Реформаторы без опричнины

Российские «либералы» конца «нулевых» а ля Гонтмахер или Иноземцев, как метко отметил Алексей Черняев, направляют все наличные интеллектуальные силы на навязывание своего видения будущего. И в то же время целый «Институт динамического консерватизма» тратит уйму сил на обсуждение того, как относиться к деятельности Ивана Грозного и к опричнине — сверхактуальным для нас, надо полагать, событиям XVI века. При этом выбрана максимально неоднозначная тема, гарантирующая определенный раскол и консервативных, и православных кругов. И точка зрения «консервативных раскольников» была опять же совсем недавно изложена на языке художественного кинематографа в нашумевшей картине «Царь».

Что ж, обсуждение зачем-то вытащенной из исторической тьмы «опричной темы» способно доставить определенного рода интеллектуальное удовольствие, так как и крайне враждебный к Ивану Грозному и опричнине фильм, и апология опричнины от Максима Калашникова представляют собой занятное изложения ряда историософских штампов. Нет, думаю, необходимости в сто первый раз указывать на очевиднейшие расхождения между эпизодами фильма Лунгина, теоретическими построениями Калашникова — и эпизодами реальной истории. Люди так видят. У режиссера и идеолога есть право на такую особенность зрения.

Но куда больше неточностей в деталях расстраивает отсутствие и в фильме Лунгина, и в рассуждениях Калашникова настоящего конфликта. Два центральных персонажа «Царя» — Царь и Митрополит — существуют в призрачном пространстве, царстве теней, что полностью меняет смысл всех событий «грозной» эпохи, превращая фильм в еще одну притчу о том, как «власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно». Притча эта, может, вышла и красивой. Но к жизни она, видимо, по всей Земле не имеет отношения вот уже несколько тысяч лет. Просто потому что нет и не может быть абсолютной власти у человека над человеком в структуре, хоть немного превосходящей размерами и сложностью первобытное племя. Не повезло живым людям «грозной» эпохи и в творениях Калашникова: немного радости в том, чтобы стать, наряду с «птенцами гнезда Петрова» и «сталинскими наркомами» иллюстрацией к паре отвлеченных идей. И основным моим побудительным мотивом при написании данной статьи стало желание попытаться исправить эту несправедливость, если и не рассказать о людях той эпохи (мне эта задача явно не по силам), то хотя бы показать краски той жизни в нескольких смачных эпизодах. Ну а если удастся показать вам, читатели, как глупы попытки приладить к нашей нынешней жизни опыт трагических ошибок из иного, невероятно чужого нам мира — то и совсем хорошо. (Здесь несогласные с этим тезисом, равно как и уставшие от букв, могут перейти к 14 выводам данной статьи.)

Часть первая. Отважные «злодеи».

В истории гибели средневековой Москвы невероятно интересны и «злодеи», и «жертвы». Эти фигуры второго плана даже интересней талантливого «главного героя», что так долго исполнял роль «государя по Божию изволению, а не многомятежному человеческому хотению».
Возьмем для примера «архизлодея», Алексея Даниловича Басманова-Плещеева. Да, того самого, из-за которого в 1565 году

«… попущением Божием за грехи наши возъярился царь и великий князь Иван Васильевич всеа Руси на все православное християнство по злых людей совету Василия Михайлова Юрьева да Олексея Басманова и иных таких же, учиниша опришнину разделение земли и градом» [Пискаревский летописец, ПСРЛ, т. 34].

И увидим следующие примечательные факты биографии представителя элиты XVI века. 1552 год. Сентябрь месяц. Ворота царствующей Казани. И лютая сеча, жуткая свалка вокруг подтащенных к самым воротам русских тур. В обеденное время, когда многие русские ушли с переднего края, чтобы перекусить в относительно спокойной обстановке, крупный отряд казанцев, воспользовавшись секретными выходами из города, неожиданной атакой почти сумел захватить столь важные для осаждающих укрепления. Воевода большого полка князь Михаил Иванович Воротынский в этом безумии ранен в лицо и выжил лишь благодаря отменным доспехам. Тяжело ранены окольничий Петр Морозов и князь Юрий Кашин. Но русские выстояли в этом аду. И ключевым моментом этого важнейшего эпизода всего Казанского взятия стал своевременный контрудар резерва из государева полка под командованием молодого окольничего Алексея Басманова-Плещеева.

1558 год. С небольшим отрядом свежеиспеченный боярин приходит в пограничный Ивангород… и получает удивительный подарок судьбы. В расположенной за рекой ливонской Нарве начинается крупный пожар, и русский отряд под командованием Басманова, воспользовавшись подручными средствами для переправы, обеспечивает третье по значимости (после Казани и Полоцка) взятие «грозного» царства.

1564 год. Матерый политик и администратор на отдыхе под Рязанью.

«На Рязани были во государевом жалованье в поместье боярин Олексей Данилович Басманов Плещеев да сын его Федор, и слыша многие крымские люди приход на Рязанскую Украину, они же со своими людьми… крымских людей побили и языки поимали… Те языки сказали, что пришел крымский царь Девлет-Гирей, а с ним дети его: то первая весть про царя, безвестно убо бяше пришел… сам Олексей и сын его Федор сели в городе на Рязани со владыкой Филофеем и ту сущих во граде людей обнадежили, не сущу бо тогда служилым людей никому… Татары же…многажду прихождаху и хотяху взятии град, … ничто успеша и от града отступиша в свои страны» [Продолжение Александро-Невской летописи, ПСРЛ, т. 29, с. 339].

Такой вот злодей, с немногими своими людьми сорвавший форменный ужас под названием «безвестный выход основных крымских сил в центр России». Стивен Сигал отдыхает. И обратим внимание на то, что взятие Нарвы и оборона Рязани представляют старшего Басманова-Плещеева человеком не только лично отважным (этим тогда никого особо было не удивить), но и решительным полководцем, умеющим принимать и проводить в жизнь нестандартные решения в экстремальных обстоятельствах. Этот исторический деятель никак не похож на жалкую, рабскую душонку, что носит в фильме Лунгина его фамилию. Скорее уж А. Д. Басманов-Плещеев напоминает не отвратительного в своей мелкой мерзости исполнителя, а организатора и вдохновителя террора уровня как минимум робеспьеровского. Ну а Максим Калашников может хоть прямо сейчас приступать к поискам кандидатов на заглавную роль в «новой опричнине».

Часть вторая. Властные «жертвы».

Не менее яркие и колоритные персонажи встречались среди жертв «грозной» трагедии 60-70-ых годов XVI века. И таких людей представляют в виде безгласных «чучел», способных лишь с кряхтением принимать несправедливые / «исторически обоснованные» кары! А ведь многие из этих людей пришли во власть благодаря вооруженному мятежу 1547 года. Да кое-кто из них (например, потомственный глава Конюшенного приказа И. П. Федоров-Челяднин) этот переворот, убравший с политической арены семью Глинских, и организовал. Как раз в 1547-1549 годах произошло масштабное расширение Боярской Думы, основными выгодополучателями которого оказалось семейство Романовых Захарьиных-Юрьевых. В 1549 году Д. Р. Юрьев и В. М. Юрьев получили боярство вместе со своими родичами З. П. Яковлевым и М. В. Яковлевым, братья Юрьевы получили под свой контроль Большой, Тверской и Казанский дворцы; контроль над реальным управлением государством этот клан захватил благодаря союзу с такими яркими администраторам как Н. А. Фуников и И. М. Висковатый. Эти люди управляли государством и сражались за влияние друг с другом. Так, довольно скоро после 1549 года основная власть начала переходить от Захарьиных в руки двух неродовитых и ярких политиков: Алексея Федоровича Адашева, обязанного началом своей карьеры дальнему родству все с теми же Романовыми, и священника из Благовещенского храма Сильвестра. Да, вот она, пресловутая «Избранная Рада», предмет острых и непонятных для непосвященных нас споров. И ведь о чем спорить, если источники, казалось бы, вполне ясны и непротиворечивы. Вот что говорит сам царь:

«вина и главизна всем делом вашего злобесного умышления, понеже с попом положесте совет, дабы аз словом был государь, а вы б с попом делом (владели)» [Первое письмо Грозного Курбскому].

А вот Иван Васильевич уточняет свою позицию:

Поп Сильвестр и Алексей Адашев «сдружились и начаша советовати отаи нас… и честию вас мало не с нами равняющее… всю власть во всей своей воле имый, ничто же от нас пытая, аки несть нас, все строения и утверждения по своей воле и своих советников хотения творяще» [Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским]

И Курбский, что характерно, даже не пытается ловить оппонента на слове, он практически соглашается с ключевыми для нас утверждениями Грозного, лишь меняя знак всех эмоциональных пропагандистских оценок. Естественно, вполне согласны с эпистолами Ивана Грозного и приписки к Царственной книге:

«Бысть же сей священник Селиверст у государя в великом жаловании и в совете духовном и в думном, и бысть яко всемогий, все его послушаху и нкито же смеяше ни в чем противися ему… » [ПСРЛ, т. 13, продолжение]

А вот свидетельство более позднего летописца, не зависящего лично ни от воли Ивана, ни от воли Курбского и его «литовских» покровителей:

«А когда он [Алексей Адашев] был во времяни, и в те поры Руская земля была в великой тишине и во благоденствии и в управе… Да в ту же пору был поп Селивестр и правил Рускую землю с ним заодин, и сидели вместе в ызбе у Благовещенья…»[Пискаревский летописец, ПСРЛ, т. 34].

Наконец, состоявшийся спустя четверть века после смерти Адашева разговор между московским послом к цесарю Лукой Новосильцевым и гнезненским архиепископом Станиславом Карнковским демонстрируют представления «заинтересованных» соседей о роли Алексея Адашева в управлении страной:

«Сказывали нам вязни наши: есть на Москве шурин государской Борис Федорович Годунов, правитель земли… а прежь сего был у прежнего государя Алексей Адашев, и он государство Московское тако же правил…»

Существование влиятельной группировки Адашева-Сильвестра в отечественном политикуме 50-ых годов XVI очевидно, равно как и очевидна безнадежность попыток найти отчеты, отправленные на имя «Избранной Рады». Филюшкин эту очевидность, как положено настоящему ученому, продемонстрировал, что не дает оснований для радикальных утверждений о том, что «реформы 1550-х годов были делом того же самого русского правительства, что было и до и после» [Е. Холмогоров, Большой секрет для маленькой компании].

Часть третья. Реформаторы без опричнины.

Кстати, «безмолвные жертвы» из фильма Лунгина (они же — помехи на пути модернизации у Калашникова) не только умело и жестоко сражались за власть. Между делом и Захарьины, и Адашевы, и набравший во второй половине 50-ых политический вес Д. И. Курлятев успели провести масштабную модернизацию политических институтов страны, продолжая реформаторские усилия боярских правительств времен Елены Глинской и «Шуйского царства». Денежная реформа, появление выборных губных старост — «окружных судей», формирование приказной системы управления, наведение порядка в системе «кормлений» и «кормленных поборов», борьба за разумное использование земельного фонда, предназначенного для наделения землей служилого дворянства… и практически нет следов пресловутой борьбы прогрессивного дворянства и реакционного боярства и княжья, все меры направлены на защиту интересов вооруженных землевладельцев в целом. Все реформы вызваны насущными потребностями государства, важной особенностью всех новшеств «были сугубый практицизм правительственных мер, слабость их идейного обоснования» [Р. Г. Скрынников, «Царство террора»]. Думаю, эти особенности и обеспечили реформам несомненный успех. Ну и, понятно, в этих реформах, проведенных, как мы видим даже из заявлений царя, руками боярских правительств, нет ничего направленного на разрушение централизованного государства, восстановление «пережитков удельного прошлого». Активно выступали боярские правительства и на международной арене, в том числе и после помазания Ивана Васильевича на царство. Так, в 1549 году во время важнейших переговоров с литовским посольством Кишки-Камаевского о продлении перемирия даже и официальные источники зафиксировали очень сложные переговоры между государем и ведущими боярскими группировками по фундаментальным вопросам внешней политики: «Царь и великий князь о том говорил много с бояры, пригоже ли имя его не сполна писати». Причем замысловатые эволюции боярской мысли определялись, как следует из источников, вполне «государственническими» соображениями о политическом положении России:

«против трех недругов (Казани, Крыма, Литвы) стояти истомно» [Сборник русского исторического общества, т. 59; Хорошкевич А., Грааля И.].

Но еще интересней куда более поздние примеры, относящиеся к периоду, когда практически все исследователи считают власть Ивана Грозного уже ничем не ограниченной. 15 сентября 1562 года в разгар первого этапа Ливонской войны русский наместник в Ливонии Иван Петрович Федоров-Челяднин получил от надворного гетмана Г. А. Ходкевича предложение о перемирии. И вот уже знакомый нам могущественный боярин своей властью, без санкции царя, отдал приказ о временном прекращении в Ливонии боевых действий:

«И мы ныне для доброго дела… государя своего воеводам по городом Ливонския земли… заказали, чтоб вашего государя людем войны никоторыя не чинили до государева указа…» [Сборник русского исторического общества, т. 71; Фроянов И.].

Попытался представить такой шаг государственного деятеля в рамках настоящего тоталитарного государства, но представить аналогичный приказ по Ленинградскому фронту в исполнении, например, Жданова так и не смог… А Челяднина-Федорова никто расстреливать на месте и сажать на кол не стал, несмотря на очевидное недовольство Ивана Грозного принятым решением. Более того, царю пришлось искать способ отменить перемирие без урона для авторитета боярина. И не очень понятно для меня на этом фоне выглядит вывод А. Л. Хорошкевич: «И на протяжении двух месяцев… 1562 года… Федоров должен был твердо усвоить…: вся власть в международных отношениях… принадлежит царю». Особенно странно звучит этот вывод, если учесть, что практически тут же, в феврале 1563 года, сразу после взятия русскими Полоцка, очень похожие переговоры литовской «паны-рада» с главой Боярской Думы И. Д. Бельским заканчиваются очень похожим перемирием на условиях статус-кво. И Иван вынужден был принять это решение «за боярским челобитьем», что зафиксировано в посольских книгах. Перемирие 1563 года, кстати, также стало основанием для непонятного мне вывода А. Л. Хорошкевич о грубейших стратегических ошибках «боярской» дипломатии. А И. Я. Фроянов развил и переосмыслил этот вывод в рамках своей концепции «бояр-предателей». Видно, нужно быть действительно великим историком, чтобы понять, куда нужно было «стратегически верно» наступать по весенней распутице 1563 года с уставшей армией и маячащим за спиной Крымом… Московское боярство этого тоже не понимало. А «предательские связи» с литовской верхушкой (в том числе и с полоцким воеводой Довойной) были с успехом использованы царем и боярством как прикрытие для переброски осадных укреплений к самым стенам Полоцка.

Часть четвертая. «Жертвы» бунтующие.

Но, с другой стороны, дыма без огня не бывает, и не стоит, не стоит изображать наше боярство и дворянство, вслед за Лунгиным, невинными овечками, не способными на мятеж или измену. Постоянная война, постоянная борьба за власть и богатство были хлебом и водой тех элит, и искусство мятежа и интриги было им знакомо не хуже искусства дипломатии. Были изящные мятежи в стиле «цветных революций» (1547 год), были и более тривиальные попытки прямых вооруженных переворотов. И в 1553 году, во время тяжелой болезни царя Ивана удельный князь Владимир Андреевич Старицкий и его мать не просто так

«събрали детей боярских, да учали им давати жалование денги…» [«Повесть о мятеже», ПСРЛ, т. 13, продолжение].

Назвать это сообщение вымыслом не позволяют крестоцеловальные записи 1553 и 1554 годов [СГГД, ч.

1, №169], взятые с Владимира Андреевича по горячим следам, задолго до начала масштабных репрессий и «дела Старицких». Нельзя так просто сбрасывать со счетов и дело «беглеца» князя Семена Ростовского, давшее ряд новых сведений по сути заговора, так как дело это рассматривалось опять же задолго до начала массовых репрессий и массовых фальсификаций судных дел. Да к тому же пытала (да-да, пытала!) князя Семена интересная компания, собравшая представителей всех важнейших фракций правительства: от Алексея Адашева до Захарьиных, от И. Ф. Мстиславского и Д. И. Курлятева до Ивана Висковатого. А если мы принимаем сообщения Царственной книги и Синодального списка, то должны принять и вывод о существовании масштабного скоординированного боярского заговора, на существовании которого настаивает царь Иван. Причем придется признать частью все того же масштабного заговора выступления в Думе И. М. Шуйского и Ф. Г. Адашева (отца «того самого Алексея Адашева») с фактическим отказом от присяги наследнику-Дмитрию.
Вот только и останавливало заговоры в те годы все то же боярство вкупе с дворянством. И в 1553 году де-факто остановили мятеж не речи больного царя, а решительные действия ряда членов Боярской Думы. Князь Владимир Воротынский, кому, казалось бы, на роду было написано бороться за возрождение удельных порядков, вместе с безродным главой Посольского приказа Иваном Висковатым в самый критический момент силой заставил формального лидера мятежников Владимира Андреевича Старицкого принести присягу Дмитрию-царевичу:

«Яз … дал душу государю своему царю и великому князю … и сыну его…, и за них… с тобою [князем Старицким] говорю, буде где доведетца по их государей велению и дратися с тобой готов… а не учнет крест целовати, и ему [князю Старицкому] оттудова не выйти…» [ПСРЛ, т. 13, продолжение].

Какая речь, какие слова! И не следа раболепства перед лицом представителя великокняжеского дома. Просто не было тогда у князя Воротынского и других ближних бояр желания играть свои обязательные роли в грандиозном ритуале почитания членов государевой семьи. Но мятеж они остановили. И крайне важной деталью «истории о мятеже 1533 года», нагляднее всего демонстрирующей всю условность «абсолютной власти» московских государей, является «царское прощение» всех основных союзников Старицких в том столкновении (Шуйских, Палецких, Адашевых, Курлятевых, Сильвестра) и отмеченное Скрынниковым падение влияния Захарьиных. Будущее 60-ых покажет, что царь ничего не забыл и никого не простил, но в настоящем 50-ых царские настроения мало значили перед совокупной волей элиты, предпочитавшей самостоятельно разбираться с тем, что считать и что не считать изменой.
Сходным образом боярское правительство породило и тут же решительно и жестко пресекло мятеж в далеком 1534 году, во время опаснейшего эпизода с изменой и отъездом в Литву князя С. Ф. Бельского. Тогда без всякого участия грозного царя, без всякой опричнины оперативно были нейтрализованы основные лица среди «выбравших свободу»: Иван Воротынский был «заточен в тюрьму на Белоозере, откуда он уже не вышел живым» [Р. Г. Скрынников, «Царство террора»], попали в тюрьму тогда же и Д. Ф. Бельский и М. Ю. Захарьин. Бездействие литовских войск, выдвинутых в то лето к границам России для наступления на Чернигов и Смоленск — вот лучшее доказательство адекватности жестоких решений боярского правительства. А сами факты отъездов в Литву князя Бельского и князя Ростовского в 1534 и 1554 годах наглядно показывают, что отъезды в ту эпоху логичней связывать не с укреплением центральной власти, но с обострением межфракционной борьбы среди представителей элиты Московского государства. И снова с грустью приходится констатировать, что и поведение тех, кого по мысли Калашникова необходимо отнести к «врагам модернизации», и поступки «проводников прогресса» в равной степени совершенно невозможны для современных элит, современного общества.

Часть пятая. Почему же в XXI веке в России не будет никакой опричнины?

Но все же главным выходом для той энергии, что переполняла вооруженное служилое сословие в середине XVI века, была война, а не интриги, побеги и измены. Постоянное соревнование с другими «молодыми волками» Восточной Европы

примерно во второй половине XV века заставило завершить формирование системы местничества, что позволило инкорпорировать в состав элиты московского государства суздальскую, ростовскую, ярославскую, тверскую, рязанскую вооруженную знать и открыло путь к новым завоеваниям;

создало к концу XV века систему поместной службы с земли и обеспечило власть как мощным инструментом наступательной внешней политики, так и постоянным стимулом к поиску путей увеличения земельного фонда для поместных раздач;

исключило возможности демилитаризации общества — в виду отсутствия в обозримых окрестностях либералов и пацифистов ослабление военной машины без всяких преувеличений было чревато прямым физическим уничтожением государства и народа.

Поэтому практически для всех представителей правящего класса мужского пола рисковать жизнью и терпеть лишения на степном «берегу», на западной границе или в диком Закамье было делом привычным. Даже для представителей белой кости из Боярской Думы боевой доспех был привычней высокой шапки, а смерть в бою (И. Д. Бельский) или от ран (С. И. Пунков-Микулинский) была делом вполне обыденным. Повторяться и в очередной раз указывать на то, как разительно в этом отношении общество XVI века отличается от общества XXI? я считаю почти излишним. В свою очередь, верховная власть в рамках широкого общественного договора брала на себя обязательства (1) обеспечивать все потомство дворян землей для несения службы и (2) следить за распределением «кормлений» и назначений в среде высшей знати в соответствии «с отечеством». И за выполнением этих обязательств власти вооруженное общество следило строго. К началу 50-ых и знать, и дворянство были решительно настроены на поиски «себе чести, царю славы», это настроение легко увидеть и в «прожектах» Пересветова, и в заметках рассудительного Ченслора. А казанское и астраханское взятия убедительно показали, что для очередного этапа экспансии московским элитам не хватало всего лишь формального присутствия символического владыки, модерирующего их постоянные споры. Успешный поход 1552 года стал делом рук и умов целой группы знатнейших бояр царства (М. Воротынский, А. Горбатый, С. Микулинский), использовавшей молодого царя в качестве мобильного знамени. С этим не спорят ни Грозный, ни его враги:

«как пленника, посадив на судно, везли с малым числом через безбожную и неверную землю» [Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским]; «Мудрые и опытные его сенаторы, видя это, распорядились воздвигнуть большую христианскую хоругвь… и самого царя, взяв за узду коня его – волей или неволей – у хоругви поставили…» [История о великом князе Московском].

А вполне официальное сообщение о разработке диспозиции астраханского похода позволило нам выявить и имена людей, осуществлявших стратегическое руководство военной политикой России в 50-ых годах XVI века:

«И по цареву и государеву велению и по приговору околничей Алексей (Адашев) и диак Иван (Висковатый) приговорили на том, что царю и государю… послати Дербыша-царя на Асторохан да воевод своих…» [ПСРЛ, т. 13, продолжение].

Но вот беда: завоеванную «подрайскую землицу» Казанского ханства оказалось крайне непросто пустить в поместную раздачу. Масштабная (зачастую весьма жестокая и всегда крайне тяжелая) работа по включению казанской элиты, казанского народа, казанской земли в состав Русского государства давала на первых порах совсем небольшую отдачу… И эти «трудности перевода» подтолкнули московские власти к началу масштабных наступательных действий на «Западном фронте», где, казалось бы, сложилась крайне благоприятная ситуация для приобретения землицы с крестьянами. А заодно изменение наступательного вектора внешней политики подорвало влияние группировки Адашева-Сильвестра. Как следствие, это привело к ожесточению политической борьбы в верхах и стремительному росту числа измен и «перелетов». А это в свою очередь привело к тому, что группировки старомосковского боярства, и в первую очередь группировка А. Д. Басманова-Плещеева, заключили союз с монархом для разрушения кренящейся поместной системы, ограничивающей самовластие Ивана Грозного, но и закрывающей путь на самую вершину для талантливого и честолюбивого «главного злодея» этого рассказа. Вот так причудливо заворачивается в кольцо сюжет статьи, и мы снова встречаемся с, казалось бы, прочно позабытым Алексеем Даниловичем. Он, да князь Вяземский, да еще несколько представителей знати второго эшелона предоставили царю свои организационные и военные возможности для обеспечения отчаянной попытки государственного переворота и построения, хотя бы в опричном уделе, настоящего самовластья. В качестве ответной любезности Иван Васильевич, используя свое служебное положение символа и верховного арбитра в качестве тарана, начал громить местническую систему, закрывавшую для поддерживающих его боярско-дворянских группировок путь к высшей власти. Поэтому в первом составе опричной Боярской Думы видное место занимали кланы Басмановых-Плещеевых, Колычевых, Морозовых-Салтыковых. А вот Ярославские, Ростовские, Стародубские князья чуть ли не в полном составе отправились в «казанскую ссылку» (ужасная замена необходимой интеграционной политики в этом крае!), лидер суздальских князей, герой Казани Александр Горбатый — на плаху. А дальше вступили в силу законы террора. Введение опричнины вызвало ожидаемую реакцию в обществе:

«И бысть в людех ненависть на царя ото всех людей. И биша ему челом и даша челобитную за руками о опришнине, что не достоит сему бытии. И присташа ту лихия люди ненавистники добру сташа вадити великому князю на всех людей, а иныя по грехом словесы своими погибоша…» [Пискаревский летописец, ПСРЛ, т. 34]

Довольно скоро сформировалась мощная оппозиция из числа не попавших в опричнину боярских кланов, и уже в 1566 году, выступая в союзе с будущим митрополитом Филиппом и архиепископом казанским Германом, эта оппозиция потребовала отменить политику «нового курса», о чем сообщают и иностранец Шлихтинг, и запись о поставлении митрополита Филиппа. Организованность и массовость выступлений была такова, что Грозному и его союзникам пришлось объявлять масштабные амнистии и в то же время концентрировать поближе к Москве всю доступную вооруженную силу. Д. М. Володихин, анализируя Разряды, увязал отсутствие применения опричного корпуса в вооруженных действиях между осенью 1565 и осенью 1567 с опасностью вооруженных антиопричных выступлений в столице. Царь и его союзники по первому этапу построения «государства нового типа» проиграли все. Военная несостоятельность опричнины и масштабное сопротивление знати и населения вынудила свернуть безумный эксперимент после 1572 года:

«Когда ИГРА была кончена, все вотчины были возвращены земским» [Г. Штаден, Записки немца-опричника].

А Басмановы и Колычевы под конец своим мясом накормили разбуженное чудовище террора. Итог и приговор их работе прост:

«12 мая в день Вознесения крымский хан пришел к Москве… царские воеводы и воины были в других городах… татары зажгли город, пригороды и оба замка. Все деревянные строения были обращены в пепел… мертвыми пало… около 60 тысяч людей того и другого пола; затем взято около 60 тысяч лучших пленных… в живых не осталось и трехсот боеспособных людей… реки и рвы вокруг Москвы были запружены наполнившими их тысячами людей… народ очень поредел… на пути в 300 миль не осталось ни одного жителя, хотя села и существуют, но они пусты… в Деревской и Шелонской пятинах население составляло 9-10% от того количества, которое проживало в начале XVI столетия» [записки о России Штадена, Горсея, Уленфельда, «Аграрная история Северо-Запада России»]

Часть шестая. Выводы.

Малого ледникового периода [С. Алданов, Малый ледниковый период и загадка Ивана Грозного] и рассуждений о «демографическом сжатии» [W. Abel. Bevölkerungsgang und Landwirtschaft im ausgehenden Mittelalter im Lichte der Preis- und Lohnbewegung. //Schmollers Jahrbücher. 58, Jahrgang, 1934; Postan M. Revision in Economic History: the fifteenth century // The Economic History Review. 1939. Vol. 9. № 2] совершенно недостаточно для объяснения таких итогов правления Грозного, особенно в сравнении с итогами той же эпохи для других государств Восточной и Северной Европы. Поэтому в виде дополнения к упомянутым «макроэкономическим» объяснениям тяжелейшего кризиса, поразившего Россию во второй половине XVI начале XVII века, я сформулирую 12 тезисов для грозносрача, собранных в работах Карамзина, Соловьева, Платонова, Веселовского, Зимина, Скрынникова, Хорошкевич, Фроянова, Володихина. Эти тезисы являются по сути своей описанием эволюции сложной динамической системы с положительной обратной связью, стремительно развивающейся, но и столь же стремительно выходящей на запредельные режимы работы. Ну и, естественно, практически все эти тезисы находятся в кардинальном противоречии и со взглядами режиссера и сценариста фильма «Царь», и с взглядами поборников «новой опричнины».

(1) Административная и военная машина российского государства окончательно сформировалась вместе с системой местничества в 50-ые / 60-ые годы XV века. Местничество оставалось сутью и стержнем московской внутренней политики на протяжении всего XVI века.

(2) Инкорпорировав за счет создания местничества военные элиты Суздальской, Ростовской, Ярославской земли, Москва получила ресурсы для покорения Господина Великого Новгорода. А этот военный успех, в свою очередь, дал в руки московских великих князей огромные земельные ресурсы — основу для создания поместного дворянского СЛУЖИЛОГО землевладения (по Скрынникову конфискации новгородских земель дали в общей сложности 72 000 обеж земли, из которой 51 % оставался в руках великокняжеской администрации, 36 % пошло в раздачу формирующемуся дворянскому корпусу).

(3) Блестящие военные успехи первого этапа российской истории, культурное влияние южных и восточных соседей, широкая поддержка со стороны нового дворянства, да просто сама роль «удерживающего» в разрешении местнических споров — все это укрепило личную власть московских самодержцев.

(4) Военная и административная элита Московского государства приняла правила игры во властелина «Божьим изволением», так как реальная власть государя над его «холопами» была ограничена отсутствием собственного репрессивного аппарата и сложностью сформированной системы управления государством.

(5) Таким образом, оптимальная структура власти для той России — это государь, искусно маневрирующий между могущественными фракциями-кланами Боярской Думы (70 / 90-ые годы XV века, 50-ые годы XVI века). При этом система регулярно уходила от оптимума то в сторону усиления великокняжеской власти и упрощения системы управления государством (правитель «сам-треть» решает все дела «у постели»), то в сторону ослабления великокняжеской власти и излишнего усложнения системы управления. Механизмы «защиты от дурака» в системе работали. Причем эти механизмы были закреплены законодательно, что вообще-то было не слишком характерно для средневековой Москвы:

(статья 58 Судебника 1550 года) «А которые будут дела новые, а в сем Судебнике не прописаны, а как те дела с государеву докладу и со всех бояр приговору вершается, и те дела в сем Судебнике приписывать».

(6) Одним из важнейших противовесов растущей власти великого князя / царя являлась богатая и влиятельная церковь, хотя сложившаяся при Василии II Темном международная изоляция русского православия и уменьшила степень его независимости от светской власти. В конце XV века при Иване III Великом государство вело наступление на церковно-монастырское землевладение. Началось это наступление опять с присоединения Новгорода, ознаменовавшегося невиданным доселе изъятием церковных владений. Но довольно быстро акт завоевателя перешел в явно сознательную политику «земельной секуляризации»: были конфискованы многие земли пермского епископа, прошли новые изъятия церковно-монастырских земель в Новгороде, в 80-е годы XV — 10-е годы XVI в. значительно сократился рост вотчин Троице-Сергиева, Симонова и Кирилло-Белозерского монастырей, резко ограничены были и иммунитетные привилегии монастырей [АСЭИ, т. III, № 291, 291а, 2916; Горский А. Д. Борьба крестьян за землю на Руси в XV — начале XVI в.]. Церковь XV века, однако, и не думала мириться с такой политикой властей, публично называя правительство «церковными грабителями», «святотатцами», «сребролюбными хищниками», обещает властям «иже церковнаа стяжаниа… отемлет… от святых отец отречен и отлучен наричеся зде и в будущем» [«Слова кратка…», ЧОИДР, кн II, отд. 2, с. 2-47]. Ну а собор 1503 года, на котором потерпели крах попытки Ивана III поставить вопрос об отмене монастырского землевладения, показал, что за грозными словами стоит серьезная сила, способная при определен