Культурная природа глобального кризиса

Мировой кризис активизировал архаичный взгляд на последние полтора столетия как на игру амбиций нескольких бизнес-групп. Промышленные монополии, финансовые кланы, банковские империи и т. п. якобы располагают необходимыми и достаточными ресурсами для того, чтобы манипулировать международными процессами исключительно в эгоистических целях. Национальные интересы, политические идеалы и общественные институты, правительства и народы используются в качестве инструментов прикрытия чьих-то меркантильных устремлений.

ПРЕДЕЛ ЭКСПАНСИИ КАПИТАЛИЗМА

В основе подобных заблуждений – ложная интерпретация реальных событий. Эволюция капитализма (начиная с 1850-х гг.), всегда сопровождалась чередой кризисов, из которых сначала Великобритания, потом Соединенные Штаты всякий раз действительно выходили, активно используя внешние источники. Благодаря своему положению и надежной репутации, они могли мобилизовать ресурсы иных участников событий и извлечь из них максимальную для себя пользу.

Поиск оптимальных моделей, позволяющих преодолеть либо не допустить рецессию, время от времени прерывался войнами, с помощью которых надеялись раз и навсегда покончить с кризисными явлениями. Попытки управлять кризисом в межвоенные периоды были неизменно оппортунистическими: они смягчали наиболее очевидные поверхностные противоречия, не касаясь их фундаментальных причин. Теории опрокидывались действительностью. Как это случилось и с эмиссионно-долговым типом экономики, исходившим из некоторых теоретико-математических посылок его функционирования.

Уклоняясь от решения вопросов по существу, в ходе и после каждого тектонического сдвига капитализм расширял свой потребительский рынок. Сама по себе врожденная способность рынка все обращать себе на пользу как раз и создавала обманчивое впечатление «возможности» существования некоего последовательно реализуемого «тайного» плана.

Многие симптомы нынешнего глобального кризиса свидетельствуют о том, что механическое распространение капитализма достигло своего естественного предела, а это требует, наконец, его принципиальной модернизации. К сожалению, недостает именно адекватной квалификации разворачивающихся событий. Экономисты фатально запаздывают с распознаванием обрушившихся на нас проблем: когда уже стало ясно, что кризис экономический, его упорно продолжали называть финансовым; когда выступления в Германии, Греции, Исландии, Испании, Италии и Франции придали ему бесспорно социальное измерение, его с трудом признали экономическим. И лишь к середине весны 2009 г. кое-кто стал говорить о социально-гуманитарной угрозе, правда, вопреки очевидности, применительно лишь к Восточной Европе и Центральной Азии. Но и это определение уже устарело. Однако многие так или иначе признают, что в целом речь идет о глубинном культурном (цивилизационном) кризисе.

Согласно общему мнению, нынешний кризис отличает системный характер, но полноценной, то есть самодостаточной, системой является только культура, а экономика – за рамками чисто научных построений – лишь ее подсистемой. Конечно, в рамках узкого исследования при соблюдении всем известных требований в принципе любая совокупность может быть названа системой. Но такой подход имеет сугубо академическую ценность.

Более того, когда практики говорят о кризисе, постигшем господствующее экономическое мировоззрение, о формационном и тектоническом сдвиге, они используют смысловой ряд, принятый не в экономической науке, а в культуре, к которой некоторые из них прямо и отсылают. К культуре апеллируют и в ходе рассуждений о вскрывшихся моральных рисках, кризисе доверия, необходимости ужесточить этические нормы на рынке. И даже о религии, которая, как главный источник ценностей, должна в значительной степени взять под контроль направленность основных реформ, необходимых капитализму. Ведь очевидно, что доверие, на котором строятся взаимоотношения уже в самых примитивных обществах, старше экономики, а этика не является ни ее производной, ни ее целью. Все эти понятия заимствованы из мира (системы) культуры.

Коль скоро мы согласились с тем, что речь идет о культурном кризисе, то надо понять, культура какого типа его переживает. В прошлом культурные кризисы случались не однажды и непременно принадлежали к какому-то определенному культурному виду. Нынешний – не исключение. Налицо два больших связанных между собой комплекса кризисных явлений современной культуры.

Один из них включает в себя различные аспекты постмодернизма как культурного типа.

Во-первых, довольно давно из обмена культурными объектами постмодерном был устранен основной референт (замещение настоящего искусства массовой культурой и «капустником»), с чего, в частности, начался цивилизационный надлом Запада. Затем постмодерн проделал то же самое с политикой: в ХХ и XXI веках стали распространяться не только диктаторские режимы, но и модные западные концепции конца истории, игнорировалось общественное мнение в постсоветских республиках – от России и молодых стран – членов Европейского союза до Грузии и Украины. При этом надо отдать должное экономическим субъектам: они дольше всех сопротивлялись постмодернистскому вирусу. Но в конце концов экономика им заразилась, и он вырос в спусковой механизм ее обрушения. Ибо в схеме обращения не только деривативов, но и фьючерсов есть только формальная привязка к базовой ценности, от которой они произведены. Стало очевидно, что постмодернизм, как мировоззрение и стратегия, весьма опасен.

Во-вторых, показала свою несостоятельность идеологема «цивилизации средств, а не целей», которой недавно так гордились западноевропейские интеллектуалы. И раньше можно было догадаться, что эта философия губительна, так как она утверждает кладбищенский подход к жизни. Ведь только у тех, кто покоится в могильниках, уже нет никаких целей, а все они служат средством кругооборота вещества в природе. И только сейчас постепенно возвращается понимание того, что без руководства непреходящими ценностями, без подчинения им идейных и материальных инструментов человечество не выживет.

В-третьих, непродуктивной оказалась цивилизация скорости. После обвала фондовых рынков выдвигать таковую в качестве одного из главных достижений информационной и постинформационной экономики стали стесняться. И все же явно недостаточное внимание пока уделяется, как минимум, трем негативным последствиям чрезмерного увлечения скоростью.

Суета наиболее опасна в социальном отношении, ибо убивает нормальное общение между людьми, лишает их душевного комфорта, необходимого для успешного развития и нацеленности на ценности. Также в силу ускорения, ради стимулирования потребления, предложения на рынке новых моделей продукции либеральная экономика пришла к тому же результату, что и директивная, – падению качества товаров.

Парадоксально, но факт: поскольку предлагаемые товары все быстрее морально устаревают, теряется смысл производить вещи, чья надежность рассчитана на длительный срок. Падение качества постепенно распространилось и на производство идей и решений. Все большее их число продвигается без учета их хотя бы среднесрочных последствий.

На пути подстегивания темпов инноваций нас подстерегает еще один подводный камень. Уже сейчас срок поступления технических новинок в распоряжение массового потребителя, занимавший на нашей памяти годы и десятилетия, сократился до нескольких месяцев. В ближайшей перспективе он может быть сведен к неделям. Когда же дело дойдет уже и до дней (к этому побуждает стремление постоянно оптимизировать прибыль), инновационная деятельность, как таковая, утратит смысл: новшества будут морально устаревать быстрее, чем ими успеют в полной мере воспользоваться. А это означает крах куда хуже теперешнего.

КОНЕЦ ЭКОНОМОЦЕНТРИЗМА

Второй комплекс кризисных явлений современной культуры охватывает концепции, так или иначе восходящие к марксизму и/или соотносящиеся с ним, ибо даже те, кто отвергает прогнозы и практические рекомендации Карла Маркса, обычно признают его выдающимся социологом и экономистом.

Во-первых, обнаружилась врожденная порочность психологии экономоцентризма, которой весь развитой мир был, пусть и по-разному, захвачен в истекшие полтораста лет. Именно Маркс первым возвел экономику в абсолют, превратив обыкновенный инструмент, призванный всего лишь обслуживать интересы общества, в самодостаточную субстанцию, якобы имеющую императивную власть над человеком. За это Карла Маркса и поднимают на щит все, кто апеллирует к химере высших нужд экономики.

Это не единственный случай, когда человечество обожествляло руко-творные произведения, делая их своего рода «золотыми тельцами». Одной из первых форм такого заблуждения были ранние религиозные представления, известные как фетишизм. В дальнейшем люди творили себе кумира из идеологий, власти и пр. Так как это неизменно заканчивалось плачевно, итог превращения экономики в один из рядовых фетишей надо признать закономерным. Видимо, пришла пора расстаться с очередным идолом и перейти от поклонения заурядному средству к его использованию по прямому назначению. Не люди должны работать на экономику, а она на них.

Во-вторых, свою несостоятельность показала берущая начало в марксовом экономоцентризме экспансия рыночных отношений за их законные границы. Еще Адам Смит (и с ним согласны многие выдающиеся умы) определил, что рынок, эффективный в сфере частного интереса, абсолютно неэффективен в области общественного блага. Хотя из-за кризиса под ударом оказалась экономика потребления, виновата не она (на удовлетворение спроса любая ее форма ориентируется по определению), а возникшее общество потребления.

Оба понятия путают настолько часто, что надо специально подчеркнуть: худо не материальное (экономическое) потребление, а перенос его подходов на то, к чему они неприменимы в принципе (человеческие контакты, искусство и т. п.), то есть общество, где стереотипы потребления подавляют все остальные. Превращение образования, науки, культуры, медицины в обычные услуги извращает их смысл. Из-за бездумного увлечения ползучим практицизмом в образовании и науке преобладает угнетающее их рядовое ремесло, культура не воспитывает реципиента, а опускается на его уровень, медицина откровенно коммерциализируется и забывает о клятве Гиппократа и т. д.

В-третьих, исчерпал себя механистический подход к регулированию общественных процессов, тоже имеющий отправной точкой социальные теории позапрошлого столетия. Подобно тому как аналогичная метода в экономике восходит к утопистам Оуэну и Фурье, различные виды социальной инженерии восходят к еще одному предшественнику марксизма – Сен-Симону, ученики которого вдохновили Маркса на выработку рецептов построения всеобщего счастья. И хотя преобладающие сейчас воззрения во многом отошли от его рекомендаций, сама привычка рассматривать человека и общество как довольно простые агрегаты, устроенные ненамного сложнее, чем обычные машины, осталась неизменной.

В работе правительств, бизнеса, консультантов, экспертов и исследователей разных уровней технологические конструкты общества стали настолько подменять его подлинный образ, что в результате появился афоризм: «Для экономистов реальный мир – частный случай экономики». Администраторы и менеджеры привыкли полностью доверять искусственным схемам, тотально пренебрегающим многообразием естественного мира. Эта возведенная в абсолют практика второй половины ХХ столетия отнюдь не невинна, ибо только избыточное разнообразие обеспечивает витальность всем формам жизненной активности, и кризис продемонстрировал это.

В-четвертых, дискредитировано вульгарное прочтение концепции рационального выбора, логически продолжившее традиции марксизма и огульно распространившее возможность такого выбора на любых игроков и любые сегменты рынка. Между тем в рамки рационального выбора не укладывается поведение всех участников розничной торговли; кроме того, с помощью данной концепции невозможно смоделировать ситуацию на бирже. Проявившаяся с особой остротой в период кризиса волатильность финансовых и фондовых рынков, чья динамика зависит скорее от сиюминутного – эмоционального и психического – настроя спекулянтов, чем от реального положения дел в экономике, ясно указывает на границы применения данной методики.

В-пятых, закончилось время марксистской политэкономии. Маркс анализировал экономику классического типа – производства и сбыта физических материальных ценностей. Тем же до сих пор занимались как его последователи, так и противники. Но, несмотря на то что обстановка принципиально изменилась никак не менее четверти века назад, все по инерции продолжали работать с новой реальностью по правилам, действительным только для давно ушедшей натуры, и это стало одной из причин столь внезапно наступившего глубокого глобального кризиса.

Политика искусственного подхлестывания роста (потребления) и формирования спекулятивных рынков, стартовавшая в США в 1970-х, способствовала в середине 80-х гг. прошлого века возникновению нового типа экономики, которую можно условно назвать эмиссионно-долговой. Она отличается превращением всех товарных рынков (через систему торгов фьючерсами и деривативами) – от пшеницы до металлов и нефти – в рынки сугубо финансовые, или спекулятивные.

Биржи торгуют теперь не реальными объемами продукции с определенными сроками их фактической поставки, а ценными бумагами, выпущенными под них. Последние представляют собой чисто финансовый инструмент, существующий в своем виртуальном мире, поскольку наличие реального товара ни одну из сторон сделки ни на каком из ее этапов не интересует. Отсюда и, например, пузырь продовольственного кризиса, возникший на пустом месте и не имевший ничего общего, как выяснилось, с угрозой голода, фантом которого надувался в интересах биржевых игроков. Товарные биржи стали, таким образом, аналогом фондовых, и торги на них подчиняются логике финансовых спекуляций.

То же произошло и с капитализацией компаний, чьи показатели используются почти исключительно в спекулятивных целях. Нынешняя ситуация требует оценки, для которой не подходит старый инструментарий. Пока не будет проделана эта срочная интеллектуальная работа, не будут найдены и адекватные методы лечения невиданной прежде болезни и нельзя будет говорить об устойчивом выходе из кризиса.

ГЛОБАЛЬНЫЙ КРИЗИС НА ФОНЕ ОТРАСЛЕВЫХ

К сожалению, до выхода из глобального кризиса еще далеко. К тому же связанные с ним события разворачиваются на фоне целого ряда отягчающих его течение отраслевых кризисов. Большинство из них не имеют исключительно экономического источника, что лишний раз подтверждает общекультурный характер происходящего.

Первый из отраслевых кризисов – кризис экономической науки. Такие разные теоретики и практики, как Роберт Зеллик, Джозеф Стиглиц, Нуриэль Рубини, Мартин Гилман и Уоррен Баффет, не берутся хотя бы приблизительно определить, когда закончатся текущие потрясения. Бен Бернанке продолжает требовать поддержки американских банков «любой ценой». Барак Обама заявляет о начале выхода из рецессии, а Алан Гринспен предупреждает, что падение ипотечного рынка еще на 5 % (весьма вероятное) добьет американскую экономику.

Такая разноголосица объясняется тем, что ученым не удается сказать о природе кризиса ничего определенного. Все имеющиеся ответы сводятся пока лишь к его отрицательным определениям: это не циклический кризис, не обычный кризис перепроизводства, при котором повышение процентной ставки приводит к сжатию денежного предложения, сокращению спроса, снижению цен и вслед за тем новому понижению ставки. Оптимизма не добавляют и наблюдения, что среди ученых нет согласия даже по поводу происхождения давних кризисов. В связи с этим возникают опасения, достаточно ли состоятельны соответствующие концепции. Нет ясности в том, как будет развиваться кризис экономики, нацеленной на искусственное стимулирование потребления и полностью оторванной от золотого стандарта, в условиях волатильности и спекулятивности товарных рынков.

При том, что все рынки, по сути, являются ныне финансовыми, работающей теории их функционирования так и не создано. Даже лидеры финансового мира, как выяснилось, имели весьма слабое представление об особенностях новых финансовых инструментов. Теория долгосрочных экономических циклов, по-видимому, устарела. Теория реальных циклов не имеет практической ценности, современные модели деловых циклов не гарантируют реалистичности представленных в них расчетов и результатов, что делает их чистой игрой ума. Последнее блестяще доказано расхождением результатов математических расчетов и подлинных итогов обращения деривативов.

Вторым из отраслевых является психологический кризис. Энтузиазм, вызванный доходностью деривативов и финансового сектора в целом, сменился глубоким пессимизмом. После того как растаял очередной мираж, многие почему-то стали хоронить капитализм, как таковой, проклинать алчных банкиров и т. п.

Третий фактор, оказывающий весьма сильное воздействие на течение событий, – кризис либеральной экономики. Лишенная необходимости конкурировать за место под солнцем, она быстро потеряла самоконтроль. Под вопросом оказалась базовая для либерализма идея личной ответственности за плоды своей активности.

Увы, именно в сфере столь востребованных ныне идей мировых лидеров и подстерегает четвертый отраслевой кризис – кризис философии. В лучшем случае вся реформа капитализма сводится к ритуальному неприятию его англосаксонской модели, в худшем – мировые лидеры сами же пестуют социализм, подталкивая планету к новой катастрофе.

Пятый кризис напрямую вытекает из предыдущих – кризис действий. Поскольку ни у кого нет понимания парадигмы глобального катаклизма, то и меры принимаются такие, какие могли бы помочь при прежних, а не нынешних потрясениях. Такие шаги, как усиление государственного надзора за соблюдением правил рыночных отношений, расширение числа мировых и/или региональных резервных валют и финансовых центров, перераспределение квот и голосов в Международном валютном фонде (МВФ) и т. п., сами по себе, возможно, и нужны. Однако все эти шаги не имеют прямого отношения к текущим кризисным обстоятельствам. Потому сомнительно, достаточно ли уже доказавших ранее свою эффективность механизмов регулирования и выработки новых в русле прежней логики. То есть все делается вроде бы правильно, но для лечения другой болезни.

Между тем человечество сталкивается с отнюдь не рядовыми вызовами. Первый из них заключается в том, проявит ли капитализм способность к интенсивному развитию. Звучит парадоксально, поскольку все привыкли почти отождествлять два этих явления. На поверку же выходит, что такая связь в рамках капиталистической парадигмы справедлива только применительно к техническому прогрессу. А вот сама форма экономического поведения, известная как капитализм, в то же самое время развивалась исключительно экстенсивно. Она осваивала новые рынки теми же методами, что были опробованы на старых, и в настоящий момент достигла географических границ своего механического распространения. Остаются, конечно, беднейшие страны Азии и Африки и возможности движения в глубь многомиллиардных обществ Индии и Китая. Но, с одной стороны, их освоение требует колоссальных вложений, которые никого, кроме небезопасного для Запада Китая и арабов, не вдохновляют. С другой – это будет лишь продолжением того же экстенсивного пути.

Точно такой же логике следовали и так называемые «новые финансовые технологии». Периодически возникающие новинки вроде фьючерсов и деривативов – инструменты (не существовавшие ранее виды ценных бумаг), способ же их обращения («технология») оставался прежним, как это описано в популярном романе Теодора Драйзера «Финансист».

Если надежды на качественный рост капитализма не беспочвенны, то его предпосылкой должно стать общее понимание того, что на мир нельзя более смотреть как на банальное сырье для своей деятельности либо как на театральную сцену, где идет игра интересов виртуальных персонажей. Он действительно стал нашим общим и очень компактным домом, и вести себя в нем надо подобающим образом.

Отсюда вытекает следующий вызов: сможет ли экономическая наука выйти из зачаточного, дескриптивного состояния, где нет согласия даже по прошедшим событиям, и прийти, как это случилось с ботаникой и зоологией, переросшими в биологию, к работающим теориям? Российский экономист академик РАН Револьд Энтов отмечает: «Теория экономического цикла развивается практически уже около двух столетий. Но никогда и никому ни один из кризисов предсказать не удалось».

Третий вызов исходит из Китая. Станет ли эта страна главным бенефициаром кризиса или погрузится из-за него в хаос – любой исход окажет наиболее значительное воздействие на ситуацию в мире. Уже сейчас Пекин через систему парткомов на иностранных предприятиях, работающих в Поднебесной, знает все о движении их сделок и финансов. Открыто звучат заявления о том, что Китай не собирается никому помогать (сотни тысяч подобных западных фирм уже рухнули) или делиться с кем-либо своими резервами. Предпринимается атака на доллар, и Пекин, опираясь на непонятно на что рассчитывающую Москву, требует реформы МВФ и уверенно продвигается к превращению юаня в резервную валюту, заодно (наряду со странами Персидского залива) оптом скупая недра и земли Африки. Если все сложится для КНР удачно, это будет не просто возвратом к ситуации, когда Восток, а не Запад лидировал в техническом отношении. Китай получит все шансы превратиться в диктатора планетарного масштаба. В противном случае – падая – он вполне способен увлечь за собой развитые государства.

Ф.В. Шелов-Коведяев – к. и. н., профессор кафедры мировой политики факультета мировой экономики и мировой политики Государственного университета – Высшей школы экономики.