Психология авторитаризма. Часть 2

Поразительным образом это поэтическое предчувствие трагических социальных событий перекликается с мыслью Сталина – одной из немногих, высказанных им вполне самостоятельно, и потому «исторической», –по поводу поэмы раннего М. Горького «Девушка и Смерть»; на первый взгляд, в особенности литературоведческий, она почти нелепа, но зато обрастает страшным смыслом в политическом контексте, о каковом Сталин не забывал нигде и никогда и поэтому ничего не говорил зря: и, конечно же, эта фраза – тоже с двойным дном, фраза о том, что эта маленькая поэма сильнее «Фауста» Гёте – «Любовь побеждает Смерть!». Он втайне надеялся и хотел бы этой своей надеждой заразить засомневавшихся современников, что любовь к Нему со стороны Массы (десятков миллионов) все же побеждает ужас, внушаемый смертью, которой он столь щедро одаривает эти миллионы (имеется в виду смерть не только физическая1, но и гражданская – отлучение от нормальной человеческой жизни). Гумилев тут выступает как провидец, потому что и та Масса, что была за колючей проволокой, и та, что еще оставалась по эту сторону, в сущности, по высшему человеческому счету разделяла участь «нелюдей», лишенных истинной свободы и истинной любви.

Сталин, конечно, не был Лениным, до этого ему было бесконечно далеко, но сказать, что он явился только «злым гением», наподобие фюрера, было бы, наверное, тоже несправедливо. Ему были присущи, по крайней мере, два незаурядных качества – «жало мудрыя змеи» и поистине стальная сила воли, магнетически действующая на людей, властно подчиняющая себе (даже такую незаурядную личность, как, скажем, Черчилль, по его собственным воспоминаниям), поэтому Сталина можно было и люто ненавидеть, и панически бояться, но его невозможно было презирать – что, несомненно, указывает па масштаб его личности2.

1 Те же, кого по разным причинам не казнили, нередко казнили себя сами: Есенин, Маяковский, Цветаева, лучшие in лучших.. Посмотрите, как повесившаяся в 1941 г. на родине в Ела6уге Марина Цветаева довела до логического конца мысль расстрелянного в Петрограде Николая Гумилева. «С волками площадей отказываюсь выть, в бедламе нелюдей отказываюсь жить!»

2 У. Черчилль вспоминал об «исполинской, несгибаемой силы воли» этой личности, «импонирующей нашему жестокому времени», и о том же писал Ф. Раскольников, который. как известно, относится к Сталину и его политике резко критически. В мемуарах Раскольникова сохранился «Психологический портрет Сталина», где, в частности, отмечалось: «Основное психологическое свойство Сталина, которое дало ему решительный перевес, как сила делаем льна царем пустыни, – это необычайная, сверхчеловеческая сила воли. Он всегда знает, чего хочет, и с неуклонной, неумолимой методичностью постепенно добивается своей цели. «Поскольку власть в моих руках, я – постепеновец», сказал он однажды мне...Сила воли Сталина подавляет, уничтожает индивидуальность подпавших под его влияние людей.. Он не нуждается в советниках, ему нужны только исполнители...Он не любит людей, имеющих свое мнение, и со свойственной ему грубостью отталкивает их от себя». 

Что касается первого качества, то Сталин, может быть, единственный из всех понял, что для данного народа необходимо создать новое конкретное олицетворение светлого будущего в облике вождя, необходим «Ленин сегодня», и он понял, что именно ему это может вполне удасться. Конечно, у него не было ленинского всеобъемлющего ума, образованности и человеческого обаяния, но первое можно было возместить прямыми заимствованиями и цитатами, что подается как непосредственное продолжение дела Ленина, к тому же предельно скромное, никаких собственных идей – только ленинизм в развитии. Постепенно придется незаметно переписать историю партии, выставив себя всегдашним прямым соратником Ленина, его правой рукой или еще более определенно: изобразить дело так, что вождей до революции было два – как два крыла у орла революции, по ту сторону–Ленин, за границей, в эмиграции, и Сталин – по эту, в России, в большевистском подполье. Но этому грандиозному плану, конечно, помешал бы ряд лиц, таких, как Троцкий, с одной стороны, сам рвавшийся к руководству соперник, притом блестящий, и Киров, Бухарин, которые не потерпели бы лжи и подтасовок. Поэтому всех их необходимо было убрать...Но для осуществления стратегии зла нужна машина зла, ее осуществляющая, и она была шаг за шагом создана, а чтобы никому не закрадывалось в голову какое-либо сомнение –эта мать размышления, – нужна атмосфера страха, тотального Страха, связывающего буквально всех, каждый винтик в Системе, как в разбойничьей банде «вяжут кровью», создавая монолит благодаря такой круговой поруке.

«Страх обязательный элемент более или менее жесткого механизма администрирования. И трудно сказать, какая доля в беспредельной четкости и исполнительности...связана с этим страхом, а какая сформирована верой в правоту Хозяина. И так ли уж оторваны друг от друга и эта вера, и этот страх?

...Сама внутренняя логика Административной Системы требует подсистемы страха, требует права Верха в любой момент сместить любого нижестоящего без объяснения причин этого смещения. И это право может в силу ряда условий вырасти в право вообще устранить подчиненного из жизни. Вопрос о конкретных формах этой подсистемы –сам по себе важный – для нашего вывода не столь существен. Важно, что такая подсистема была нужна для обеспечения эффективного администрирования. Поэтому необходимость Берии заложена в сути Административной Системы (!), а реализоваться эта возможность может и в относительно культурном, и в наиболее варварском виде» (Попов Г. X. С точки зрения экономиста1 Наука и жизнь 1987. №4. С. 62).

Когда казнили выдающихся личностей по его прямому или косвенному указанию, Сталин, как всякий неглупый человек, естественно, не мог не соотносить факт гибели другого, тем более потенциального конкурента, с такой возможностью и для себя самого – со времен Гамлета, когда человек видит «чужие кости», его собственные не могут «не ныть при мысли об этом».

Шекспирову догадку замечательно развивает современный писатель-психолог, Нобелевский лауреат Элиас Канетти в тонком по наблюдениям социально-психологическом трактате «Масса и власть» (1960).

«Центральный феномен власти – это триумф выжившего...Момент выживания есть момент власти. Ужас при виде мертвого (для человека, обладающего неограниченной властью, для властителя. – М. К.) разрешается удовлетворением при мысли о том, что мертв не я сам. Этот лежит, а выживший стоит. Как будто бы произошло сражение и будто бы я сам сразил того, кто сейчас мертв. В деле выживания каждый враг другому, и по сравнению с этим элементарным торжеством любая боль невелика. Важно, однако, что выживший один противостоит множеству мертвых. Он видит себя одиноким, он чувствует себя одиноким, и когда речь идет о власти, которую он ощущает в этот момент, то оказывается, что именно из его единственности, и только из нее, вытекает власть...Ощущение силы, когда живой стоит среди мертвых (например, оглядывая в воображении своем образы убиенных, поверженных «врагов». – М. К.), в основе своей сильнее, чем любая печаль. Это чувство избранности из числа многих, чья судьба одинакова. Каким-то образом человек начинает чувствовать, что он – ЛУЧШИЙ...Тот, кто побеждает часто и многих, тот ГЕРОЙ. Он сильнее, в нем больше «жизни» и т. д.» (Canetti Е. Masse und Macht. Frankfurt am Main. Fischer, 1981, S. 249 – 250; также см. : Ионин Л. Г. Фашизм – патология ucmopuu I Социологические исследования. 1986. № 6).

Таким образом, получается, что у подножия трона власти лежат трупы, и чем их больше, тем больше, сильнее власть. Поэтому «масса убитых взывает к ее умножению». Приращение массы убиенных усиливает власть и в ее собственных глазах, и в глазах толпы (массы), расширенных от ужаса. Так тот, кто поначалу был обозначен как просто герой, постепенно превращается в великого героя, так что, наконец, ровно по мере утоления этой, так сказать, онтологической кровожадности, возрастает мера его всеужасающего величия, так что в конце концов – в исключительных обстоятельствах – он может оказаться и богоравным. Таковы основы феноменологии власти.

Вот в чем тайна того, что масса полупрезрительно относилась к «добрым царям» (вроде Федора Иоанновича или Бориса Годунова), но в священном ужасе чтила «грозных».

Именно социализм, по мысли великих марксистов, и прежде всего Плеханова, призван был покончить с этой исторически сложившейся чудовищной, бесчеловечной «привычкой» и счастливо взаимоуравновесить роль масс и личности в истории. На живом индивидуальном примере вождей научного социализма– Маркса, Энгельса, Плеханова, Ленина – это уже и происходило, и здесь марксистская теория оказалась подтвержденной в реальной социальной практике.

Но феномен Сталина отверг марксизм в этом пункте; более того, именно на моменте культа личности ярче, чем где бы то ни было, виден резкий отход сталинизма от исконных идеалов социализма. Он настолько существен, что в ряде психологических моментов культ личности Сталина во многом походит на культ фюрера.

Сталин и Гитлер

В нашу задачу не входит анализ личности Гитлера; для наших целей вполне достаточно воспользоваться уже имеющимися результатами такового, дабы сравнить с ними черты той фигуры, что нас интересует непосредственно.

Известно, что за договором о ненападении последовал еще один – договор О ДРУЖБЕ с немецкими фашистами, что, вообще говоря, должно было поставить в тупик любого приверженца ленинизма. Сталин и вторящий ему, как эхо, Молотов в своих речах и тостах почти в открытую славили гитлеровскую Германию, Италию и нашу дружбу с ними. Печать, развивая сию идею, толковала о том, что западные демократические государства–такие, как Англия и Франция (где, между прочим, легально действовали компартии), следует считать более враждебными рабочему классу, чем гитлеровский рейх, где «ликвидирована безработица».

В ответ Риббентроп заявлял, что идеологию Германии, Италии и...Советского Союза роднит одна общая черта (?!) – оппозиция капиталистическим демократиям (!) Запада. Фашистская дипломатия горячо одобряла Сталина, «поступившего очень мудро, сняв еврея Литвинова и назначив на его место арийца Молотова».

Недавно впервые опубликованные донесения наших секретных сотрудников проливают свет на отношение высшего немецкого руководства к тогдашнему советскому. Вот что говорил, например, один из высших дипломатических гитлеровских чинов фон Б. : «Что Сталин – великий человек–для всех очевидно. Чемберлена и Даладье фюрер называл «червячками», но Сталина он уважает...Сталин – блестящий политик и стратег! Буду до конца откровенным – напав 30 ноября 1939 года на Финляндию, он поставил нас в тяжелое положение...ведь с Финляндией нас, немцев, связывала давняя дружба! Но мы принесли финнов в жертву...ибо именно в союзе со Сталиным черпал фюрер силу и уверенность! И, разумеется, мы бесконечно благодарны ему за миллионы тонн хлеба и нефти, за хром и марганец...» (Горчаков О. Л. Накануне, или Трагедия Кассандры!! Горизонт. 1988. № 3).

Иосиф Джугашвили отвечал Адольфу Шикльгруберу столь же трогательной привязанностью и редкой для себя – хитрого политикана и интригана– доверительностью.

В конце июня 1940 года Черчилль прислал Сталину письмо, предупреждая его о готовящейся германской экспансии. Но Сталин не только не ответил на это письмо, но передал его содержание через Молотова...кому бы вы думали?–Гитлеру.

В ответ на это «Берлин был просто растроган благородной лояльностью Сталина, проявленной им в инциденте с письмом Черчилля», – как отметил этот же высший чин фон Б. (Там же).

Именно по причине глубокого личного доверия к фюреру советский вождь не поверил ни единому из многочисленнейших донесений об истинных планах вермахта (результатом чего и явилось подписанное 21 июня 1941 года Берией решение стереть наших разведчиков в «лагерную пыль»).

Один из секретных сотрудников 20 июня приводит весьма характерное высказывание ответственного лица: «...война, которая разразится через день-два, не будет внезапной. Никогда ни одно государство в истории войн не знало, благодаря своей разведке, столько о планах врага и о его силах, сколько Россия. Почему же Сталин так мало делает, видя, как перетирается нить, на которой висит дамоклов меч?» (Там же).

В самом деле – почему?

Поразительно, что даже когда трагедия нашествия разразилась, поистине неожиданная разве только для одного нашего Верховного Главнокомандующего, он и после этого, в сущности, не изменил своего положительного отношения к Гитлеру. Так, например, свидетельствует министр иностранных дел Великобритании Антони Идеи, большой поклонник Сталина: в декабре 1941 года Сталин во время разговора вдруг заметил, что Гитлер проявил себя исключительным гением. Он сумел в невероятно короткий срок превратить разоренный и разделенный народ в мировую державу. Он сумел привести немецкий народ в такое состояние, что тот беспрекословно подчиняется его воле. Но, добавил Сталин, «Гитлер показал, что у него есть фатальный недостаток. Он не знает, когда нужно остановиться» (Геллер М., Некрич А. Утопия у власти. История Советского Союза с 1917 года до наших дней...С. 328). По Сталину, Грозный не идет до конца и кается, а Гитлер, наоборот, слишком зарывается.

Поразительно – и это вполне в натуре Сталина, – что свое отношение к фюреру и созданной им империи он сохранил до конца. Из воспоминаний С. Аллилуевой: «Эх, с немцами мы были бы непобедимы», повторял он, уже когда война была окончена» (Аллилуева С. Только один год. Нью-Йорк, 1970. С. 339–340).

Двух крупнейших тиранов XX века определенным образом тянуло друг к другу, только каждого из них по своей причине.

Гитлеру мешал большевистский социализм, провозглашавший, что будущее мира принадлежит коммунизму, и, следовательно, по логике рассуждений фюрера, воплощенный уже в сегодняшнем сталинизме, он претендует на роль распорядителя мира. Но именно на эту роль жадно претендовал гитлеровский национал-социализм, и лично для Адольфа Первого Иосиф Первый был «вторым медведем в одной берлоге»; тут он, как проницательно заметил его соперник, поистине «не знал, когда нужно остановиться», зарывался и на том сорвался.

Сталин же, тоже по-своему не забывавший о «мировой революции» и ликвидировавший наряду с главным автором «перманентной революции» всех своих возможных и невозможных конкурентов внутри страны, реального властителя вне ее пределов рассматривал, по-видимому, уже не как соперника, а как напарника, близкого по духу, вкупе с которым можно со всем миром сделать то же, что сотворил он со своим народом. В одиночку же сия задача не под силу никому – он это отлично понимал в отличие от своего проигравшего партнера (потому-то, кстати, и проигравшего, что «не мог остановиться»).

Поэтому само собою напрашивается сопоставление этих двух личностей друг с другом. Полагаю достаточным для наших целей взять аргументы из далекого зарубежного источника, у вышеназванного Канетти, который провел специальное социально-психологическое исследование личности Гитлера1. Мы приведем здесь некоторые из его наблюдений, и читатель – в меру своего опыта – может сам судить, насколько они сопоставимы с личностью Сталина. Для удобства рассмотрения сгруппируем черты личности этого типа в определенном нами порядке.

1. «Жажда строительства и жажда разрушения жили рядом в его натуре, проявляясь одинаково остро. Империя, создавая которую немцам...предстояло поработить весь мир, должна была внушать ужас, много крови ДОЛЖНО БЫЛО пролиться».

Сталин, по-видимому, тоже и создавал и разрушал одновременно в гигантских, глобальных масштабах: любой его поступок – «размером с шар земной» (эти стихи Пастернака о нем пришлись ему весьма по вкусу).

Он созидал нечто беспрецедентное в истории (сверхценная идея) – новое общество, завещанное и обещанное гениями марксизма-ленинизма; идеи построения были не его, но он должен стать «Лениным сегодня». Это возможно сделать в исторически короткий срок, то есть соизмеримый с продолжительностью человеческой жизни (его собственной, чтобы успеть пожать плоды), только при беспредельном накале, на пределе всех человеческих возможностей, при мощном порыве энтузиазма, которым должна быть охвачена вся многомиллионная масса. Именно он один и призван историей воодушевить ее, с одной стороны, а с другой– заставить (поскольку энтузиазм толпы не очень надежен и в случае провалов или неуспехов может легко иссякнуть).

Поэтому для воодушевления нужна программа действительно величественная и авторитетная, абсолютно беспроигрышная. – гаков ленинизм, идеи и планы которого он и будет проводить в жизнь (это на словах, для слуха Массы, а на деле под этим флагом можно протащить собственные личные замыслы, в случае провала которых их будет легче списать на чей-то счет, ибо они не значатся за НИМ).

1 Canetti E. Die Gespaltene Zukunft Aufsatze und Gesprache. Miinchen, 1972. S. 7–39.

Для того чтобы заставить, нужно добиться беспрекословного подчинения всех без исключения; для этого конкурентов и строптивых убрать, а остальных держать в узде страхом за свою судьбу и самую жизнь; ну и, наконец, в довершение всего необходимо иметь колоссальный резерв бесплатной рабочей силы, которой можно располагать по усмотрению; причем, чтобы народ не смотрел, как это бывало прежде, при царе, с сочувствием на узников, надо наложить на них клеймо проклятия, «доказать» народу, что они – его собственные враги (вредители и т. п.). Но для того, чтобы страх был ощутимым, необходимо не просто «пугать», нужно уничтожать; только очень Большой террор действительно способен устрашать – так что крови должно будет пролиться много, беспредельно много. Соединив титанические усилия миллионов и «по страху, и по совести», можно своротить горы. И их действительно своротили – таковы все гигантские сталинские стройки, стройки века, ошеломившие мир своим размахом и невиданной быстротой созидания. Он торопился не для потомков, а для себя; к тому же все это – определенный образ силы, могущества, власти.

Программа индустриализации для самого Сталина была не столько социальная (хотя и это тоже, поскольку ее осуществляла вся Масса, вся страна), сколько сокровенно личная программа его жизни, поскольку это было действительно грандиозное, исторически беспримерное опредмечивание личности Вождя. Вот почему это стало главным делом его жизни, от которого его резко отвлекла война. Возможно, поэтому он столь упрямо и отмахивался от всех предупреждений о ее приближении и даже наказывал тех, кто проявлял особую настойчивость. Война (в отличие от Гитлера) никак не входила в его планы, поэтому ее и быть не должно. По-видимому, он настолько верил в себя и, следовательно, в свою непогрешимость, что, когда это все-таки случилось, он в первые мгновения просто этому не поверил, а первые несколько дней скрывался на своей даче-крепости, и только спустя десять дней, которые потрясли страну и народ в самом прямом – ужасающем – смысле, 3 июля он обратился к народу с почти религиозной задушевностью: «Братья и сестры...».

По-видимому, войну он воспринял как досадную помеху, отвлекающую его от главного дела, пока колоссальные потери не заставили отнестись к этому со всей серьезностью. Тогда он начал учитывать и исправлять сделанные непоправимые промахи и чудовищные ошибки.

К тому же открылась возможность приспособить и эту крайне неудобную ситуацию к главному делу: перевести индустриализацию на военные рельсы и одолеть врага, который до сих пор не был никем побежден. Победить непобедимые орды!–так переформулировалась сама собою главная задача, и с той поры он стал делу Победы уделять все внимание, с одной стороны, прислушиваясь к мнению военных специалистов (чего никогда не позволял себе прежде), а с друг ой – не забывая о себе и делая все для того, чтобы Масса воспринимала его как Верховного созидателя Победы (отсюда все мыслимые и немыслимые для XX века титулы и звания – вроде генералиссимуса), и, следовательно, воюя «за родину, за Сталина», вырванная любою ценою победа окажется Его Победой1.

2. «Благодаря умению собирать массы, он пришел к власти, однако он знал, как легко они стремятся к распаду. Есть лишь два средства предупредить распад массы. Одно – это ее РОСТ, другое -ее периодическое ПОВТОРЕНИЕ. Частные средства возбуждения массы -знамена, музыка, марширующие группы, разом кристаллизующие толпу, в особенности же долгое ожидание перед выходом важных персон».

Все это вполне относимо и к предмету нашего исследования, только мы бы добавили к средствам массового психологического воздействия еще и валы аплодисментов, обвалы оваций; детские «хоры», поющие с цветами в руках осанну: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!». Далее это демонстрации не реже двух раз в году, лицезреющие Самого, процессии, парады, марши, спортивные праздники, в частности излюбленные человеческие пирамиды –как олицетворенный образ гигантской машины государства, состоящей из человеческих «винтиков», легко заменимых («незаменимых людей нет!»).

3. «Массы...должны быть возбуждаемы всегда, даже когда его не станет. Поскольку наследникам это не будет удаваться, как удавалось ему самому, ибо он единствен, им останутся средства достижения этой цели–сооружения, способствующие возбуждению масс. ПОСТРОЕННЫЕ ИМЕННО ИМ, ОНИ ПРОНИЗАНЫ ЕГО ОСОБЕННОЙ АУРОЙ», непропорционально громадные.

1 Когда исход войны был уже предрешен и бои шли на территории Восточной Пруссии и Чехословакии, он приказал переключить управление всеми фронтами непосредственно в Ставку, лично на себя. Маршал Жуков, заместитель Верховного Главнокомандующего, вспоминал: «При проведении крупнейших операций, когда они нам удавались, он как-то старался отвести в тень их организаторов. Лично же себя выставить на первое место...Сталин хотел завершить блистательную победу над врагом под своим личным командованием, то есть повторить то, что сделал в 1813 году Александр I, отстранив Кутузова от главного командования и приняв на себя верховное командование...» (Жуков Г. К. Коротко о Сталине. // Правда, 1989, 20 января).

У Сталина был такой архитектурный символ крепости и силы, какой и не снился Гитлеру, – это Московский Кремль. Но он был построен за полтысячелетия до него, к тому же не «своими», а итальянцами (и Кремлевская стена, и башни, и соборы – более других усилиями Аристотеля Фиораванти), стало быть, непосредственно с Ним он ассоциировался лишь чисто внешне1. Необходимо нечто подобное, внутренне (может быть, даже тайно от всех) связанное с Кремлем, являющееся как бы его развитием и продолжением в середине XX века, но построенное Им, то есть «пронизанное Его аурой».

Таковыми стали ВЫСОТНЫЕ ДОМА Москвы. Берусь утверждать, что они внутренне связаны с Кремлем.

Кремль – это «внутренняя крепостца», крепость внутри города (В. Даль); Сталин и превратил его в буквальном смысле в крепость, закрытую наглухо, непроницаемую для массы и потому еще более оттенившую его силу, особость и величие. Но, с другой стороны, нужно и как-то поддерживать, даже визуально, свою связь с массой; иными словами, Кремль должен каким-то образом иметь продолжение и зодческое подтверждение в окружающем городском пространстве, надо было визуально связать центр, сердце страны и города, с самим городом, с его жилыми кварталами. Эту роль, как мне думается, и выполнили «высотки».

1 Первым шагом адаптации старинного сооружения к современности стали кремлевские пятиконечные звезды, установленные на башнях Кремля в 1937 г., – кстати, также непропорционально огромные по отношению к остроконечным шатрам башен (сравните их темно-рубиновые массивные силуэты с тонкими силуэтами крестов, увенчивающих кремлевские соборы).

Если посмотреть на Кремль в плане, то это – неправильный пятиугольник, отороченный по всем углам разными по рисунку, но едиными по стилю башнями. По двум же самым длинным сторонам (той, что вдоль набережной, и той, что вдоль Александровского сада) ярче других ровно по центру выделяются еще две башни – Тайницкая и Троицкая; эти семь могучих красавиц и определяют визуально архитектурную пульсацию политического сердца страны. И чтобы этот сердечный ритм ощущался зрительно всюду, то есть и в удалении от Кремля, возник как бы большой круг архитектурного «кровообращения»– Садовое кольцо, для чего пришлось вырубить сады и освободить место для наглядной пульсации в автомобильных траекториях1, а образ главных семи кремлевских башен возникает повторно в семи «высотках», разбросанных по периметру кольца и замыкавших тогда весь громадный город в конце проспекта в колоссе– башне университета, построенного в том же стиле.

Человек, в целом чуждый сталинизму – хотя бы уже из-за своего высокого уважения к исторической памяти (которую сталинизм беззастенчиво подмял под себя), В. Чивилихин признавался: «Люблю я московские высотные дома! Не те новые высокие сегодняшние параллелепипеды, возникающие вдруг то там, го сям по городу, очень похожие на чемоданы стоймя или плашмя, а именно ВЫСОТНЫЕ дома, что в пору моего студенчества неспешно, основательно и ОДНОВРЕМЕННО (!) воздвигались семью белыми утесами над нашей столицей, стоящей, как Рим, на семи холмах...Никогда не соглашался с теми, кто, следуя моде – было же время!–почем зря ругал их» (Чивилихин В. А. Память!IРоман-газета. 1982. № 16. С, 6). Цель достигнута. Комментарии излишни.

4. «Представление о ПРЕВОСХОДСТВЕ, пожалуй, лучшая возможность ближе понять механизмы его духа. Любое из предприятий, все ею глубочайшие желания продиктованы стремлением превзойти; можно даже назвать его рабом превосходства. Возможно, здесь коренится объяснение его внутренней пустоты...Он ни на минуту не допускает возможность поражения; сильнейший–лучший, сильнейший заслуживает победы. И достигнутое без пролития крови мало чего стоит».

Это сказано о фюрере, но из всего, что мы уже знаем о предмете нашего интереса, оно характеризует и последнего в не меньшей степени. Что же касается момента стоимости и цены пролития крови, го разве это не перекликается с фразой, ставшей широко известной и оттого, как все хрестоматийное, воспринимавшейся до сих пор некритично. В свете вышесказанного попытайтесь вдуматься: «...но кровь, обильно пролитая нашими людьми, не пропала даром, она дала свои результаты...».

5. Это в макросоциальном плане; а в микромасштабе: «Он считал необходимым поручать двоим решение одной и той же задачи, чтобы они старались превзойти друг друга». Так писал Канетти о своем персонаже.

1 Деревья мешали бы этому процессу беспрепятственного скольжения взгляда, автомобильный же поток лишь способствует визуальному соединению высотных башен друг с другом и их выходу внутрь кольца к Кремлю.

А вот что говорит маршал Жуков о своем. Осенью 1944 года Сталин специально смещает Рокоссовского с командования 1-м Белорусским фронтом, стоявшим на берлинском направлении, и ставит на его место Жукова, несмотря на протест со стороны последнего. «Сталин действовал здесь неспроста. С этого момента между Рокоссовским и мной уже не было той сердечной близкой товарищеской дружбы, которая была между нами долгие годы. И чем ближе был конец войны, тем больше Сталин интриговал между маршалами – командующими фронтами и своими заместителями, зачастую сталкивая их «лбами», сея рознь, зависть и подталкивая к славе на нездоровой основе» (Жуков Г. К. Коротко о Сталине//Правда. 1989. 20 января).

6. «Параноидальная натура...непреодолимая мания величия...

Узкое окружение Гитлера...поразительно убого. В этом кругу он ощущал свое гигантское превосходство. О том, чем он, собственно, был полон –о планах и решениях, – они не знали. Он жил, не нарушая своей тайны, и потребность в этом была высшим условием его существования. Это– тайна великого государства, которой владеет он один; он мог очень хорошо объяснить самому себе необходимость абсолютной секретности. Он часто говорил, что никому не доверяет...Целостность он видел в твердости. От своих представлений о власти не отклонялся, всю власть своих исторических предшественников вобрал в себя и в последовательном ее сохранении видел основу своих успехов».

22 декабря 1927 года великий психиатр В. М. Бехтерев, приглашенный к Сталину как невропатолог по поводу сухорукости, попутно поставил диагноз «тяжелая паранойя», за что, по-видимому, и расстался с жизнью (См. : Мороз О. Последний диагноз/jЛитературная газета. 1988. 28 сентября).

Современный психиатр – профессор А. Е. Личко, еще двадцать пять лет назад проанализировавший паранойю у Ивана Грозного в мысленной проекции на Сталина, подтверждает верность бехтеревского диагноза (См. : Наука и религия. 1965. № 11).

Если это действительно так, то тогда становится ясным, почему многое из сказанного об этом заболевании и у Грозного, с одной стороны, и у Гитлера и Сталина –с другой, несмотря на громадность исторической дистанции, совпадает.

Диагноз относится к самому концу 1927 года, а уже менее чем через полгода (летом 1928 г.) Бухарин в беседах с Каменевым отметил, что Сталин окружает себя людьми тупыми и убогими, подчеркивающими его превосходство.

Но своя «тайная доктрина» была, несомненно, и у него, именно она и стала «высшим условием его существования», отсюда и сталинский режим «секретности», столь же тотальный, как режим общегосударственного страха и массового уничтожения людей.

7. «Немцы, если они не побеждают, – не его народ, и он без долгих размышлений лишает их права на жизнь. Они оказались слабее, а потому к ним нет жалости, он желает им гибели, которую они заслужили...Он ненавидел армию за каждый отдаваемый ею клочок земли. Покуда было возможно, он сопротивлялся, не желая отдавать ничего, сколько бы жертв это им ни стоило».

Сталин лишил права на жизнь многих своих наиболее выдающихся соратников, и, если бы существовал тот «Высший Суд», каким устрашал Лермонтов палачей свободы и гения, то, мне кажется, там бы Сталин спокойно ответствовал примерно так же: «Они оказались слабее, а потому и заслужили собственную гибель». Что же касается отступлений и поражений армии, особенно в первый год войны, то именно он – единственный из Ставки – не позволил сдать Киев1, из-за чего в окружении оказались 452 720 человек, в том числе около 60 тысяч командного состава (Волкогонов Д. А. Триумф и трагедия...Кн. 2. 4. 1. С. 208).

8. Фюрер обладал абсолютной властью и заставлял выполнять свои приказы, даже самые абсурдные, при полном несогласии со стороны специалистов. Несогласие, выраженное вслух, жестоко каралось, а невыраженное ясно, но вполне ощутимое – игнорировалось. Только однажды человек, единственно близ кий Гитлеру, – архитектор Шпеер, назначенный министром оборонной промышленности, саботировал выполнение приказа Гитлера об уничтожении германской промышленности. Наши историки подчеркивают: «Насколько нам известно, это единственный случай, когда крупный нацистский чиновник в письмен ной форме выразил свое несогласие с фюрером и потребовал от него отмены решения. Такая дерзость могла закончиться лишь одним – смертным приговором» (Безыменский Л. А. Разгаданные загадки «третьего рейха». М., 1985. С. 18).

1 Танки Гудериана. обойдя город с севера и с юга, углубились до 400 км за Киевом; для военных специалистов было ясно, что необходимо сдать город, чтобы спасти армию; Жуков настаивал на этом, но Сталин отстранил (на время) ею от командования.

К. Симонов, хорошо осведомленный относительно сталинского окружения, особенно военного, в своих мемуарах приводит следующий эпизод. На Военном Совете (незадолго до начала Великой Отечественной) командовавший военно-воздушными силами генерал П. В. Рычагов при обсуждении вопроса о возросшей аварийности позволил себе дерзкую реплику: «Аварийность и будет большая, потому что вы заставляете нас летать на гробах». Одна только эта реплика и стоила ему жизни. Сталин в привычной для него форме тщательно скрываемого гнева выдавил из себя медленно и тихо, не повышая голоса: «Вы не должны были так сказать!» – и тут же закрыл заседание. А через неделю Рычагов был арестован и исчез навсегда (Симонов К. М. Глазами человека моего поколения!jЗнамя. 1988. №5. С. 72–73).