К Славному Юбилею. Слово Сталина и о Сталине

 

 

Когда б я уголь взял для высшей похвалы –

для радости рисунка непреложной,

я б воздух расчертил на хитрые углы

и осторожно и тревожно.

Чтоб настоящее в чертах отозвалось,

в искусстве с дерзостью гранича,

я б рассказал о том, кто сдвинул ось,

ста сорока народов чтя обычай.

Я б поднял брови малый уголок,

и поднял вновь, и разрешил иначе:

знать, Прометей раздул свой уголек, –

гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

 

Я б в несколько гремучих линий взял все моложавое его тысячелетье и мужество улыбкою связал и развязал в ненапряженном свете. И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца, какого, не скажу, то выраженье, близясь к которому, к нему, – вдруг узнаешь отца и задыхаешься, почуяв мира близость. И я хочу благодарить холмы, что эту кость и эту кисть развили: он родился в горах и горечь знал тюрьмы Хочу назвать его – не Сталин – Джугашвили!

 

Художник, береги и охраняй бойца: в рост окружи его сырым и синим бором вниманья влажного. Не огорчить отца недобрым образом иль мыслей недобором. Художник, помоги тому, кто весь с тобой, кто мыслит, чувствует и строит. Не я и не другой – ему народ родной – народ-Гомер хвалу утроит. Художник, береги и охраняй бойца – лес человеческий за ним идет, густея, само грядущее – дружина мудреца, и слушает его все чаще, все смелее.

Он свесился с трибуны, как с горы, – в бугры голов.

Должник сильнее иска. Могучие глаза мучительно добры, густая бровь кому-то светит близко. И я хотел бы стрелкой указать на твердость рта – отца речей упрямых. Лепное, сложное, крутое веко, знать, работает из миллиона рамок. Весь – откровенность, весь – признанья медь, и зоркий слух, не терпящий сурдинки. На всех, готовых жить и умереть, бегут, играя, хмурые морщинки.

 

Сжимая уголек, в котором все сошлось, рукою жадною одно лишь сходство клича, рукою хищною – ловить лишь сходства ось, – я уголь искрошу, ища его обличья. Я у него учусь – не для себя учась, я у него учусь – к себе не знать пощады. Несчастья скроют ли большого плана часть? Я разыщу его в случайностях их чада... Пусть недостоин я еще иметь друзей, пусть не насыщен я и желчью, и слезами, он все мне чудится в шинели, в картузе, на чудной площади с счастливыми глазами.

 

Глазами Сталина раздвинута гора и вдаль прищурилась равнина, как море без морщин, как завтра из вчера – до солнца борозды от плуга-исполина. Он улыбается улыбкою жнеца рукопожатий в разговоре, который начался и длится без конца на шестиклятвенном просторе. И каждое гумно, и каждая копна сильна, убориста, умна – добро живое – чудо народное! Да будет жизнь крупна! Ворочается счастье стержневое.

 

И шестикратно я в сознаньи берегу – свидетель медленный труда, борьбы и жатвы – его огромный путь – через тайгу и ленинский октябрь – до выполненной клятвы. Уходят вдаль людских голов бугры: я уменьшаюсь там. Меня уж не заметят. Но в книгах ласковых и в играх детворы воскресну я сказать, как солнце светит. Правдивей правды нет, чем искренность бойца. Для чести и любви, для воздуха и стали есть имя славное для сжатых губ чтеца. Его мы слышали, и мы его застали.

О.Э.Мандельштам, январь-февраль 1937 г.