Москва, хаос, свобода

Всякому, наверное, знакомо: перечитываешь что-нибудь старое и вдруг натыкаешься на слова, режущие глаз злободневностью. То есть не в вечных истинах дело, очередное открытие которых обычно сопровождается анекдотическим выдохом: «Вот, про всю нашу жизнь!», а в совпадениях, что ли, детальных, вплоть до мелкой бытовухи. Речь, если позволительно так выразиться, об антикварном реализме.

Для пояснения - пространная цитата: «... в Москве можно видеть и худшее. Архитекторы, лишенные вдохновения и утратившие смысл храмовой архитектуры, всегда заменяют идейное завершение церкви или колокольни каким-нибудь украшением; все их помыслы направлены к тому, чтобы чем-нибудь и как-нибудь ее изукрасить. Отсюда рождаются прямо чудовищные изобретения. Иногда завершением колокольни служит золоченая колонна в стиле Empire, которая могла бы служить довольно красивой подставкой для часов в гостиной. Я знаю церковь, где над куполом имеется беседка с колонками Empire, на беседке - чаша, на чаше что-то вроде репы, над репой шпиль, потом шар и, наконец, крест. Всем москвичам знакома церковь, которая вместо луковицы завершена короной, потому что в ней венчалась императрица Елисавета. И, наконец, одним из самых крупных памятников дорогостоящего бессмыслия является храм Спасителя: это как бы огромный самовар, вокруг которого благодушно собралась патриархальная Москва.

В этих памятниках современности ярко выразилась сущность того настроения, которое имело своим последствием гибель великого религиозного искусства; тут мы имеем не простую утрату вкуса, а нечто неизмеримо большее - глубокое духовное падение. Всякий строитель несет к подножию креста то, что наполняет его душу. Древний зодчий, как и древний иконописец, находит там луч солнечного откровения, а строители нового времени возносят ко кресту свои придворные или житейские воспоминания. У древних строителей в душе огонь Неопалимой Купины, а у новых - золотая корона, луженый самовар или просто репа». Это, как уже, разумеется, догадался просвещенный читатель, - князь Евгений Трубецкой.

Так вот, если отвлечься от обусловленной предметом знаменитой статьи сосредоточенности на церковном искусстве, то, кажется, слова эти, написанные в разгар первой мировой войны, вполне смотрелись бы на полосе «Культура» любой из нынешних столичных газет, чьи авторы регулярно и не без оснований пинают Лужкова Ю.М. за внешний облик города. Вернее, за настойчивое и последовательное осквернение этого самого облика. Золотая корона, луженый самовар или просто репа - исчерпывающее и безжалостное описание московского новостроя, только завидовать и остается современному критику. Москва - такая и есть, чем дальше, тем больше.

Но еще Москва - это любовь. Или наркотик. Кстати, то и другое на неокрепший организм действует сходно. Московский хаос провоцирует на мысли - ну, вероятно, чтобы хаосу хотя бы внутри головы противопоставить подобие космоса. В ином каком-нибудь, по линейке, без осечки расчерченном городе такого не переживешь, наверное. О чем в казарме думать?

Пафос, кстати, Трубецкого понятен. Он сокрушается о кризисе мира духовного, о кризисе человека, ради комфорта жертвующего идеалами. «Комфорт, - парой страниц ниже говорит Трубецкой, - родит предателей». И много еще всего интересного, но предсказуемого, о победе мещанина.

Интересно между делом отметить, что для русских мыслителей предреволюционных лет это очень характерно. Страх-предчувствие «грядущего хама», который порушит церкви ради мирских благ, отвернется от мира идеального ради чечевичной похлебки мещанского благополучия, - общее место. Проще перечислить тех, кто на эту тему не высказался. Такого рода пассажи до сих пор почему-то принято называть пророческими, хотя пророки явно напортачили: во всяком случае советский человек так своей порции комфорта, сравнимой с соседскими, и не дождался. А за попытки урвать хоть что-то, помимо прочих неприятностей, претерпевал привычные упреки все в том же мещанстве и продаже идеалов. Но об этом довольно. Вернемся в Москву.

Москва - не камни, так уж сложилось исторически. Большую часть ее истории «архитектурный облик» определялся факторами совсем простыми: очередной пожар или очередной Тохтамыш (тут разница на самом деле небольшая) могли изменить этот облик так, как никакой Елене Батуриной никогда, в самом сладком, близком к порнографии сне не приснится. По-настоящему центром мира, спокойным, статичным, прекрасным Москва была, то есть мыслила себя, только в короткий промежуток между двумя смутами - польской и петровской.

Только, пожалуй, Алексей Михайлович с Никоном и обсуждали всерьез это видение: наполненный церквями град, для которого существование и служение Богу - одно и то же. Да и то недолго, пока Алексей, спохватившись и почувствовав угрозу умаления царской, вполне земной власти, Никона не прогнал.

Петровская эпоха стала резким возвращением на землю. Во всех смыслах. Вместо обращенных к небу церквей стране понадобились корабли и суконные фабрики (выбор оказался, в общем, оправданным, ввиду того что конец света на неопределенный срок отложен, правда же?), а Москва стала просто городом в ряду прочих. Кое-как спланированным, нечистым, очевидно далеким от новых идеалов.

Города, как и люди, способны испытывать шок. И вырабатывать собственные способы защиты от стресса. Московский хаос, смешение стилей, заведомо обреченная, неизбежно чреватая тошнотворной на вкус пуриста эклектикой попытка впитать в себя все - и есть, в исторической перспективе, сперва следствие шока, а затем способ шок преодолеть.

А Трубецкой, ругая московскую разноголосицу, ругает на самом деле европейский выбор. Наверное, неизбежный, да и поздно уж теперь об этом спорить. Но в стране, европейский выбор сделавшей и даже построившей специальный город, призванный этот выбор символизировать, должно было остаться место, свободное от этого навязанного, единственно возможного, одобренного, признанного правильным и т. п. выбора.

Им и стала Москва, тем более что отказ от Москвы как столицы был частью этого пресловутого выбора. Москва превратилась в гнездо недовольных, отслуживших, недослужившихся, поломавших карьеру ради карт или возможности сочинять философические письма. Не мутировав при этом ни в азиатский анклав внутри европейской страны (ну, с европейством к тому же отдельная история вышла, все в курсе), ни, наоборот, в европейскую колонию внутри азиатского мира крестьянской России, противостоящей до сих пор России бюрократической.

Комфорт, вопреки Трубецкому, родит не предателей, а свободу. Комфорт Москвы - сродни комфорту заваленного бумагами, записочками, флешками, распечатками и черт знает чем еще рабочего стола, который со стороны выглядит чудовищно замусоренным. Но человек, работающий за таким столом, знает, что каждая вещь у него на своем месте, и может найти ее за секунду. А вот попытки извне навести порядок работу парализуют если не навсегда, то надолго. В такой комфорт надо вживаться, а что делать? Попытки достижения комфорта (и свободы, соответственно) через порядок у нас здесь почему-то регулярно приводят к построениям военных поселений. В лучшем случае. В худшем - концентрационных лагерей.

Когда при Ленине Петербург переехал в Кремль (тезис спорный, но, кажется, весь коммунистический проект был своеобразной радикализацией все того же «европейского выбора»), ничего на самом деле не изменилось. Большевики попытались, конечно, проложить широкие проспекты и построить высокие дома, но общего ощущения уютного хаоса это не изменило. Москва выстояла и осталась Москвой. Вряд ли и при втором Петербурга пришествии, каковому мы свидетели, что-нибудь тут поменяется всерьез.

Место такое. Намоленное или проклятое - сами выбирайте. Его нужно или любить, или уезжать. По-другому пока ни у кого не получилось.

Но любовь - штука сложная. Каждый раз, когда походя ломают чудом уцелевший осколок прежних напластований московского хаоса, человек, любящий Москву, переживает неиллюзорную боль. Сравнимую с ощущениями от первого взгляда на очередную какую-нибудь халупу этажей в пятьсот из хлороформа и пенопласта, возводимую на месте уничтоженного памятника. Но потом глаз как-то всегда успокаивается: ну, уродство, конечно. Безвкусица. Пошлость. Мещанство. А вроде как даже и уместно. Как будто всегда тут стояло. И ломать теперь жалко.

Попробуйте, например, представить Москву без омерзительного Петра работы Церетели. Тяжело. Все равно что купленный по случаю никчемный сувенир выбросить.

Потому что этот город - живой, в отличие от многих прочих. Живое живо настоящим, ему редко свойственны правильность форм, красота линий и прочая похоронная симметрия. Нынешний мэр, в отличие от своих критиков, чувствуя нерв, творит непотребства свои не вовсе безосновательно. Поощрять его глупо, но и хоронить регулярно Москву - нелепо: это просто очередной Тохтамыш, не больше.

Он уйдет, а раздражающий любителей порядка город, являющий собой каменное воплощение русского сна о свободе, останется. Как бы его ни ломали. И то, что сегодня воспринимается, как шрамы на его теле, завтра, может быть, окажется украшениями.