Кто будет платить за кризис?

На модерации Отложенный Первый слой ответа очевиден. Многонациональный народ Российской Федерации есть, по Конституции, единственный источник власти и, по здравому смыслу, единственный первоисточник каких бы то ни было платежей в нашей стране. Поэтому будем платить — да, собственно, уже и платим — мы с вами. Все деньги, которые Минфин и Банк России разместили в близких их сердцам госбанках или каким-то иным образом направили на борьбу с тлетворным «влиянием мирового кризиса», заплатили мы. Наши это деньги. Народные. Только эта банальность не объясняет совершенно ничего.

Потому что, с другой-то стороны, банки эти государственные, то есть тоже как бы наши. И те долларовые активы, в которые моментально перегнаны деньги, тоже некоторым образом наши. И те крупные компании, которым помогут перекредитоваться наши деньги, — тоже наши, поскольку в прямом или чуть-чуть косвенном смысле контролируются нашим государством. Стало быть (если не снижать уровня абстракции), пока что мы платим нам, то есть к нынешнему дню как бы вообще ещё никто ни за что не платит. Надо спуститься поближе к земле, чтобы понять, взаправду ли у этой игры нулевая сумма.

Возьмём лишь один аспект: гигантские внешние долги крупных компаний — прежде всего контролируемых государством. Про эти долги известно, что в них слишком велика доля краткосрочных. Эта дружно осуждаемая неправильность случается, между прочим, тогда, когда компания по некой причине набрала кредитов, которые ей стало трудно обслуживать, и она вынуждена была перейти на технологию тришкина кафтана. Отметим: трудно было в период чрезвычайно благоприятной конъюнктуры (крупняк-то в основном сырьевой), то есть при теперешних ценах станет ещё гораздо труднее. Поэтому господдержка, обещанная и отчасти уже даваемая для перекредитования, даст таким компаниям лишь временное облегчение. Долг снова потребует реструктуризации, и, скорее всего, тогда уже не миновать расставаться с заложенными активами. Разница будет в том, что до нынешней господдержки залоги лежали в заграничных банках, а теперь будут лежать в ВЭБе. То есть эти активы, большие пакеты акций крупнейших российских компаний, не отойдут к иностранцам, а будут прямо национализированы.

Вернёмся на шаг назад — к причинам, по которым крупняк полез в долги. Да, у разных компаний они разные, но, похоже, лидируют среди причин отнюдь не большие инвестиционные проекты: о том, что наши гиганты не слишком азартно вкладываются, скажем, в добычу углеводородов или в нефтепереработку, писано уже сотни раз. Огромные долги нередко следовали за приобретением активов. Взять хоть «Роснефть»: как она набрала миллиардов при поглощении остатков ЮКОСа, так с тех пор и крутится. И этот пример среди контролируемых государством компаний никак не единственный. Это ведь была политика, пусть прямо и не артикулируемая: собрать как можно большую часть базовых отраслей под тот или иной вид госуправления. Правда, имелось в виду, что огосударствление будет носить сравнительно мягкий, квазирыночный характер; теперь выясняется, что всё будет много жёстче. Так оно обычно и бывает: «позолота-то сотрётся, свиная кожа остаётся». Увеличение госпакетов там, где они были, и появление их там, где их не было, — неизбежно.

Важно ясно понимать, что эта перемена будет к худшему. Не стану пересказывать (засудят) гуляющие по рынку поразительные рассказы о том, как устроены закупки или инвестиции в государственных и квазигосударственных гигантах, где штабеля чиновников заседают в советах директоров. Укажу лишь на знаменательную свежую новость: в России впервые за 20 лет открыто месторождение нефти с добываемыми запасами более 100 млн т. И сделала это не одна из отечественных компаний «с государственным мышлением», которым созданы все мыслимые и немыслимые преференции, а британская Timan Oil & Gas, которой досталась лицензия исключительно потому, что перспективность участка была недооценена и наши не польстились.

Как только станет окончательно понятно, что склеротическая система прямого госуправления базовыми отраслями трещит, их снова начнут приватизировать. Но уже не по тем ценам, что были несколько лет назад (и по которым их тогда выкупали), а по гораздо, гораздо меньшим. И ведь вспомните: после обвала 1997–1998 гг. именно российский рынок восстанавливал котировки дольше всех. Потому что так у нас была налажена охрана собственности. После нынешнего обвала мы будем восстанавливаться ещё медленнее — потому что в ходе упрочения контроля над базовыми отраслями уронили гарантированность права собственности ещё ниже. Сегодня, говоря, что наша экономика потеряла триллион долларов капитализации, мы всё же отчасти теоретизируем. Но когда мы будем продавать наши активы на новом уровне цен, теория станет практикой. И это будет не единственной, но зато очень легко считаемой платой, которую мы — страна — отдадим за кризис и за годы, ему предшествовавшие.

Ну и в придачу — чтоб два раза не вставать — несколько слов о переносном смысле заглавного вопроса: кто будет расплачиваться за кризис политически. Эту тему публика уже начинает помаленьку обсуждать — и, на мой взгляд, сильно торопится. В ближайшее время этот вопрос останется неактуальным, поскольку не имеет официального признания сам тот факт, что расплачиваться есть за что. Когда (скажу даже аккуратнее: если) таковое признание воспоследует, следующей помехой в разрешении вопроса станут непонятки вроде хрестоматийной «дилеммы Кудрина». Твёрдого в убеждениях Алексея Леонидовича одни восхваляют за создание подушки безопасности, без которой нам бы всем труба, а другие поносят за то, что в ходе накопления его подушки в экономике приумножились дыры, на латание которых теперь никакой подушки не хватает. Подобным же образом и любого другого можно в свете кризиса как хвалить, так и бранить. И покуда арбитром таких разномыслий остаётся начальство, никакой расплаты за кризис не последует — простаками мы будем, если станем принимать за неё т. н. кадровые перестановки. Положение может измениться, если (тут не хотелось бы говорить: когда) дела пойдут столь невесело, что выявятся недовольные страты и станет ясен градус их недовольства. В этом случае разговор обретёт предметность.

Александр Привалов