Репрессии 20—50-х годов и принципы уголовного права

Массовые репрессии 20—50-х годов, поставившие произвол на место подлин­ного уголовного права, стали «лучшим доказательством» значения последнего в жиз­ни общества.

Истории известны разные тоталитарные и террористические режимы, но никогда еще террор не прикрывался таким массивом демагогии и лжи, когда непосредствен­ные вдохновители и руководители террора и насилий говорили с самой высокой три­буны на всю страну и на весь мир о последовательном, до конца выдержанном де­мократизме представляемого ими государства и, учинив очередное злодеяние, рас­суждали о справедливости и гуманизме. Самое же существенное заключается в том, что в тоталитарном государстве 20—50-х годов такой же демагогией была проникнута доктрина советского права, и в частности, уголовного.

Дело историков — судить об условиях, в которых существовала наука, о том, что ученый мог и чего не мог сказать. Во всяком случае, не претендуя исчерпать тему, приведем лишь один факт. Когда во время путешествия по Грузии Андре Жид решил послать телеграмму Сталину, ему не дали этого сделать, поскольку французский пи­сатель отказался начать ее со слов «Великому вождю трудящихся». В политике и доктрине советского уголовного права того времени провозглашались принципы гуманизма, демократизма, индивидуальной и индивидуализированной ответственности и т. д. Но если репрессии, жертвами которых были миллионы и которые едва не по­губили страну, проводились на основе уголовного права, то что же это за уголовное право! Ясно, что без отделения подлинного уголовного права — одного из достиже­ний человеческой культуры, призванного защищать общество от преступных посяга­тельств и от издержек этой защиты, — от так называемого «уголовного права», слу­жившего тоталитарно-террористической системе и, стало быть, разрушению социума, нельзя даже думать о построении «правового пространства», вне которого немыс­лимо существование цивилизованного общества.

Как это пи парадоксально, но в теории отечественного уголовного права соот­ветствующие вопросы остались почти без внимания, и если, скажем, проблеме мно­жественности преступлений посвящено немало докторских и кандидатских диссерта­ций, не говоря о научных статьях, то к изучению феномена массовых репрессий 20— 50-х годов наука уголовного права практически не приступила. Этот пробел, безус­ловно, должен быть заполнен, и не двумя-тремя статьями, а серией исследований, в том числе и монографического характера. Данная статья рассматривается как пер­вый шаг в этом направлении.

Бессмысленно начинать исследование законодательства тоталитарного общества с анализа производительных сил и производственных отношений. Тоталитарный ре­жим если и связан с экономикой, то лишь косвенно, через политику определенной группы людей, возможно, одержимых на каком-то этапе идеями предельно благо­родными, но стремившихся навязать стране и всему миру именно тот образ жизни и мыслей, который они считали единственно справедливым и ради которого были го­товы потребовать и требовали от народа любых жертв. «Притязания вселенского града, — писал А. Камю, — сохраняются в этой революции только за счет отрица­ния двух третей человечества и наследия веков».

Тоталитарно-террористическая система не останавливалась ни перед чем, ее идео­логия проповедовала готовность уничтожить любое число врагов и погибнуть в этой борьбе — «...в борьбе за это...». «Мы брали работников из производств, — писал в 1918г. Л. Троцкий, — из управлений и посылали их в полки и роты, — там они по­гибали и учили других погибать». Рациональное прикрывалось в данном, случае иррациональным. Для успешного и, по возможности, скорейшего построения «все­ленского града» его нужно было освободить от возможно большего числа «старых людей», мысливших «по-старому» и соответственно не способных и не достойных войти в «новое общество». «Я начинаю любить человечество, — писал В. Г. Белин­ский, — маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую его часть, я, кажется, ог­нем и мечом истребил бы остальную... Я чувствую, что, будь я царем, непременно сделался бы тираном».

Таким образом, фундаментом, на котором зиждилась тоталитарная система и ее «уголовное право», была политика — авантюрная и обреченная на гибель, не имев­шая экономических корней, но ставшая основой тоталитарно-террористического уго­ловного нрава, политика уничтожения и подавления возможно большего числа людей.

Естественно, что подлинное уголовное право, само появление которого было вы­звано необходимостью минимизировать потери общества от преступлений, а равно те издержки, которые оно несло в борьбе с преступлениями, было непригодно для решения этих задач. Поэтому оно стало жертвой системы, созданной в 20—50-х го­дах, а первым принципом, деформированным этой системой, был принцип индиви­дуальной ответственности, исключающий ответственность одного человека за вину другого.

Не касаясь репрессий, последовавших после принятия постановления СНК РСФСР «О красном терроре», а также иных форм расправы, судебной и внесудебной, с подлинными и мнимыми врагами системы, укажем на дополнение «Положения о преступлениях государственных» 1927г. ст. I (ст. 58 УК РСФСР 1926г.) от 8 июня 1934г., в соответствии с которым член семьи военнослужащего — изменника родины, ничем не способствовавший совершенной или готовившейся измене и даже не знавший о ней, наказывался ссылкой в отдаленные районы Сибири сроком на пять лет. Тем самым в уголовное право был введен чуждый ему институт заложничества, даль­нейшим развитием которого стали созданные НКВД и ОГПУ составы «жена изменника родины» и «член семьи изменника родины».

Еще одним отступлением от принципа индивидуальной ответственности была круговая порука. Так, согласно п. «о» ст. 8 «Положения о дисциплинарных товари­щеских судах» 1921 г. ответственность за нарушение трудовой дисциплины возлага­лась не только на рабочих и служащих, виновных в том или ином нарушении, но и на тех рабочих и служащих, которые попустительствовали этому нарушению и соответственно вместе с нарушителями могли нести наказание — исправительные ра­боты или заключение в концентрационный лагерь на срок до 6 месяцев.

Нарушало принцип индивидуальной ответственности и Постановление СНК СССР от 16 февраля 1933г., предусматривавшее привлечение к ответственности за хищение государственного и общественного имущества не только тех, кто совершил хищение, но и руководителей предприятий и учреждений, не принявших мер к его предотвращению. Указ Президиума Верховного Совета СССР от 6 июня 1940 г. «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений» установил уголовную ответственность руководителей предприятий и учреждений за уклонения от предания суду лиц, самовольно ушедших с работы.

Близость институтов заложничества и круговой поруки не означает их единства. Первый — призван был создать контрмотив к преступному поведению у самого дей­ствующего, вернее, собирающегося действовать лица, второй — побудить одно лицо к принятию мер по предупреждению преступления другого лица или по обеспече­нию его ответственности за совершенное преступление. Происходило то, что в совре­менной технологии называется методом дублирования, когда бездействие или ненад­лежащее действие одной части машины исправляется или компенсируется другой ее частью. «Русская система концентрационных лагерей, — писал А. Камю, — и впрямь осуществила переход от управления лицами к управлению вещами, спутав при этом личность с вещью».

Являясь отправным и главным принципом «уголовного права» тоталитарно-тер­рористической системы, принцип коллективной ответственности решал следующие за­дачи: 1) путем расправы с подлинными, мнимыми и вероятными противниками тота­литарной системы обеспечивал ее гипертрофированную потребность в самосохране­нии; 2) способствовал внедрению в общественную жизнь подозрительности и доноси­тельства; 3) путем расширения круга репрессированных лиц обеспечивал тоталитар­ную систему бесплатной рабочей силой.

Развивавшийся отчасти «самотеком», когда репрессии автоматически распростра­нялись на родственников преступника, их близких и т. д., принцип коллективной от­ветственности реализовывался и усилиями следователей, «искавших» и «находивших» связи «преступника» с другими «врагами народа», чтобы от них перейти к следующим, и т. д. «За каждым арестованным, — писал ленинградский физик С. Э. Фриш, — тя­нулся целый „хвост\" его помощников, сослуживцев и членов семьи... Каждый чув­ствовал себя, как солдат, бегущий под обстрелом по открытому полю». Думаю­щий главным образом о самосохранении и о сохранении своих близких, полностью подчиненный этой проблеме человек превращался, по выражению немецкого поли­толога X. Аренд, в простую вещь, напоминающую «собаку Павлова». По данным крупнейшего исследователя сталинского террора Р. Конквеста, к началу 1938г. было арестовано не менее 5% населения страны, и если бы репрессии продолжались с той же силой и далее, то число арестованных составило бы 10%, а затем 30—45% насе­ления и более.

Уже эта, далеко не полная, картина последствий возврата, условно говоря, к кров­ной мести в ее «перевернутом», «обратном» виде, когда пролитие крови одного определяло пролитие крови его близких, свидетельствует об огромной общественной ценности института индивидуальной ответственности как фактора, препятствующего разрушению социума. Игнорирование страшных последствий массовых репрессий, по­ставивших общество на грань вырождения, — такой была стратегия и политика данной системы, определяемая в значительной мере и личностью Сталина с его мнитель­ностью, нетерпимостью и мстительностью. Если общество организовано так, пишет Р. Конквест, что воля одного человека «оказывается наиболее мощной из всех поли­тических или общественных сил, то марксистские или любые социологические объяс­нения системы должны уступить место, по крайней мере, в очень значительной сте­пени, объяснениям психологического характера».

Интересы тоталитарно-террористической системы определили и вытеснение прин­ципа индивидуализации (ступенности) ответственности принципом не индивидуализированной, жесткой ответственности. За контрреволюционные преступления и за преступ­ления против собственности устанавливалась высшая мера наказания — расстрел или же наказание в виде длительного лишения свободы (постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932г). «Об охране имущества государственных предприятий, кол­хозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности». В той же связи должны быть названы указы Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» и «Об усилении охраны личной собственности граждан», каравшие хищение любого имущества в любых размерах лишением свободы на срок от 5—7 до 20—25 лет. Крайне высокие низшие пределы санкций соответствующих норм — пять, семь и десять лет — практически лишали суды возможности дифферен­цировать наказание в зависимости от тяжести совершенного преступления и личности преступника. Здесь же необходимо сослаться на Указ Президиума Верховного Со­вета СССР от 26 ноября 1948г. «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Со­ветского Союза в период Отечественной войны», установивший за побег из мест по­селения меру наказания в виде каторжных работ на срок 20 лет.

Равная ответственность за разные преступления логично вытекала из характер­ного для того времени деления личностей на «просветленных» и «непросветленных»,, доказавших самим фактом совершения любого преступления свое несоответствие «вы­соким» требованиям коммунистического общества. «Психический тип коммуниста, — пи­сал Н. А. Бердяев, — определяется прежде всего тем, что для него мир резко раз­деляется на два противоположных лагеря — Ормузда и Аримана, царство света и цар­ство тьмы без всяких оттенков». Соответственно не учитывалось или игнорировалось и то, что безграничное возмездие за любое, даже за самое незначительное, преступле­ние будет неизбежно способствовать совершению тяжких преступлений в дальнейшем («семь бед — один ответ»), а также «растворению» субъектов тяжких преступлений в общей массе лиц, нарушивших закон. «В марксизме всегда самой слабой стороной была психология, а в ленинизме, вследствие преобладания демагогии, психология еще слабее, грубее и элементарнее».

Отказ от индивидуальной и индивидуализированной ответственности определял антигуманизм «уголовного права» 20—50-х годов. В этот период при крайне высо­ких санкциях норм Особенной части УК практически не учитывались обстоятель­ства, смягчающие ответственность, и прежде всего при назначении наказаний за пре­ступления против собственности.

Почти не имело места назначение наказаний ниже низшего предела. Не применялся и закон об условном осуждении. В частности, когда народный судья Киевского района г. Москвы вынес лицу, виновному в прогуле, условное осуждение, был поставлен вопрос об отзыве его с должности народного судьи. В условиях крайней нужды городского и сельского населения в начале 30-х годов, когда многочисленные секретные сводки сообщали о широком распро­странении людоедства, а голодные рабочие не могли работать, при рассмотрении дел о кражах эти условия, т. е. состояние крайней необходимости, не учитывались. Далее, циркуляром Прокуратуры СССР от 12 февраля 1935г. было предложено при­влекать к ответственности по ст. 16 и ч. 1 ст. 105 УК РСФСР 1926 г. лиц, винов­ных в самовольном помоле для личных нужд собственного зерна.

Звено цепи беззаконий — бесчеловечные условия содержания осужденных в местах лишения свободы, когда заключение превращалось для них в мучительную, растянутую во времени смертную казнь, когда к труду принуждали через голод путем рационирования пайков на основной, трудовой, усиленный и штрафной (ст. 21 «По­ложения об исправительно-трудовых лагерях» 1930г.22). По данным Р. Медведева, из числа лиц, арестованных и попавших в лагеря в 1937—1938гг., выжило и вышло на свободу не более 10—15%. Практиковалось назначение заключенным, уже отбывшим наказание в виде лишения свободы за совершенное ими преступление, нового наказания за то же самое преступление, а также применение к некоторым из них высшей меры наказания.

Грубейшим образом попирался в 20—50-х годах и принцип законности. «Плох тот революционер, — говорил В. И. Ленин в 1918г. по поводу действовавшего в то время декрета об отмене смертной казни, — который в момент острой борьбы оста­навливается перед незыблемостью законов». Серьезнейшим нарушением закона яв­лялись сконструированные в тот период составы преступления: «подозрение в шпио­наже», «связи, ведущие к подозрению в шпионаже», «контрреволюционное мышле­ние», «вынашивание контрреволюционных настроений» и т. д.

Следует сказать о не демократизме «уголовного права» 20—50-х годов, не вы­ражавшего волю народа или, по меньшей мере, его подавляющего большинства. Предположить иное и исходить из того, что применение, например, смертной казни за кражу «пяти колосков» с убранной хлебной нивы выражало «волю народа», — зна­чило бы клеветать на народ. Между тем многие уголовные законы того времени обос­новывались «мнением» и «волей» народа. В частности, отмена смертной казни в 1920г. прямо связывалась с «констатацией революционным пролетариатом... возмож­ности отложить в сторону оружие террора». Однако через два года, уже никак не адресуясь к воле народа, смертную казнь ввели в УК РСФСР 1922 г. Смертная казнь была вновь отменена 26 мая 1947 г., опять-таки со ссылкой на «пожелания профес­сиональных союзов рабочих и служащих и других авторитетных организаций, вы­ражающих волю широких общественных кругов», а 12 января 1950 г. — снова вве­дена, «ввиду поступивших заявлений от национальных республик, от профсоюзов, крестьянских организаций, а также от деятелей культуры».

О не демократизме «уголовного права» тоталитарной системы свидетельствует и установление суровой уголовной ответственности за отступление от бесчисленного множества приказов и инструкций, высылаемых на места из центра, которые совер­шенно исключали инициативу и самостоятельность местных кадров. Любое мало-маль­ски ответственное должностное лицо становилось как бы заложником системы, ибо при желании — чаще всего за непослушание — его легко можно было привлечь к от­ветственности или за злоупотребление служебным положением, или за превышение служебных полномочий, или за халатность.

Не соответствовало принципу демократизма уголовного права и установление равной ответственности за далеко не равные преступления высоких должностных лиц и рядовых граждан. Так, согласно Постановлению от 7 августа 1932г. и Указу от 4 июня 1947 г. равную ответственность могли нести и несли лица, похитившие у государства ценности на несколько рублей и укравшие тысячи и десятки тысяч. То же относится или же, во всяком случае, относилось до последнего времени и к установлению ответственности за получение взяток. Две взятки по одной коробке конфет и по- 2—3 миллиона рублей квалифицировалась одинаково, и могли влечь равную ответственность. «Мафия и коррупция в нашем государстве были всегда, — пишет сотрудник следственного комитета МВД РФ Н. Михалюк. — Более того, шло целенаправленное и умышленное отвлечение от борьбы с ними правоохра­нительных органов, и особенно милиции».

Ни в научной, ни в публицистической литературе до настоящего времени не затрагивалась проблема санкций партийных органов на арест членов партии, обви­няемых в совершении преступлений. Между тем каждый юрист-практик, работавший в 40—50-х годах в судебно-следственных органах, знает о них, хотя каких-либо до­кументов на этот счет найти не удалось. В 1949г. автору настоящей статьи прихо­дилось получать санкцию на арест одного хозяйственника у третьего секретаря Куй­бышевского райкома партии г. Ленинграда, а в 1959г. — участвовать в заседании суда по делу члена партии, обвинявшегося в тяжком преступлении. На день суда он не был исключен из партии и из зала суда ушел осужденным условно.

Изложенный материал, естественно, не претендует на полное освещение пробле­мы принципов подлинного уголовного права и «уголовного права» тоталитарно-терро­ристической системы. Вместе с тем, очевидно, что уголовное право должно соответ­ствовать определенным принципам, каждый из которых, а тем более все они в совокупности исключали бы массовые репрессии, осуществлявшиеся в условиях, когда полностью игнорировались принципы индивидуальной ответственности, ответ­ственности за вину, индивидуализированной ответственности и т. д.

Итак, речь шла об одной из двух функций тоталитарно-террористической систе­мы— терроризме, т. е. об уничтожении и о содержании в тюрьмах и лагерях миллио­нов людей. Явление это исторически не новое, если не иметь в виду масштабов насилий.

Однако никогда прежде ни одна государственная система не претендовала на то­тальный контроль за поведением граждан, распространяющийся на все сферы обще­ственного бытия, вплоть до искусства, науки и т. д. и обеспечиваемый самыми острыми, в том числе уголовно-правовыми, средствами. Тотальный контроль — вто­рая сторона тоталитарно-террористической системы.

Говоря о таком контроле, нельзя упускать из виду партийные нормы, регламен­тировавшие весь спектр поведения члена партии, включая его вкусы, семейную жизнь и т. д. В этой связи весьма знаменательно замечание В. И. Ленина: «Мы ничего частного не признаем». Можно сослаться на многие отрасли права и, в частности, на нормы колхозного и трудового права, закреплявшие, если иметь в виду первые, крестьян за колхозами, устанавливавшие для них минимум трудодней, за невыпол­нение которого они исключались из колхозов и лишались права прописаться в городе. Декретами СНК от 29 января 1920 г., от 9 мая и от 22 ноября 1921 г. осуще­ствлялось внеэкономическое принуждение к труду жителей городов. Устанавливалась уголовная ответственность за уклонение от трудовой повинности и за трудовое де­зертирство. Ту же ответственность предусматривали ст. 79 и 126 УК РСФСР 1922 г., ст. 61 УК РСФСР 1926г., уже упоминавшийся Указ от 26 июня 1947г., Указ от 17 июля 1940 г., запрещавший самовольный уход с работы трактористам и комбай­нерам, а также Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 декабря 1940 г. «Об ответственности учащихся ремесленных, железнодорожных училищ и школ ФЗО за нарушение дисциплины и за самовольный уход из училища (школы)».

Насколько нам известно, впервые в истории права устанавливалась уголовная ответственность за нарушение школьной дисциплины, за прогул и за опоздание на работу, а также за непринятие мер (не предание суду) к лицам, самовольно ушед­шим с работы, виновным в прогулах и опозданиях на работу.

Согласно Указу от 26 июня 1940 г. за самовольный уход с работы грозило тю­ремное заключение на срок от двух до четырех месяцев. Но в результате толкований этого Указа то же наказание применялось и к лицам, виновным в прогулах и опоз­даниях на работу. В любом случае по разъяснениям СНК СССР, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС опоздания приравнивались к прогулам, причем речь шла об опозданиях бо­лее чем на 20 минут (на работу, с обеденного перерыва и т. д.). Это, кстати, позво­ляет понять причины того, что до начала войны, т. е. менее чем за один год, по Указу от 26 июня 1940г. было осуждено свыше трех миллионов человек, многие из которых не были освобождены до конца войны, хотя давно истекли сроки их за­ключения. 10 сентября 1940 г. СНК СССР разрешил НКВД использовать осуж­денных на небольшие сроки тюремного заключения за самовольный уход с работы, за хулиганство и мелкие хищения в исправительно-трудовых лагерях «при строгом трудовом режиме, с распространением на них, дифференцированных норм питания ГУЛАГа в зависимости от выработки производственных норм».

Меры по повышению трудовой дисциплины, по обеспечению безопасности (т. е. самосохранения) тоталитарно-террористической системы, по охране собственности сочетались, таким образом, с обеспечением тоталитарного государства бесплатной рабочей силой, годной для использования при любых условиях и без какой-либо забо­ты о носителях таковой, что позволяло сочетать задачи подавления и уничтожения врагов с использованием их труда в целях удовлетворения хозяйственных нужд, при­чем последние становились иногда причиной расширения и ужесточения репрессий. Приведем пример. Когда начальник одного из промышленных главков запросил не­сколько сот заключенных для работы военного значения, в НКВД ему было заявлено: «Мы пока не выполняем планы по арестам. Спрос на рабсилу превышает предложе­ния».

В целом же сектор принудительного труда насчитывал, по официальным дан­ным, на 1 января 1940г. около 1 млн. 930 тыс. заключенных в лагерях и 930321 че­ловек в спецпоселках. Силами заключенных прокладывались каналы, строились го­рода, железные дороги и т. д. О жесточайшей эксплуатации осужденных свиде­тельствует то, что труд их обходился в четыре раза дешевле труда свободных рабочих и что из числа людей, арестованных и попавших в лагеря в 1937—1938гг., как уже отмечалось, выжило и вышло на свободу не более 10—15%.

Таким образом, решалась задача, о которой применительно к древнему египет­скому государству английский историк Л. Мэмфорд писал: «Трудность состояла в превращении случайного сборища человеческих существ, оторванных от семьи, об­щины и привычных занятий, имеющих собственную волю или, по меньшей мере, па­мять, в механизированную группу, которой можно было манипулировать с помощью команд». Перефразируя известные слова Маркса, можно сказать: «в преступнике» тоталитарно-террористическая система видела не только индивида, обязанного отбыть наказание за совершенное или якобы совершенное им преступление, но и того, кого можно было заставить безвозмездно трудиться в любых, самых неблагоприятных условиях, не только не заботясь о сохранении его рабочей силы, но и не проявляя элементарной заинтересованности в сохранении его самого, желая его гибели.

В заключение отметим решительный и прямой разрыв тоталитарно-террористи­ческой системы с обществом, из которого она вышла и которому противопоставила себя. Система же, естественно, должна была сообразовываться со своими правилами (принципами), проецируя их и на принципы своего «уголовного права», всего права и морали: принципы коллективной и не индивидуализированной ответственности, анти­демократизма, антигуманизма и отступления от законности, отражавшие антигума­низм и, если можно так выразиться, асоциальность тоталитарной системы. Формулиро­вались и развивались правила, обеспечивающие селекцию общества на «своих» и «чу­жих», эксплуатацию первых и уничтожение, подавление вторых.

«Уголовное право» 20—50-х годов являло собой уникальный опыт вторжения уголовно-правового принуждения во все сферы жизни советского общества — откры­того вторжения, когда речь шла о внеэкономическом принуждении к труду, и скры­того, когда под признаки контрреволюционных преступлений (вредительство, дивер­сия, антисоветская агитация и пропаганда) могло быть подведено и подводилось все, вплоть до отстаивания учеными тех или иных позиций.

Отвергая принципы подлинного уголовного права, воплощая тиранию Сталина — его жестокость, мнительность и нетерпимость, а также неспособность учитывать по­следствия принимаемых решений, репрессивная политика 20—50-х годов, опирающая­ся на принципы «уголовного права», привела общество к биологическому, нравствен­ному и экономическому краху.