные оклады с икон и смятые паникадила с дароносицами ссыпали в мешки. Воображаете, сколько было награблено таким образом? Если верить болтовне, что эти богатства принадлежали народу, то на каждого жителя Страны Советов пришлось бы в те годы больше серебра с золотом, чем на сегодняшнего богатого нефтеараба. Но вместо изобилия в стране начался голод, бушевало братоубийство, пришла пресловутая разруха…

Дело еще в том, что жлобы принципиально не уважают чужие, особенно заметные, жизни; их интересует властная вертикаль и раздражает даже минимальное приближение людей к независимости мышления. Выморив прежнюю общественную элиту, хозяева страны были последовательны: они прикончат и элиту крестьянства, спровоцировав этим лютый голод, голодомор. Что касается рабочих, то судить их будут и за краткое опоздание в цех, а уголовным преступлением объявят даже попытку самостоятельно сменить место работы. Чуть позже великий скульптор Вера Мухина соорудит произведение о братстве трудящихся - скульптуру «Рабочий и колхозница». Увы, символом побратимства загнанных в бесправие рабочих и колхозников станет другой проект Мухиной - сделанный по ее эскизу 200-грамовый граненый водочный стакан.

На правовом беспределе нельзя переделать мир. Шпана, захватившая власть, свирепо выкорчевывала прежнюю элиту, но возникший вакуум нельзя было заполнить экзекуторами, грабителями церквей и банков.

В самых лютых тираниях есть пусть жестокие, но законы. Жлобы живут «по понятиям», «по чутью», также по «чутью классовому», которое в кодексы не введешь. Им ни к чему «сильно умные». В известном биографическом исследовании Волкогонов рассказывает, как в годы становления советской власти Сталину был предложен для утверждения руководителем большой российской области совершенно неграмотный человек. Будущий вождь высказался в том смысле, что это хороший большевик, который творил революцию и по этой причине ему некогда было по заграницам ума-разума набираться. Руководителя утвердили.

Помните классический советский фильм о Максиме, которому партия поручила порулить банком, где засели интеллигенты в пенсне и шубах? Босой, но вдохновленный революционным духом Максим разгоняет их и, щелкая на счетах, скоренько налаживает работу банка...

Уничтожение национальной элиты было лишь частью переворота в бытиях и сознаниях. Поскольку надо было раз и навсегда внушить людям почему одни из них живут так, а другие этак, в общество была запущена еще одна страшная бацилла - зависть, как часть классовой этики.

Несчастный гоголевский Башмачкин не завидовал «значительному лицу» осязая разницу их общественных положений. Сегодняшний американец не завидует миллиардеру Биллу Гейтсу, понимая, откуда у того деньги и осознавая всю меру пристального контроля над заработками «короля компьютерщиков». Но когда критерии перекашиваются, в верхние слои реки времени способен неожиданно подняться донный осадок; жлобы, словно лед на поверхности, могут отрезать доступ кислорода к глубинам чистой воды и погубить всё, там живущее.

Зависть живуча и заразна. Воплощенная в призывах «Забрать и поделить!», «Грабь награбленное!», она кочует с большевистских знамен на флаги сомалийских пиратов, филиппинских «лесных армий» или марксистских партизан Боливии. До чего же поучительно видеть, как быстро кандидаты в Робин Гудов превращаются в обычных налетчиков! Наблюдая перекошенные сознания, грязнущие в убийствах и грабежах, великий мыслитель Николай Бердяев назвал коммунизм «Философией зависти», чем-то вроде заразной болезни. Она, болезнь эта, оказалась прилипчива, обозначаясь не только в направляемых властями погромах и грабежах, но и массово прирастая к сознаниям на годы вперед.

Князь Оболенский вспоминает, как в обществе таких же оборванных и ограбленных жителей страны ехал куда-то в поезде без билетов, где в четырехместное купе набилось шестнадцать человек, а в коридор - без счета. Коридорные пассажиры люто завидовали тем, что в купе. «Мы, - пишет Оболенский, - внушали зависть, периодами переходившую в лютую ненависть. Коридорные стояльцы начали с отчаянием колотить в нашу дверь и требовать, чтобы их впустили… Ибо все мы были для них ненавистными «паршивыми буржуями», которых ломившиеся к нам люди грозились выбросить в окно».

Именно зависть, а не жажда справедливости, внедрялась в сознания. Справедливость стала понятием не законным, а классовым и ничего хорошего в связи с этим не предвиделось. Пришел всемогущий страх. Драматург Афиногенов напишет пьесу под названием «Страх», утверждая, что 80% населения страны направляют свои действия именно страхом (позже Афиногенова расстреляют). Чтобы никто не дергался, с 21 февраля 1918 года в стране восстановили смертную казнь. 16 июля 1918 года убили царскую семью, с 5 сентября 1918 года ввели концлагеря, а с декабря 1918 года ЧК получила статус полной самостоятельности. Как говаривали советские руководители, «процесс пошел», уничтожение безэлитного народа продолжалось без остановок.

Вы много знаете о том, как руками рабов-зэков рыли каналы, строили плотины и гиганты индустрии, как искореняли непослушных на поколения вперед. 8 апреля 1935 года смертную казнь распространили на детей с 12 лет, а послевоенному пэтэушнику за побег из училища полагалось полтора года тюрьмы. Какая элита? При чем тут рабоче-крестьянская власть и народ? Один из творцов Октября и создатель советских концлагерей Лев Троцкий, напишет, оценивая действия власть имущих, которых он знал, как никто: «Политика Сталина отражает страх касты привилегированных выскочек за свой завтрашний день».

Когда вот так - одним махом, директивно - обрушивается прежняя мораль, летят к чертям и остальные ориентиры, а стрелки компасов начинают вертеться, путая направления. В нескольких религиях, в том числе древнем христианстве, самой страшной карой считался хаос, когда критерии добра и зла утрачены. В добольшевистском прошлом было справедливо далеко не всё, но существовало общество с четкими законами, с пониманием того, кто есть кто. Отечественные элиты были тесно связаны, даже породнены с европейскими и мировыми, понятны для них, никогда не стремились существовать обособленно. Политики, промышленники, купцы, писатели и художники бывали своими в Берлине и Париже, в Каннах и Баден-Бадене (многим эти связи помогли выжить в послеоктябрьские времена). Люди не соединялись поверх кордонов, как призвал безнациональных пролетариев Карл Маркс, а достойно входили в состав мировых элит, гордясь своей страной и своим происхождением.

У нас общественную элиту величали по-разному, иногда называли аристократией, понимая этот термин, как нечто духовное. Аристократами были странствующий мудрец Григорий Сковорода, потомок чернокожего слуги Александр Пушкин, недавний крепостной крестьянин Тарас Шевченко, незаконный помещичий сын Александр Герцен и потомок древнего рода граф Лев Толстой. Принадлежность к такой аристократии надлежало выстрадать и подтверждать безукоризненной репутацией, острым чувством справедливости, постоянной готовностью бесстрашно защищать справедливость. Поскольку никакими классовыми критериями здесь и не пахло, элиту нации, аристократов любого рода, бедных, богатых, духовных и потомственных, большевики расстреливали и гноили с остервенением людей, занятых самозащитой. Искоренили…

После Октября первые формулы новой элиты, как положено, предложил Ленин, изрекший, что у нас, конечно, всем владеют рабочие и крестьяне, но они еще не готовы к управлению государством, поэтому надо создать элитную группу революционеров-партийцев («Дюжину талантливых лидеров», - как он сказал) и пусть эта группа займется делом. Позже, 5 марта 1937 года, покончив с дворянством, старой интеллигенцией, зажиточными крестьянами и прочими отрыжками прошлого, Сталин, уже объявленный «Лениным сегодня» уточнил, что новую элиту составят 3-4 тысячи лучших коммунистов - это «высший командный состав», 30-40 тысяч - «офицерский состав», 100-150 тысяч - «унтер-офицерский состав».

Сортировка таким образом упорядочивалась, классовый и полицейский принципы в отборе вновь создаваемых самозванных элит соблюдались строжайше. Шаг за шагом формировалось то, что станет номенклатурой, хищной правящей группой, не имеющей ничего общего ни с народом, ни с народным признанием. В те годы родилась шутка, что, если бы на пост директора советского института физики претендовали буржуазный беспартийный специалист Альберт Эйнштейн и партиец-братишка с Балтфлота Ваня Хрюшкин, предпочтение бы отдали Ване…

Прежняя элита вышвыривалась пинками, с улюлюканьем вдогонку, а некоторые и не дожидались пинков. Великий художник-реалист Илья Репин с огромным уважением писал картины из жизни трудящихся людей, но никогда не намеревался доверить героям своих «Бурлаков на Волге» управление Россией. После того, как жизнь переменилась и в его мастерскую несколько раз подряд врывались пьяные мародеры с ура-революционными воплями, художник покинул страну. У композитора Сергея Рахманинова, чей дом располагался в центре Москвы, грабители несколько раз вышибали двери, а любимый рояль вытолкнули в окно, чтобы послушать, как он брякнет о мостовую.

Читать далее