Предчувствия империи в современной русской литературе

В современной русской литературе все чаще (хотя и по-разному) звучит тема империи.

Весьма популярна поэтизация империи, которая ассоциируется со столь желаемым ныне порядком, с консервативной моралью, а, главное, с восстановлением обширной территории, если уж не в масштабе Российской империи, включая Польшу и Финляндию, то уж не меньше, чем был Советский Союз. Примером тому может служить новый российский шлягер под названием «Сделано в СССР», исполняемый популярным эстрадным певцом О. Газмановым на различных торжествах и юбилеях. Приведу несколько куплетов из этого шлягера:

«Украина и Крым, Беларусь и Молдова —
Это моя страна!
Краснодарский край, Сибирь и Поволжье,
Казахстан и Кавказ, и Прибалтика тоже!
Это моя страна!
Даже Европа объединилась в Союз.
Вместе наши предки сражались в бою,
Вместе выиграна война,
Вместе — мы самая большая страна!
Душат границы, без визы нельзя...
Как вы без нас? Отзовитесь, друзья!»

Действительно, значительная часть россиян по-прежнему убеждена в том, что бывшие народы СССР без России жить не могут.

Империя выглядит привлекательно, «красиво», иногда даже «шикарно», как парад войск Александра III на кремлевской площади в кинофильме Н. Михалкова «Сибирский цирюльник».

Но есть и другая литература, которая передает нарастающую тревогу части российских интеллектуалов перед угрозой реставрации империи. При этом они опасаются не столько возможного ввязывания России в захватнические войны, сколько восстановления имперских порядков внутри страны.

«Антиутопия» — это литература эпохи страха. В Советском Союзе этот жанр был особенно характерен для периодов, предшествовавших высшим проявлениям тоталитаризма. Еще в 1921 г. Е. Замятин, пожалуй, первым из советских писателей, описал тоталитарную империю (Единое Государство) в романе «Мы». Сама Империя еще не была построена (как известно, Советский Союз был образован год спустя), тоталитаризм лишь угадывался по отдельным его проявлениям. Сталин в то время был еще фигурой второго плана в списке большевистских лидеров. Тогда никто не мог себе представить, что через несколько лет он станет советским диктатором. Замятин же увидел главное, что несла с собой большевистская власть: подавление личности, всепроницающую слежку, прозрачные (у писателя — в буквальном смысле) стены домов, всеобщее поклонение Благодетелю-государю и, в конце концов, фантастическую операцию по разделению души и тела у каждого из подданных, у которых вместо имен лишь номера.

В период расцвета тоталитаризма (1930–1940-е годы) такая проза исчезла и вновь появилась после смерти Сталина во время так называемой «оттепели» 1960-х годов. Тогда еще был нужен шифрованный язык, но уже зародилась надежда, что какая-то часть сограждан сможет прочитать написанное без риска попасть в концлагерь. Так появилась антиутопия Ю. Даниэля «Говорит Москва» (1960–1961), ставшая не только литературным, но и политическим событием после ареста в сентябре 1965 г. Даниэля и его друга А. Синявского в связи с публикацией на Западе их литературных произведений.

В период правления М. Горбачева и Б. Ельцина почти не было спроса на «зашифрованную» литературу. Изголодавшаяся по правде публика буквально набросилась на публицистику и публицистическую прозу Ю. Буртина, Н. Шмелева, Ю. Черниченко, В. Коротича и др. Поэтому, с одной стороны, удивительно, а, с другой, весьма симптоматично, что сразу нескольких книг в жанре антиутопии вышли в 2000 г., хотя написаны они были несколько ранее. Речь идет о произведениях О. Дивова («Выбраковка»), Э. Геворкяна («Времена негодяев»), П. Крусанова («Укус ангела») и Хольма Ван Зайчика[1] («Дело жадного варвара»).

Писателям-«антиутопистам» удалось угадать многое из того, что случилось спустя несколько лет. .В их работах отразилось предчувствие возрождения в России имперского порядка. В одних романах прямо говорилось о России как империи («Времена негодяев»), в других использовались вымышленные названия, например, «Славянский Союз» («Выбраковка»), «Ордо-Русь» («Дело жадного варвара») или «Империя Гесперия» («Укус ангела»), но со столицей в Москве и другими ясными российскими приметами. Время действия также обозначалось по-разному: у Геворкяна прямо указывался 2014 г., в других романах угадывалось первое двадцатилетие XXI в.

Думаю, что верно предсказанные этими писателями образы будущего, отчасти уже воплотившиеся в реальность, объясняются не столько особым даром предчувствия, сколько тем, что литераторы раньше, чем социологи, увидели в российском обществе те массовые страхи, эксплуатация которых позволяет постепенно восстанавливать имперскую конструкцию. Это дало им возможность весьма достоверно, на мой взгляд, описать механизм поэтапного воссоздания империи.