"Я спрашиваю где уголовные дела по погибшим?"

25 лет «тетки» помогают военнослужащим отстаивать свои права. Комитет они считают единственной «скорой помощью для солдата».

Ответственный секретарь Союза солдатских матерей России Валентина Мельникова — откровенно и порой недипломатично о вернувшемся насилии в армии, бездействии военной прокуратуры, безымянных «зеленых человечках», товарищах начальниках и министрах.

 — Почему молчат родственники погибших и раненых российских военных в Украине?

— Думаю, им что-то обещают товарищи начальники… Но я все время напоминаю историю с Андрюшей Сычевым (рядовой Андрей Сычев в новогоднюю ночь 2006 года подвергся издевательству со стороны сержанта, в результате чего ему были ампутированы ноги и половые органы. — Е. М.). После операции, когда уже был шум и тарарам, к Гале Сычевой, к его маме, пришел хмырь из Управления по воспитательной работе и стал ей предлагать 100 тысяч долларов, чтобы они забрали заявление по уголовному делу, чтобы они от всего отказались.

Она мне звонит: «Валь, что делать?» Я говорю: «Не верь, ничего они тебе не дадут, ничего не забирай, все равно уголовное дело есть». Она его послала и правильно сделала.

 «Сергей Кужугетович, не обижайтесь, мы вас любим…»

— А при Шойгу в армии что-то изменилось в лучшую сторону?

— А что может измениться?

— Но ведь преподносится, что у российской армии теперь «новый облик», и «вежливые люди» — это лицо армии.

— Новый облик армии создавали Медведев с Сердюковым. Путин с Шойгу получили приличные Вооруженные силы, реформированные в части управления и всего остального, от Медведева с Сердюковым.

А сейчас все снова плохо. Вернулось насилие, именно офицерское насилие. И что характерно, этим занимаются молодые офицеры — старшие лейтенанты, капитаны, ротные, батальонные… И мы обратили внимание: это началось где-то к весне 2013 года. (По данным Союза комитетов солдатских матерей России, с весны 2013 года только в один московский комитет обратилось более 30 призывников с жалобами на жестокое обращение со стороны офицеров. Причем, солдатские матери отмечают, что московский регион всегда считался одним из наиболее благополучных в вопросах армейских уставных отношений. — Е.М.) То есть был какой-то период, когда офицерье, видно, на старых дрожжах еще боялось, но, поскольку нового строгого указания солдат не бить не поступило, это потихоньку началось. У нас появились беглецы, сейчас даже из Крыма. У нас раньше вообще никто не бежал, потому что можно было позвонить. А сколько за этот год мы по психушкам распихали! Потому что ребята просто боятся возвращаться в часть. Они находятся в таком депрессивном состоянии, с чем мы в таком масштабе давно не сталкивались. Потому что если человека унижают, если есть попытки изнасилований, если вымогают деньги, то, естественно, у человека наступает реактивное состояние. Он впадает в депрессию, он может, если есть у него какие-то предпосылки, и с собой покончить. И таких случаев много по всей России.

У нас в «ВКонтакте» есть группа, и мне пишут: «Вот сын пошел в армию, скажите, в какой части хорошо служить?» Я честно говорю: «Дерьмо везде, поэтому следите, что там происходит».

— То есть вы считаете, что в данном случае рыба гниет с головы?

— В воинских частях человеческие взаимоотношения зависят от того, какую команду дает министерство.

— Сложно представить, что Шойгу может дать команду избивать…

— Он не дает команду не бить. Его это, видимо, не волнует. У нас с 2009 года по 2012-й практически не было жалоб на насильственные преступления в войсках. Причем не только здесь в Москве, но и по всей стране. Были какие-то конфликты, но массового издевательства, пыток со стороны офицеров просто не стало.

— Действительно, не стало — или вам о них не было известно?

— Нет, мы знаем все. Потому что нашими общими усилиями с прокурорами и с «Новой газетой» у солдат появились мобильные телефоны. И любой чох — где, чего, — нам тут же звонили.

— Мобильный могут и отобрать.

— Нет, ничего не отнимали.

В свое время у нас на контракт перешла пограничная служба. Они ушли под ФСБ, получили большие зарплаты, большие ресурсы… И мы про погранцов вообще забыли, потому что оттуда нет обращений. Никто не унижает, деньги не отнимает, до самоубийства не доводит. Вот нету этого всего. А раньше погранцы были огромной головной болью.

— А за счет чего это произошло?

— За счет того, что они по контракту. Это равные по статусу люди — что офицер, что прапорщик (у них теперь нет рядовых). В силовой структуре это очень важно. Попробуй офицер что-то сказать… Ему ответят: «Да пошел ты на фиг. Я сейчас рапорт напишу начальнику. Ты кто такой? Ты такой же, как и я!»

То же самое — Внутренние войска: это было просто смертоубийство, мы оттуда не вылезали. Там было офицерье, которое когда-то еще по тюрьмам караулило. Пришел новый главком, почистил офицерские ряды, сказал им: «Ребята, это солдаты. Мы воюем. Чтобы все было о’кей. С Комитетом солдатских матерей дружить, любить и работать». «Горячая линия» как работала у них с войны (2008 года), так и работает. И их офицер и нам, и мамам и позвонит, и все расскажет.

А Министерство обороны к 2012 году к этой ситуации только подбиралось. Военкоматы, конечно, те еще козлы: больных отправляют, в частях госпитализировать надо, а командиры не хотят, госпитали переполнены… Это все осталось. Но патологическая жестокость практически сошла на нет. И рабство солдатское исчезло.

Ведь был момент, когда Сердюков распорядился: если будут самоубийства или попытки самоубийства — увольнять всех к чертовой матери! Если будут побои офицерские — увольнять всех к чертовой матери! Уволили на Северном флоте офицеров, уволили в Каменке, это огромная бригада под Питером. Там был вечный бардак. Причем там были какие-то хмыри, которые очень любили солдат бить по лицу и ломать им челюсти. У нас был конвейер жалоб оттуда. И после второй или третьей жалобы там всех поснимали.

К 2012 году мы почувствовали, что все хорошо, что нам можно на фиг закрываться. Тем более что началась программа отбора на контракт, которая предусматривала очень разумное решение: передать отбор по контракту не в призывное управление, а в Управление кадров Минобороны. И они постарались организовать все так, как это делается во всем цивилизованном мире: с нормальной комиссией, с нормальным отбором, в том числе и психологическим. Чтобы не было, как сейчас, когда собирают срочников: «Подписывайте бумажки, что вы контрактники».

Шойгу досталась армия уже без насильственных преступлений. Знаете, чем было славно МЧС? Нигде так жестоко не относились к солдатам, как в МЧС. Правда, сейчас там тоже стало по-другому, потому что служба стала полугражданской.

— А в чем эта жестокость выражалась?

— Вот характерный пример. К нам обратился мальчик. Офицер взял его к себе как раба, держал хрен знает где, а потом разозлился и облил его серной кислотой из аккумулятора и бросил. Хорошо, люди подобрали. Это было в Поволжье.

А сколько у нас было ребят из МЧС, которые вынуждены были бежать, потому что их били по ногам, по голени и не давали лечить! Ноги чернели, начиналась гангрена. У меня только трое или четверо таких было. В МЧС же всегда было мало солдат. Тем не менее вот такое было отношение.

Избитый срочник из МЧС России (фото предоставлено Союзом комитетов солдатских матерей России)

СПРАВКА «НОВОЙ»

По данным Союза комитетов солдатских матерей России, с 2000 по 2012 год к ним обратилось 75 срочников, проходящих службу в МЧС России, с жалобами на вымогательства, побои и пытки. Из жалобы родителей срочника К., проходившего службу в войсках МЧС России (войсковая часть № 84411, Московская обл., г. Ногинск-2): «Находясь в армии сын был облит бензином, избит и подожжен зам. по тех. в нетрезвом состоянии. Часть в течение 7 дней не сообщила, что ребенок лежит в реанимации института Склифосовского с 50 процентами ожога в тяжелом состоянии». А вот еще одна жалоба из той же воинской части от родителей срочника Н.: «Бьют сержанты по ногам. Синяки такие, что даже загноились. В медпункт обращаться боится, потому что боится расправы. Один раз болячки вылечили, только зажили, история повторилась. В итоге сын сейчас с больными гнойными болячками, сколько это может повторяться и чем закончится я не знаю».

 — Чем можно объяснить такую жестокость?

— А по фигу все, на людей абсолютно плевать. Вот я член Общественного совета при Министерстве обороны. Сегодня я, кстати, продинамила, не пошла на заседание. (В тот день на пленарном заседании Общественного совета докладывал начальник Национального центра управления обороной РФ генерал-лейтенант М.Е. Мизинцев, говорилось о том, что Минобороны «уделяет самое пристальное внимание вопросам повышения качества жизни военнослужащих», что данное направление «является для государства и армии приоритетным». — Е.М.) Честно говоря, у меня уже нету сил их видеть. Общественный совет… Ставят темы на обсуждение, которые абсолютно никому не нужны. Вот военные музеи… Я понимаю, что военные музеи хотят финансирования, но зачем это выносить на четыре часа на Общественный совет? Нас там 50 человек, народ не самый свободный на свете, и вот они пережевывают. Это все имитация. И как только спросят: «Есть вопросы?», и я начинаю говорить что-то по конкретным ситуациям, — Шойгу на меня искренне сердится. Это так смешно… Я его успокаиваю: да нет, да ничего. Каждый раз, когда подхожу к нему документы какие-то передать, беру его за ручку, говорю: «Сергей Кужугетович, не обижайтесь, мы вас любим…»

— Верит?

— Не знаю.

— Но ведь состав совета утверждает министр. Почему тогда Шойгу вас, такую неприятную для него женщину, включил в состав совета?

— Он унаследовал меня от Сердюкова, а Сердюков — от Иванова… А с Ивановым мы сделали хорошее дело, мы с ним вместе (тогда мы все на него насели) в 2005 году издали 428-й приказ — о запрете использования солдатского труда на посторонних работах… Ну хорошо, они меня не включают, и кому тогда на хрен нужен этот Общественный совет?

— Но вы же сами сказали, что совет — это имитация…

— Для Шойгу это имитация. И, конечно, наполовину это «заслуга» Панкова. Это статс-секретарь министра обороны, который занимается взаимодействием с личным составом. Он пришел с Ивановым, он смотрящий от ФСБ.

«Будешь получать 150 тысяч рублей»

— Сколько, по вашим оценкам, российских военных находится в Украине?

Фото: Анна Артемьева/«Новая газета»

— Я считаю, что сейчас в Украине около 4 тысяч российских военных. Нелегально, незаконно. Но военнослужащие-то не знают, что незаконно. А родственники вообще ничего не знают. Перед тем как военнослужащих отправляли в Украину, они родственникам сказали: «Мы там в полях, электричества нету, мобильный телефон зарядить нельзя, я звонить не буду, не беспокойся». Начали беспокоиться, когда первых погибших в начале августа повезли, а от их ребят не было звонков. Вот тогда мне девять семей позвонили: там погибшие, и мы думаем, что сын там, муж там. Как узнать? Мы их всех девятерых нашли. Из них трое сказали, что «нас вернули с Украины».

Но сейчас наши командиры хитрее придумали. Срочникам говорят: «Ты подпиши договор, контракт с ополчением. Будешь получать 150 тысяч рублей».

— И платят?

— Да нет, конечно. Пока ни одного, кому бы заплатили, нет. Но есть те, кто попал в украинский плен. Вот костромские ребята… Девять человек у них было в плену. Среди них кто-то служил по контракту, а у кого-то еще недослуженный срок по призыву был. Они там болтались как бы нелегально, как диверсанты. Они были в отряде, в ополчении, готовили для ополченцев технику, и им сказали: «Давайте у нас подпишите контракт».

— Если российские военнослужащие находятся на территории другого государства, им полагаются какие-то суточные?

— Да, 32 доллара для солдат и 53 — для офицеров.

— А российским военнослужащим, которые были в Украине, эти суточные выплачивались?

— Думаю, что нет. Должен же быть приказ о том, что этот военнослужащий направляется за рубеж, в командировку, и ему должны быть выплачены суточные. Хотя бы постфактум, как было в Южной Осетии: они туда попали, они там воевали, и им выплатили командировочные после нашего нажима. Мы напомнили тогда Главной военной прокуратуре: алё, гараж!

— А сейчас почему не напомнить: алё, гараж?

— Тогда они там были, и всем понятно, что они были, их видел весь мир. А сейчас кому платить-то, если нету никаких людей. Надо же конкретно сказать, что вот эти военнослужащие, вот они оттуда вернулись или они там продолжают службу…

— А «зеленым человечкам» в Крыму, которых тоже видел весь мир, платили эти суточные?

— Думаю, что нет. Например, у пацанов ПВОшников был приказ о командировке только в Новороссийск. А дальше они без всяких документов.

— Почему они тогда соглашались? Они не понимали, что они вторгаются на территорию другого государства?

— Думаю, что нет, не понимали. А вот эта история с тем, как сейчас народ кричит: «Крым наш!» и «Защитим Донецк и Луганск!»… Им ничего невозможно объяснить, они ничего не хотят понимать. Люди с двумя высшими образованиями, имеющие кандидатскую степень, приходят с призывниками и говорят: «Да я не против, пускай он послужит, правда, у него какие-то болезни…» Я не могу этого слышать от людей, не могу. Видно, что человек вообще не понимает, что может произойти с его сыном.

 «Если все пойдут, как телята на бойню, что мы можем сделать?!»

— Возвращаясь к костромским десантникам: как сложилась их судьба после возвращения из украинского плена?

— Кого-то хотят уволить. Кому-то говорили, что «снова пошлем на Украину». И сейчас родственники начали беспокоиться. Вот у меня сейчас мама нарисовалась одного из этих десантников. Будем разбираться, потому что нет же документов, ничего нету. Они были в Москве в госпитале, им справку выдали, что они все здоровы. Но при этом всем вдолбили легенду, что их там пытали. Как мне доложил Панков в кабинете у Федотова (Михаил Федотов, советник президента РФ, председатель СПЧ. — Е. М.), мол, «вы же понимаете, мы их, конечно, сразу в госпиталь положили, их же там в СБУ пытали американские инструкторы». И маманькам это вдолбили. А я говорю: «Погоди… Где документ, что его пытали американские инструкторы?»

Мое наблюдение (я думаю, с ним все согласятся): к сожалению, когда что-то связано с какими-то драматическими, трагическими обстоятельствами в семьях военнослужащих, процентов 95 начинают беспокоиться, только когда они понимают, что не получат денег.

— Это же цинично!

— Ну так это было с самого начала. Когда еще в 1989 году мы вместе с маманьками требовали расследования гибели советских солдат в мирное время, одна из мамаш тогда сказала: «Конечно, сына я не верну, но деньги я с них сорву».

Мы взяли за правило всем родственникам говорить: «Боевые» — только парню. Он воевал, это его деньги, что он скажет, то и будем делать. А всякие мамы, тети, идите на три буквы!» Одна мамаша нам так сказала: «Мне надо хозяйство поднимать. Вы деньги мне перешлите, а то парень пришел и пьет теперь». Она не спросила: «Как его полечить? Чем ему помочь?» Она даже не заикнулась. Ей, видите ли, хозяйство надо поднимать!

— А сейчас родственники погибших в Украине тоже только деньгами интересуются?

— Во всяком случае, та семья, которая к нам обратилась, — там есть проблема. Остались жена и ребенок, и им надо оформлять пенсию по потере кормильца, а документов никаких нет. Есть свидетельство о смерти и извещение, что погиб сын. Всё, больше ничего нет.

— А написано, где погиб?

— Нет. А ведь есть перечень документов, которые нужно представлять для получения единовременной выплаты членам семьи, и тем более для оформления пенсии.

— Сколько сейчас единовременная выплата?

— По погибшим — 3 миллиона в равных долях на всех членов семьи.

— А есть у вас какая-то информация, сколько реально погибло российских военных в Украине?

— Информации нет никакой ни у кого, кроме, может быть, Минобороны, и то я сомневаюсь, что у них точные цифры.

— А вы, как член Общественного совета, можете эти цифры затребовать?

— А зачем? Они мне будут врать. Зачем, если есть команда из Кремля, если министр обороны и Верховный главнокомандующий сказали: «Наших военнослужащих там нету». Что я буду запрашивать? На хрена мне это надо? Люди сами придут, когда увидят, что никто им ничего не платит, женкам офицерским квартиры не дают… Вот тут они и попрутся к нам.

Кроме того, если ты знаешь потери одной стороны, то в зависимости от интенсивности боевых действий можно всегда прикинуть потери другой стороны. Украинцы же дали цифры своих погибших. У них 1 тысяча с небольшим. Значит, у нас как минимум 500 погибших, включая, конечно, ополченцев.

— Да, но сколько ополченцев из этих 500?

— Трудно сказать. Но, скорее всего, погибших больше. А по интенсивности боевых действий раненых в пять раз больше.

— В одном из интервью вы говорили о 20 тысячах российских военных в Украине…

— Нет, от 10 до 15 тысяч. Но я считала это с начала боевых действий, где-то с июня.

— Хорошо, пусть так. Сейчас российских военных в Украине, как вы сказали, около 4 тысяч. Это в несколько раз меньше, чем было. Значит, эти люди должны были вернуться. И если были раненые, то они должны где-то быть, тем более в таком количестве (2500 человек), как вы говорите. Где они?

— Большие потери были в начале августа и в конце августа. Значит, эти раненые где-то сейчас болтаются по госпиталям. В первую очередь по госпиталям Южного округа.

— А то, что тайно хоронят убитых?..

Фото: Анна Артемьева/«Новая газета»

— Тайно… Это было в приемной Дмитрия Тимофеевича Язова (министр обороны СССР. — Е. М.), когда в Баку ввели войска (1990-й). И мужик, полковник юстиции, сказал: «А чего волноваться? Солдаты — это грязь под ногами. У нас, — говорит, — порядок. Мы всегда посылаем телеграммы, спрашиваем, где хоронить». И ведь ничего не изменилось!

Вот по Чечне какая отмазка была: «Не надо печатать фамилии погибших, потому что родственникам будут мстить». Я не исключаю, что эти козлы и сейчас говорят семьям то же самое: «Не надо, а то украинцы вас найдут, там же «Правый сектор»…»

У этих товарищей много всяких идей, как заставить людей замолчать.

Сколько бы раненых и погибших ни было — документов нет, приказов нет… Мы честно будем ждать до Нового года, с Нового года будем, как в 2009-м, обращаться к товарищам законодателям, чтобы они включили в закон о ветеранах вот этот период боевых действий в Украине, чтобы участники получили ветеранские удостоверения, чтобы они получали социальные выплаты, чтобы инвалидов приравняли к инвалидам Великой Отечественной войны со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— А как же законодатели могут это сделать, если Верховный главнокомандующий и министр обороны говорят, что в Украине нет российских военных?

— А вот пусть к нам придут три человека родственников или самих ребят. Чтобы попросить помочь восстановить документы, собрать документы… Нам трех человек достаточно. После трех — это уже систематическое нарушение прав военнослужащих в Российской Федерации. Вот и все. Тут лиха беда начало.

По погибшему, о котором я говорила, мы запросили документы. По одному мальчику пленному я запросила Главную военную прокуратуру. И впервые за 25 лет Главная военная прокуратура включила дурку. По-другому я это назвать не могу. Ведомство, которое по закону надзирает за соблюдением законности в Вооруженных силах, полностью исключило себя из этого процесса. Полностью. Сознательно. Вообще.

— Куда будете жаловаться на прокуратуру?

— Да не надо на нее жаловаться, мы ее будем долбить и додолбим. По погибшим —времени вечность. Пускай родственники обращаются, будем запрашивать, это же все очень долго, это все страшно небыстро. У нас каждая война — это не сразу. У нас ни по какой войне не было, чтобы вот раз — и всё по закону. Это я совершенно ответственно заявляю. Ни Карабаха, ни марш-броска 26 ноября 1994 года (неудачный ноябрьский штурм Грозного чеченской оппозицией и российскими военными. Впоследствии министр обороны РФ Павел Грачев утверждал, что российские военнослужащие не принимали участия в той операции. — Е. М.), ни первой чеченской войны, ни второй чеченской, ни войны с Грузией — у нас никогда ничего нету. У нас государство никогда не думает о том, что оно перед этими людьми, которых бросает на войну, хоть сколько-то ответственно, хотя законодательство выстроено абсолютно жестко и все там прописано: и как надо, и что нужно.

Мы знаем, что, когда всех похоронят, когда раненые придут — кому протез, кому чего, — вот тогда народ повалит. И тогда мы будем заставлять это государство и товарища Путина, чтобы они внесли в законы период военных действий в Украине. Мы уже готовим официальное письмо о внесении в Закон «О ветеранах» этого периода войны.

— А вы уверены, что люди к вам придут?

— А куда они денутся? У нас же за все нужно биться. Они никуда не денутся, потому что их всех пошлют на фиг.

Когда мы услышали, что ребят отправляют в Ростов и от них ничего нету, я стала всем говорить: «Езжайте, забирайте своих из этой Ростовской области!»

— А это законно?

— В Ростове есть командующий округом, есть военный прокурор округа. Берешь своего из воинской части и везешь к прокурору, говоришь: «Товарищ генерал юстиции, что происходит? Куда моего мальчика или моего мужа собираются посылать? Расскажите нам». А как иначе?

Вот призывники там воспротивились заключению контракта, когда один подполковник, козел по фамилии Мединский, на полигоне под Ростовом сказал им, что «вы сейчас у меня все подпишете контракты, я у вас забираю военные билеты, забираю жетоны, и мы отправляем вас в Луганск». А ребята возникли.

— И сколько было таких, которые возникли?

— 250 человек. Но у меня было пять семей, и по пяти семьям мы эту штуку сразу обломали.

— А остальные 245 поехали?

— Нет. Мы пожаловались на то, что незаконно принуждают заключить контракт. И получили хороший ответ начальника Главного управления кадров Минобороны, что командиры воинских частей никакие контракты подписывать не имеют права. Поэтому все 250 человек контракты не подписали.

— Но чтобы вы «обломали», нужно, чтобы все-таки кто-то вам сообщил?

— Конечно. Если все пойдут, как телята на бойню, что мы можем сделать?! Это же не мой ребенок, не мой внук, это даже не ребенок моей подруги. Если он говорит, что у него все хорошо, что я могу сделать?

 «У меня слов нет, кроме матерных»

— Руководители ДНР уверяют, что российские военные на Донбасс приезжают исключительно во время своего очередного отпуска. Что вы об этом скажете?

— Я даже не понимаю, как это комментировать, у меня слов нет, кроме матерных. Не могут они в отпуске никуда поехать, не могут! Военнослужащему во время отпуска, если он куда-то едет, дается отпускной лист, ему дается предписание, он приезжает, встает на учет. И если он куда-то уезжает, он должен обязательно делать отметку в военкомате.

— А если он хочет поехать на море в Египет, он и в Африке должен встать на учет?

— В воинской части должны знать, куда он поехал. Без разрешения командования он не может выехать за границу.

— А это всегда так было — или только сейчас?

— Всегда. В отпуск… Повоевать… Нет, ну это бред. Все эти отмазки просто бредовые. Это какая-то другая война. Такой войны с нашей стороны никогда не было. Это война, про которую никто не хочет понять, даже те, у кого родные погибли или ранены, что это реальность… У меня ощущение, что люди, которых затрагивает война, не представляют, что это все по-настоящему, и что смерть — по-настоящему.

— Это как-то связано с тем, что это Украина?

— Нет, это связано с тем, что там все сделано неправильно. То, что там происходит с российской стороны, называется диверсией. У нас в России есть диверсионные подразделения, которые по закону могут делать то, что сейчас там делает армия. Никакая армия этого делать не может, ни при каких обстоятельствах.

— А в Украине есть российские диверсионные группы?

— Думаю, что нет. Ну разве только какие-нибудь хмыри в качестве инструкторов. Там основная масса — это десантники. Диверсии могут делать какие-то подразделения ГРУ или СВР. Они по закону засекречены. У них другие способы оформления всех их действий. Там все по-другому. Женевская конвенция на них не распространяется, Красный Крест ими не занимается — и всё, и никаких вопросов. Армия так действовать не может. И поэтому получается, что люди как бы не верят своим глазам. Они не верят… Я думаю, что и семьи погибших не вполне осознали, что произошло, они не поняли слова из извещения: «…множественные огнестрельные и осколочные ранения».

— А что они должны были понять, прочитав такие слова?

— Что человек погиб на войне.

— То есть на учениях получить такие ранения невозможно?

— Абсолютно. Первое, что я спросила у Главной военной прокуратуры: «Вот извещение — множественные минно-взрывные ранения, множественные осколочные ранения. Уголовное дело возбуждено? Где место временной дислокации воинской части?» — «А к нам никто не обращался. Вот к нам обратятся, и мы возбудим уголовное дело». После этого я перестала звонить в Главную военную прокуратуру. Я говорю, они дурку включили.

— А кто должен был обратиться? Родственники?

— Никто не должен. По каждому факту гибели военнослужащего прокуратура обязанапровести проверку. Командир сообщает прокурору, прокурор проводит проверку и, если есть факт смерти насильственной, передает это в военно-следственный отдел. Военно-следственный отдел возбуждает уголовное дело. Я спрашиваю, где уголовные дела по погибшим? Нет этих дел…