Русскую душу насильно втискивают в европейские рамки

Западный кинематограф в очередной раз с помпой экранизировал роман Льва Толстого «Анна Каренина». Нельзя не обратить внимание и на тот факт, что Толстой неизменно возглавляет на Западе всевозможные литературные рейтинги и топы. Хотя, к тому же Достоевскому (который, как минимум, не менее гениален) – отношение более сдержанное. В чём тут секрет?

Не так давно в английской газете «Open democracy» вторжение в Ирак и Ливию рассматривалось через призму различий во взглядах Толстого и Достоевского на Русско-турецкую войну 1877-1878 годов. Когда началось противостояние между балканскими государствами и Османской империей, Фёдор Михайлович горячо поддерживал идею вступления России в этот конфликт. Лев Николаевич, напротив, придерживался сдержанной, «непатриотичной» позиции, и высказывал сомнения по поводу необходимости вмешательства российского государства в войну, которая не затрагивает его народа напрямую. Эти сомнения он, в том числе, вложил в уста героев «Анны Карениной», которую как раз заканчивал в это время. Достоевский был взбешён такой позицией.

Иными словами, два русских гения оказывают серьёзное влияние не только на ход мировоззренческой войны, но и на глобальное геополитическое противостояние, в котором Россия продолжает играть одну из ключевых ролей.

В этой связи крайне интересной выглядит оценка Толстого и Достоевского в устах философа Шпенглера (в изложении Евгения Чернышева):

"Шпенглер пишет о том, что русскую душу с петровских времен насильно втиснули в чуждые ей европейские формы, символом чего он видит непреодолимую разницу в жизни и творчестве двух великих писателей – Толстого и Достоевского.

«Русскому народу была навязана искусственная и неподлинная история, постижение духа которой прарусскоcтью — вещь абсолютно невозможная. Были заведены поздние искусства и науки, просвещение, социальная этика, материализм мировой столицы, хотя в это предвремя религия — единственный язык, на котором человек способен был понять себя и мир.

Общество было западным по духу, а простой народ нёс душу края в себе. Между двумя этими мирами не существовало никакого понимания, никакой связи, никакого прощения.

Если хотите понять обоих великих, то Достоевский был крестьянин, а Толстой — человек из общества мировой столицы. Один никогда не мог внутренне освободиться от земли, а другой, не смотря на все свои отчаянные попытки, так этой земли и не нашёл.

Толстой — это Русь прошлая, а Достоевский — будущая. Толстой связан с Западом всем своим нутром. Он — великий выразитель петровского духа, несмотря даже на то, что он его отрицает... Это есть неизменно западное отрицание. Также и гильотина была законной дочерью Версаля. Это толстовская клокочущая ненависть вещает против Европы, от которой он не в состоянии освободиться. Он ненавидит её в себе, он ненавидит себя. Это делает Толстого отцом большевизма...

Толстой — это всецело великий рассудок, «просвещенный» и «социально направленный». Всё, что он видит вокруг, принимает позднюю, присущую крупному городу и Западу форму проблемы. Что такое проблема, Достоевскому вообще неизвестно. Между тем Толстой — событие внутри европейской цивилизации. Он стоит посередине между Петром Великим и большевизмом. Все они русской земли в упор не видят...

Достоевского не причислишь ни к кому, кроме как к апостолам первого христианства. Достоевский — это святой, а Толстой всего лишь революционер. Из него одного, подлинного наследника Петра, и происходит большевизм, эта – не противоположность, но последнее следствие петровского духа, крайнее принижение метафизического социальным...

Подлинный русский — это ученик Достоевского, хотя он его и не читает. Он сам — часть Достоевского. Если бы большевики, которые усматривают в Христе ровню себе, просто социального революционера, не были так духовно узки, они узнали бы в Достоевском настоящего своего врага. То, что придало этой революции её размах, была не ненависть интеллигенции. То был народ, который без ненависти, лишь из стремления исцелиться от болезни, уничтожил западный мир руками его же подонков, а затем отправит следом и их самих — тою же дорогой; народ, тоскующий по своей собственной жизненной форме, по своей собственной религии, по своей собственной будущей истории...».