Консерваторы и модернизация. Невыносимая лёгкость понятия

Консерватор принципиально не доверяет ни своему, ни чьёму бы то ни было ещё разуму. В особенности же разумному человеку, предлагающему некие планы и проекты серьёзных преобразований. Консерватор видит разум воплощённым в «предрассудках» - обычаях, привычках и институтах, в которых и обретается мудрость нации, выработанная долгой историей. Но вовсе не в индивидах, «мозговом центре», партийном активе и прочем.

Новые ориентиры Д. Медведева, обозначившего в качестве цели постиндустриальную цивилизацию, придали большой динамизм отечественному политическому слою. «Единая Россия», в частности, всерьёз озаботилась своим положением в новом ландшафте приоритетов, нахождением формулы, позволяющей легитимировать её ключевое положение в новейшем проекте. Получилась формула консервативной модернизации: модернизация у нас демократическая, а не насильственная, следовательно, она консервативная, а не революционная, следовательно, «Единая Россия» и есть эта консервирующая сила, которая не только сохранит всё хорошее, но и приумножит его.

Что значит быть консерватором? Распространённый ответ звучит так: быть консерватором значит что-то консервировать. А раз консервировать, то как консерваторы могут что-то менять, что-то модернизировать? Получается, что консервативная модернизация - это деревянное железо, абсурд и бессмыслица. Именно такую позицию А. Добров приписывает оппозиции.

Такому выводу перечат, с другой стороны, знатоки зарубежной истории (коим вторит и цитированный политолог). Вот, кивают они, Конрад Аденауэр - консерватор же? Но при этом и модернизатор/реформатор. Позволю, однако, напомнить кое-какие конкретные ориентиры этой консервативной политики. Аденауэр поддерживал в основном крупных промышленников Германии. Аденауэр положил начало процессу ликвидации национального суверенитета Германии в рамках проекта будущей единой Европы. Он заявлял: «Мы сегодня знаем, что теперь нужен иной взгляд, нежели тот, который установит новые границы в Европе, изменит их или передвинет. Мы должны границы ликвидировать, чтобы в Европе возникли хозяйственные регионы, которые могли бы стать основанием европейского единства народов». А также, цитирую «Википедию», «Аденауэр во многом способствовал осознанию немецким народом чувства вины за совершённые нацистами преступления».

Теперь представим себе, что ЕР и в самом деле начёт себя вести как ХДС под руководством Аденауэра. Получится, что она должна выступать на стороне олигархов, ратовать за ликвидацию национального суверенитета, каяться направо и налево за исторические деяния СССР, да ещё и пестовать в школьниках чувство вины за содеянное. Ещё труднее представить, как можно без тысяч оговорок примеривать к нынешней российской ситуации политику де Голля. В качестве руководителя страны он действовал, напомню, умело лавируя между двумя силами, находящимися в ситуации холодной войны. А основная сыгранная им историческая роль заключается в том, что именно де Голль ликвидировал Францию как колониальную империю.

Продолжать этот перечень по отношению к азиатским примерам даже и не стоит. Лучше попробуем разобраться с тем, как содержательно соотносится модернизация и консерватизм.

Модерн и модернизация

Несколько лет назад, когда парк в Гаграх ещё совсем не был приведён в порядок, мы с друзьями сидели на берегу озера Рица, в бетонном комплексе отдыха, сохранившемся там с советских времён. Шёл ливень. Над огромной террасой были натянуты остатки старого полосатого тента. Вода не стекала с карниза, а постепенно скапливалась посреди полотна огромным пузырём. Когда пузырь становился угрожающе большим, к нему направлялась группа юношей вполне детородного возраста. Подручными швабрами они подталкивали скопившуюся воду к карнизу, откуда она шумным потоком обрушивалась вниз. Сделав дело, молодые люди возвращались к прерванному делу - стоять руки в брюки и глазеть на редких тогда приезжих туристов.

Эта сцена - наглядная метафора общества, в котором произошёл модернизационный рывок, но нет современности как среды, способной развивать или даже просто воспроизводить достижения модернизации. Можно, напрягая все силы, построить заводы, завезти самые лучшие технологии и станки (за деньги или, например, по репарации). Можно даже научить людей обслуживать эти станки или дороги, за которые была заплачена непомерная цена. Но вот решить тем самым проблему модернизации раз и навсегда не получится. Потому что станки и технологии устареют, дороги, как их ни латай, придут в негодность, и придётся закупать и строить их заново, затрачивая непропорциональные силы, средства, решая всё ту же бесконечную проблему модернизации (или догоняющего развития). Богатые граждане недоразвитых стран очень любят самые передовые достижения модернизации - самые совершенные часы, автомобили и прочее. И чем они недоразвитее и богаче, тем, похоже, сильнее эта тяга. Но никогда эти достижения модернизации не сделают ни этих людей, ни их общества современными (модерновыми).

Ибо модерн - это определённая культура мышления, определённый модус существования в мире, а также определённый набор ценностных предпочтений, важнейшее из которых - позитивное отношение к переменам. Это способ поведения людей и их диспозиции, а не набор технологий или приборов любой степени совершенства. Точнее, так: это целостный комплекс того и другого, а вот технология - лишь одна несамостоятельная часть этой целостности.

Что такое консерватизм?

Сегодня российский политический класс для ориентации в пространстве возможных политических позиций пользуется системой координат, включающей в себя либералов, консерваторов и левых (социалистов). По моему скромному разумению, эта категоризация (неважно, какое отношение она имеет к нашей действительности) втихаря заимствуется из сочинений Иммануила Валлерстайна. Согласно его исторической реконструкции, эти позиции различаются следующим образом (Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире):

- консерватизм: от изменений следует воздерживаться как можно дольше, а их размах необходимо по возможности сдерживать;

- либерализм: изменения следует проводить планомерно путём рациональной реформы существующих институтов;

- социализм: состояние социальной гармонии предполагает не эволюционное, а революционное изменение общественного устройства.

Валлерстайн также отмечает следующую особенность всех трёх идеологий. Несмотря на то что каждая из них при своём возникновении имела антигосударственный характер, в каждой из них в конечном счёте торжествовала тенденция к усилению государственных структур как инструмента реализации своей программы. Кроме того, на уровне идеологической риторики каждая из трёх идеологий всегда стремилась свести политическую сцену к дуальной схеме, провозглашая фундаментальное сходство двух других идеологий.

Категоризация Валлерстайна является очень удобной. Но всё же она не фиксирует глубинных особенностей того же консерватизма. Потому что консерватизм - это не просто сдержанное отношение к изменениям. И дело даже не в том, что консерваторы, конечно, проводили реформы (или модернизации - как угодно): «Консерватизм не есть охранительство, поддержка отжившего и устаревшего, но политика разумных реформ» (Руткевич А. Что такое консерватизм. М., 1999. С. 213). Суть консерватизма глубже - это позиция, которая развивает определённое понимание разума. Чтобы сообразить, в чём заключается это особое понимание, приведу развёрнутую цитату из «Размышлений о революции во Франции» Эдмунда Бёрка - политика и философа, сформулировавшего консервативную парадигму как таковую:

«Как видите, сэр, в этот век Просвещения мне хватило смелости признаться, что... вместо того, чтобы отбросить все наши старые предрассудки или стыдиться их, мы их нежно любим именно потому, что они предрассудки; и чем они старше и чем шире их влияние, тем больше наша привязанность. Мы боимся предоставить людям жить и действовать только своим собственным умом, потому что подозреваем, что ум отдельного человека слаб и индивидууму лучше черпать из общего фонда, хранящего веками приобретённую мудрость нации. Предрассудки полезны, в них сконцентрированы вечные истины и добро, они помогают колеблющемуся принять решение, делают человеческие добродетели привычкой, а не рядом не связанных между собой поступков. В этом вопросе мы расходимся с вашими литераторами и политиками.

Они не уважают мудрость других, но компенсируют это безграничным доверием к собственному уму. Для разрушения старого порядка вещей они считают достаточным основанием то, что этот порядок старый. Что касается нового порядка, то их не беспокоят опасения за прочность наспех построенного здания, потому что прочность и постоянство не волнуют тех, кто считает, что до них было сделано очень мало или вовсе ничего. Они систематически убеждают, что всё, что постоянно, - плохо, и поэтому ведут беспощадную войну с государственными устоями. Они полагают, что форму правления можно менять, как модное платье. Что любой государственный строй заинтересован в сиюминутной выгоде и не нуждается в устоях. Даже их любовь к родной стране зависит от того, как она относится к их поверхностным и краткосрочным проектам; эта любовь определяется схемой государственного устройства страны».

Ввиду этого чрезвычайно ясного высказывания понятно, почему смешны российские «консерваторы», наперебой предлагающие различные «проекты» и планы преобразования общества и государства. Дело здесь вовсе не в отрицательном отношении к переменам. Совсем нет! А всё дело в том, что консерватор принципиально не доверяет ни своему, ни чьёму бы то ни было ещё разуму. В особенности же разумному человеку, предлагающему некие планы и проекты серьёзных преобразований. Консерватор видит разум воплощённым в «предрассудках» - обычаях, привычках и институтах, в которых и обретается мудрость нации, выработанная долгой историей. Но вовсе не в индивидах, «мозговом центре», партийном активе и прочем.

Консерватизму противостоит другая модель разума - разума, который доверяет сам себе и полагается сам на себя. Разума, который полагает, что социальные устои можно, например, разрушить «до основанья», а потом построить новый прекрасный мир. Или считает, что может создавать и планомерно реализовывать масштабные социальные проекты. Направленные, разумеется, на достижение всего наилучшего. Майкл Оукшот, крупнейший теоретик политического консерватизма XX века, называет такое - противоположное консерватизму - понимание разума «рационализмом».

Рационализм - это масштабно планирующий, проектирующий, требующий эффективной концентрации ресурсов на важнейших направлениях разум, жаждущий совершенства: «А политика, направленная на достижение совершенства, порождает политику насаждения единообразия; игнорирование обстоятельств приводит к тому, что и для многообразия не остаётся места» (Оукшот М. Рационализм в политике и другие статьи. М., 2002).

Рационализм, противостоящий консерватизму, - это, кроме того, воззрение определённого человеческого психотипа. Это психотип self-made man, человека, который уверен, что добился всего сам. Такие люди не ценят то, что унаследовали, но верят, что добились всего сами, своим интеллектом и своими силами. И, таким образом, совершенно чужды консерватизму.

Консервативный ум имеет определённую аксиологию времени. В отличие от традиционалиста, он не сожалеет о прошлом, а в отличие от рационалиста (либерала или левого) - не грезит будущим. Одна из главных его черт - склонность довольствоваться существующим, а не желать чего-то иного, это способность радоваться настоящему, а не прошлому или будущему. «Благодаря судьбу за настоящее, консерватор может прийти к выводу, что этот дар, это наследие получено им от прошлого, но осознание этого не заставит его поклониться прошлому, тому, чего уже нет, как некому идолу» (Оукшот. Указ. соч.).

В политике консерватор онтологически утвердителен и позитивен - ему чужды проявления нетерпимости, свойственные другим позициям (как левым, так и либеральным). Майкл Оукшот следующим образом формулирует политический смысл консерватизма: «...всяческое правление есть специфическая и ограниченная деятельность, а именно установление наиболее общих правил поведения и обеспечение соблюдения этих последних; причём под общими правилами поведения понимаются не какие-то навязываемые обществу планы, касающиеся основополагающих видов деятельности, а некие инструменты, позволяющие людям, насколько это возможно, избежать разочарований, занимаясь тем, чем они хотят».

Одна партия?

Конечно, приведённые классические определения консерватизма наивно воспринимать догматически. Консерватизм - позиция слишком сильно культурно и исторически контекстуализированная, чтобы она могла долго сохраняться неизменной. А уж учитывая перипетии российской истории - и подавно.

Любопытнейшая тенденция главных идеологических противников модерна состоит в том, что, как отметил всё тот же Валлерстайн, начиная с середины XIX века под видом трёх конфликтующих идеологий (либерализма, консерватизма и социализма) в западных обществах существует, по сути, лишь одна безоговорочно господствующая идеология либерализма. Это произошло в силу того, что именно этой программе удалось последовательно провести решение основной проблемы современной капиталистической мировой системы, а именно проблемы интеграции рабочего класса в политическую жизнь государства, чтобы преобразовать господство, основанное только на силе и богатстве, в господство, основанное на согласии. Этого удалось достичь двумя реформаторскими действиями в сердцевинных государствах «мира-экономики»: 1) введением всеобщего избирательного права; 2) передачей части всемирного прибавочного продукта трудящимся классам («государство всеобщего благосостояния»).

Эта задача в принципе была решена в период 1848-1914 годов. В ходе этого процесса консерваторы превратились в «просвещённых» (=либеральных) консерваторов, а социалисты (включая их наиболее воинственные образцы вроде германских социал-демократов) стали парламентскими партиями, активно продвигающими либеральные реформы. Неудивительно, что в ситуации тотальной либерализации идеологий сам либерализм во многих случаях становился избыточным на политической арене, тогда как в остальном «под маской идеологического конфликта скрывалась реальность идеологического консенсуса» (Валлерстайн). Правда, Валлерстайн был уверен, что 1968 год изменил ситуацию, обнаружив альтернативу сложившемуся политическому консенсусу. А именно появились новые «антисистемные движения», не имеющие ничего общего с указанными тремя системными идеологиями. Однако не похоже, чтобы сегодня сложившаяся система политической лояльности капиталистической модели была сильно поколеблена этими антисистемными движениями (затих даже недавно ещё шумевший антиглобализм).

Напротив, как отмечает Александр Кустарёв, «российский вариант вовсе не так уникален, как может показаться на первый взгляд. Во всех современных государственных общностях подавляющее большинство голосов на выборах (70-80%) получает партократический истеблишмент. Это очень важное обстоятельство ускользает от внимания наблюдателей из-за того, что в России это большинство монополизировано не двумя «партиями власти», а одной. Слов нет, это серьёзное различие, но не следует преувеличивать его значение. Как правило, двухпартийный (двухблочный) истеблишмент уже некоторое время балансирует на грани ликвидации одной из двух партий истеблишмента (Британия, Германия, даже Франция и США) и двухпартийность сохраняется главным образом в силу исторической (структурной) инерции и инерции существования больших партийных машин».

Иными словами, описанный Валлерстайном эффект слияния различных позиций в одно неразличимое целое - торжествующая норма сегодняшнего мира (хотя появляются, похоже, и исключения, например Япония). Даже в том случае, если это неразличимое целое представлено двумя партиями, существующими в силу исторической инерции, политически они схожи до неразличимости.

В такой ситуации вопрос о наименовании - называется ли подобная системная сила консервативной, либеральной или социалистической - является несущественным. В любом случае речь идёт о политической силе, которая не является революционной. Она стабильна, но при этом обязательно ратует за изменения. Потому что политический приговор современной системе - это не какие-то определённые политические программы, а, скорее, застой. Ситуация, когда «перемен требуют наши сердца», а перемен никаких не происходит и они не просматриваются даже в перспективе. Учитывая это последнее обстоятельство, трудно считать центральную политическую силу современности консервативной.

Невыносимая лёгкость понятия

Последнее обстоятельство обращает нас к другому вопросу - легковесности и прогрессирующей склеротичности нашего политического языка. Неукоренённость российских политических понятий, их поверхностность и необоснованность потрясает (взять хотя бы потрясающий пример ЛДПР). Этой особенности российской жизни дал в своё время глубокую оценку политик, от которого не ожидаешь тонкого понимания природы консерватизма, - Лев Троцкий:

«Оттого те молодые элементы старых сословий, которые переставали жить одной растительной жизнью и вступали в солнечную зону европейской идеологии, так неотразимо и почти без внутренней борьбы отрывались от сословности и наследственного «благоверия». Измеряя духовную пропасть, отделяющую их новое сознание от полузоологического быта отцов, они преисполнялись идейного высокомерия. Но это высокомерие было только оборотной стороной их социальной слабости. Культура связывает, ограничивает, культура консервативна - и чем она богаче, тем консервативнее. Каждая новая большая идея, пробиваясь сквозь толщу старой культуры, встречала в Европе и мёртвую силу сопротивления старой законченной идеологии, и живой отпор организованных интересов. В борьбе с сопротивлениями новая идея развивала большую силу напора, захватывала широкие круги и в конце концов побеждала как знамя новых классов или слоёв, отвоёвывающих себе место под солнцем.

Подчиняя себе мятежную идею, новые классы тем самым социально связывали и ограничивали её, лишая её абсолютного значения. Но под знаменем этой «ограниченной» идеи общественное развитие в целом делало большой шаг вперёд. Именно в силу своего органического происхождения новая идея приобретала большую социальную устойчивость и, победив, сама становилась консервативной силой. К нам же новая идея являлась «с того берега», как готовый продукт чужой идейной эволюции, как законченная формула, - вот как кораллы, которые где-то в океане, силою какого-то естественного процесса, медленно отлагались, а женщины получили их готовыми - в виде украшений на шею. Про первые эпохи заимствований нечего и говорить.

Псевдоклассицизм, романтизм, сентиментализм, которые означали на Западе целые эпохи и классы, глубокие исторические перетасовки и переживания, у нас превратились в этапы формально-литературной эволюции дворянских питерских и московских кружков. Но и позже, когда идеи перестали быть коралловыми украшениями, а стали для интеллигенции пружинами действий, иногда героически-самоотверженных, - и в эту более зрелую эпоху наша историческая бедность создала колоссальное несоответствие между идейными предпосылками и общественными результатами интеллигентских усилий» (Троцкий Л. Об интеллигенции).

Пожалуй, именно эта совершенная легковесность понятий и следующее из неё отсутствие всякой ответственности за заявляемую политическую позицию является основным затруднением для отыскания в сегодняшней России консервативной позиции (да и не только её). Разговоры о консерватизме, который ещё только необходимо «изобрести» или создать (как твердят нам авторы, ознакомившиеся по крайней мере в названии с известным сборником Эрика Хобсбаума), вносят сюда ещё большую неразбериху.

А кто не имеет ясных понятий, тот не имеет ни ясной мысли, ни твёрдой позиции, ни стратегической программы. В этой связи политики и языка нет даже ни капли современных веяний или отголосков «лингвистического поворота». Уже Конфуций, столп и основание китайского консерватизма, предлагал начинать с «исправления имён».

Именно в этом отношении, конечно, только и можно согласиться с А. Добровым, который пишет: «Де Голль во Франции, Аденауэр в Германии, Хатояма в Японии - условия, в которых им пришлось совершать переход от довоенной цивилизационной парадигмы... не настолько ужасны, как у нас. Их страны были разрушены, города разбомблены, экономики истреблены».

И то правда: разруха в головах, проявляющаяся в неразборчивой прагматике понятий, в конечном счёте окажется намного ужасней разрушенной страны и истреблённой экономики.