Сможет ли измениться российская политическая элита?

На мой взгляд, для того, чтобы приводить элиту в соответствие с новыми реалиями, нужен некий внешний по отношению к этой элите субъект, который будет ее приводить.

Сегодня такой субъект отсутствует.

Российская правящая элита сформировалась еще в середине девяностых годов и с тех пор не менялась. Нынешняя элита не есть что-то качественно новое по сравнению с ельцинской; в частности, она не является «путинской элитой», как о ней говорят. Все ключевые фигуры в ней остались с периода 1993 — 1996 годов, когда она сформировалась в основном, и были лишь разбавлены некоторыми друзьями и коллегами Путина в последние годы, которые, впрочем, даже в количественном отношении не преобладают, не говоря уже о степени влияния.

И президент Медведев совершенно не является внешним по отношению к элите персонажем. Он является выразителем ее концентрированной воли.

Да, безусловно, решение о признании южной Осетии и Абхазии вышло за рамки общеэлитной философии и системы обеспечения жизненно важных элитных интересов, которые сложились на протяжении последних десятилетий. Это решение было вынужденным, что нисколько не отменяет его позитивного значения, поскольку именно только это решение породило целый ряд надежд.

Принято считать, особенно в либеральных кругах, что это решение перечеркнуло надежды России на либерализацию и модернизацию, связанные с приходом Дмитрия Медведева.

На мой взгляд, дело обстоит прямо противоположным образом.

Во-первых, никаких надежд на либерализацию и модернизацию, связанных с приходом Дмитрия Медведева, строго говоря, не было. Потому что, будучи выразителем воли элиты, которая есть по своей философии элита утилизации советского наследства, медведевский Кремль не мог быть никак заинтересован в настоящей либерализации, настоящей модернизации.

Модернизация противоречит утилизации, поскольку требует отвлечения значительных ресурсов на модернизационные нужды, либерализация же вредна для правящей российской элиты, поскольку процессы утилизации идеально проходят в условиях отсутствия политической, интеллектуальной и иной конкуренции.

И поэтому, хотя либерализационная и модернизационная риторика имели место, но никаких реальных надежд на это не было. Они появились только сейчас, в связи с признанием Абхазии и Южной Осетии, и это уже выбило российскую правящую элиту из инерционного сценария, которому она собиралась следовать после избрания президентом Дмитрия Медведева.

Ясно, что признание Абхазии и Южной Осетии обострит отношения России и Запада, хотя и не до критической степени, но всё-таки потребует совершенно новых решений, к которым элита в значительной степени не готова, и ответить на эти вызовы она сможет только путем определенной внутренней модернизации. Из этого не следует, что эта модернизация обязательно произойдет. Но это означает, что, по крайней мере, шанс на такую модернизацию появляется, потому что этот вызов сродни, собственно говоря, нападению на Цхинвал 8 августа 2008 года, когда нужно или отвечать, или полностью проиграть.

В принципе, вариант полностью проиграть всегда остается, мы совершенно не можем его исключать. Тем более, что уже на протяжении последних нескольких лет мне приходилось в основном писать и говорить о том, что в России наблюдаются все признаки цивилизационного заката, если оценивать происходящее по критериям, установленным ведущими теоретиками в поле цивилизационного подхода, начиная от Константина Леонтьева и заканчивая Арнольдом Тойнби.

Поэтому мы не можем быть уверены в том, что элита этот вызов примет, однако, тот факт, что он существует, только и порождает надежду.

Если бы не было вызова, то не было бы никакой надежды, что элита пойдет на какие-то внутренние трансформации, и что она будет принимать решения, противоречащие ее краткосрочным жизненно важным интересам.

Возьмём, например, нынешний финансовый кризис, на который элите также нужно реагировать, и она тоже не может реагировать на него инерционно.

Поведение элиты во время нынешнего финансового кризиса не свидетельствует о том, что она готова рассматривать этот вызов стратегически и с позиции национальных интересов.

Вот простейший пример последних дней. Хотя и мало относящийся к нашей теме, все-таки его приведу, поскольку финансовый кризис начал стремительно развиваться уже после того, как мы сформулировали повестку сегодняшнего заседания — я имею в виду ситуацию, связанную с инвестиционным банком «КИТ-финанс», который первым объявил о своих огромных финансовых проблемах.

Ясно, что это был важный не только экономический, но и политический сигнал, потому что всем известно, что банк «КИТ-финанс» контролируется братьями Ковальчуками, ключевыми фигурами околопутинской элиты, ближайшими деловыми партнерами бывшего президента и нынешнего премьера, которым Владимир Владимирович Путин еще в бытность президентом отдал на откуп несколько отраслей экономики и значительную часть Газпрома.

Ясно, что финансовые проблемы банка «КИТ-финанс» (а было заявлено о невозможности совершения платежей на сумму порядка 10 млрд рублей), не представляют сколько-нибудь существенной для владельцев этого инвестиционного банка суммы. И если бы они хотели тихо решить вопрос, если бы они хотели избежать публичного скандала, который сам по себе был крайне негативным сигналом для рынка и отечественной экономики, они бы ее легко решили. Они сознательно уклонились от этого решения, поскольку с точки зрения философии нынешней элиты трогать собственные деньги для решения публичных задач нельзя. То, что выведено на Запад и размещено в оффшорах, — про это надо уже забыть, эти средства не могут использоваться для решения проблем, возникающих здесь, на этой территории.

Поэтому они пошли параллельным стандартным путем, которым элита шла на протяжении последних пятнадцати лет: они получают государственное финансирование, средства Минфина, через подконтрольный этим же братьям Ковальчукам Газпромбанк, чтобы спасать частный инвестиционный банк «КИТ-финанс».

Тем самым создается прецедент, который наглядно показывает, для кого — финансовый кризис, а для кого — отец родной. Потому что именно финансовый кризис будет использован рядом ключевых представителей нынешней правящей элиты для перекачки государственных финансовых ресурсов (той самой подушкой безопасности, которой много лет подряд гордились Путин и министр финансов Алексей Кудрин) в частные и оффшорные карманы.

И поэтому, кризис будет для всей страны, но не для правящей элиты, что очень ярко отражает ее философию и подход к основным проблемам сегодняшнего бытия.

Но вернемся к теме Абхазии и Южной Осетии.

На мой взгляд, дальнейшая логика действий Кремля в ситуации после признания двух кавказских республик неизбежно требует от него не дальнейшего усиления конфронтации с Западом, а напротив, улучшения отношений. Оно неизбежно, поскольку кто бы что не говорил, как бы ни возбуждались кремлевские пропагандисты (которые 26 августа неожиданно поняли, что, оказывается, у российской элиты нет счетов и активов на Западе и она от Запада совершенно независима) ясно, что российская элита чрезвычайно зависима от Запада.

И именно признание Абхазии и Южной Осетии может побудить правящую элиту России (хотя, повторяю может и не побудить) пойти на реальные шаги в российской внутренней политике. То есть, на определенную внутриполитическую либерализацию, на которую элита никогда бы не пошла, если бы признание Южной Осетии и Абхазии не обострило ее отношения с Западом.

Поэтому здесь фактически может смениться принципиальный сценарий, принятый на протяжении последних десяти лет, когда российская правящая элита сдавала геостратегические позиции России в обмен на полное отсутствие внимания Запада к закручиванию гаек внутри страны.

Коль скоро первый раз за долгий период времени российская элита не сдала Западу геостратегических интересов, она должна будет сдать ему что-то другое, гораздо более существенное именно с точки зрения той самой либерализации, на которую тщетно надеялись многие с приходом Дмитрия Медведева.

Поэтому с этой точки зрения признание Абхазии и Южной Осетии несет в себе позитивный заряд.

В либеральных кругах говорят о том, что, признав Абхазию и Южную Осетию, Россия обрекла себя на одиночество и изоляцию. На мой взгляд, это не так. Россия обрекла себя на одиночество и изоляцию не в 2008 году, а значительно раньше, и не признанием Абхазии и Южной Осетии, а проведением политики энергетического империализма. То есть, практически, сырьевого эгоизма, поскольку эта платформа не могла быть объединительной ни для стран-поставщиков сырья, которые были заинтересованы в том, чтобы не зависеть от России, как транзитной страны, ни для стран-потребителей сырья, которые были заинтересованы в том, чтобы не зависеть от России как страны-поставщика.

Собственно, с того момента, как Россия, российская элита отказалась от самой идеи предложения некоего цивилизационного проекта, предлагающего неизбежный образ светлого будущего, с этого момента она уже поставила себя в изоляцию на экономическом пространстве своей вчерашней империи. Пятидневная война это показала — ни одна страна СНГ не поддержала Россию в ходе боевых действий, а поддержка послевоенная была вымученной и пока не привела к официальному признанию Абхазии и Южной Осетии также ни одной постсоветской страной.

Напротив, некоторые постсоветские режимы во время и после войны резко активизировали свое движение в направлении Запада, как Белоруссия, например.

Однако признание Абхазии и Южной Осетии — это первый сигнал, который выходит за рамки политики энергетического империализма и показывает, что Россия может оказывать прямую политическую поддержку своим союзникам на постсоветском пространстве.

Поэтому это как раз первый шаг как раз к преодолению одиночества, к преодолению изоляции. Вовсе не факт, конечно, что он будет правильно использован, и вполне вероятно, что этот исторический шанс будет упущен, но, опять же, некие надежды появились и пока они не рухнули.

Я думаю, что сегодня Россия объективными обстоятельствами подведена вплотную к черте пересмотра своей линии поведения на пространстве СНГ. Она должна уйти от ставки на политических субъектов постсоветских государств, поскольку пророссийских политических субъектов уже не осталось, и не осталось их давно. Есть политические субъекты, которые время от времени публично позиционируются как пророссийские с целью получения определенных российских ресурсов для решения своих внутриполитических задач. После получения этих ресурсов они, как правило, продолжают двигаться в евроатлантическом фарватере и забывают о своих обязательствах перед Россией до следующей оказии.

Таким образом, от ставки на субъектов нужно перейти к ставке на сценарии и на механизмы поддержания управляемого хаоса в сопредельных государствах, что и будет позволять России решать свои задачи независимо от конфигурации власти и, вместе с тем, без прямого публичного вмешательства во внутреннюю политику сопредельных государств.

На мой взгляд, сегодня в Кремле есть люди, которые это понимают, однако удастся ли изменить прежнюю философию, пока не понятно, поскольку инерционное развитие ситуации многим выгодно.

Здесь было сказано, что Кремль стоит перед необходимостью кадровой модернизации и это тоже следствие кризисов: и кризиса, в позитивном смысле порожденного признанием Абхазии и Южной Осетии, и кризиса инерционного сценария российской внешней политики, и кризиса экономического, который разворачивается на наших глазах.

И, естественно, это вызовет ожесточенное сопротивление тех, кто сегодня сидит в Кремле, потому что, они, конечно, не хотят освобождать свои позиции, они не хотят никакого расширения кадрового пространства, мы должны это понимать, и, поэтому, превентивные обстрелы всех возможных позиций резко усилятся в обозримом будущем, что и есть одно из негативных проявлений того вызова, который сегодня поставлен перед Кремлем.

Поэтому, резюмируя, я могу сказать, что решение о признании Абхазии и Южной Осетии является позитивным в самых разных смыслах, даже и в тех, которые в Кремле даже вовсе и не имели в виду.

Оно порождает надежды, и будут ли эти надежды воплощены в жизнь, будут ли те исторические шансы, которые представились этими решениями, реализованы, собственно, и станет индикатором того, действительно ли Россия находится в стадии цивилизационного заката, или у нее есть шанс на возрождение.

Станислав Белковский