Пыль под ветром (Сны инженера Тенина). Фантастическая повесть

     Посвящается памяти Веры Игнатьевны Букреевой (Коряк)

     ...потому что в созвездии Псов живут очень злобные гуманоиды, и они...

     Из откровений бабуси в белом платочке (поезд «Карасук — Новосибирск»,  плацкартный вагон)

     Стихия власти — огонь; он может обогревать домочадцев, он же способен уничтожить весь дом.
     Стихия рабства — вода; она легко принимает форму любого сосуда, она же, влекомая ветром, выходит из берегов.
     В каждом человеке сосуществуют раб и властитель; каждый равно опасен для каждого.
     Но что человек без воли и без покорности? Разве не то же, что земля и воздух без огня и воды? Разве не пыль под ветром?..

     «Вопль усомнившихся» (из пятой книги Устава Чистильщиков)

     1.

     Илье было двенадцать, когда это приснилось ему впервые. Впоследствии сон повторялся неоднократно. Он рос, укоренялся в действительность и ветвился различными смыслами.
     Имя вещи и вещь явились ему во сне: «куманга». Ударение на последнем слоге. Нечто прямое, прочное, ясное, пронзившее холодным серым блеском влажное пламя кошмара.
     Он прятал кумангу в тёмные складки плаща, но она изнутри озаряла его подбородок и скулы. Встречные резво шарахались в ниши и закоулки, вжимались в сырые горячие стены и опускали взор: от Ильи исходили ужас и обаяние. Если бы он сказал: «Делай то-то и то-то!» — никто б не посмел перечить. Поэтому он сам шарахался от встречных, прятал лицо и крался вдоль мокрого жара стен, чтобы в его глазах не прочли приказа. Поэтому путь его был извилист и долог, а цель не ясна.
     Страх, обожание, зависть, покорность и злоба сопровождали его на бесцельном пути. Вся жажда власти, вся сила власти, вся роковая гордыня власти были спрессованы в кумангу, как Вселенная в точку. Куманга обжигала ему ладонь и просилась на волю, она шептала Илье высокие цели и низкие вожделения, рвалась осчастливить и погубить.
     Но бесконечных путей не бывает ни наяву, ни во сне: путники смертны, а сны обрываются явью.

      2.

     Даже эротические подростковые сны Ильи были мучительной разновидностью всё того же кошмара. Холмы, ущелья и заросли женского тела призывали попирать и владеть. Они отказывались принять и растворить в себе — они жаждали возвеличить. Любовь оборачивалась потным единоборством рабов за право не быть властелином.
     Лишь когда ему снилась одноклассница Аля Гриневич, сны его были покойны и благостны. Она ничего никогда не воспринимала всерьёз. Серый мертвенный свет куманги без следа пропадал в глубине её серых насмешливых глаз.
     Тискаться с одноклассницами почему-то считалось особенно интересным на уроках физики. Наверное, потому, что деликатный Зям Самуилович при всей своей подслеповатости и рассеянности всегда точно знал, кого из парней нельзя вызывать к доске, чтобы не случилось конфуза. А не выучившие урок всегда старались сесть рядом с Алей.
     Аля была очень раскованной девочкой и считалась идеальным партнёром в петтинге — перещупывании под партой. Торчок она умела вызывать изумительный, ничего при этом особенно не позволяя, осадить же могла одним лишь насмешливым, искоса, взглядом. (В их тогдашнем обиходе, разумеется, не было слова «петтинг». В обиходе были скабрёзные игральные карты, двадцать раз переснятые, да самодельные частушки Васьки Мудрых про деда и бабу...)
     Демократично доступная до твёрдых пределов, Аля и во сне оставалась доступной до твёрдых пределов. Но во сне эти пределы располагались не на узких полосках кожи между чулками и трусиками, а где-то в другом измерении. По сути, это были платонические сны: в них было очень много Алиного тела, но тело очень мало значило в этих снах. Граница была на невидимой линии, соединяющей взгляды, и эту границу между «рядом» и «вместе», между «я с тобой» и «мы» было невозможно переступить.
     И не нужно. И слава Богу, что она была — эта граница, дарующая Илье покой и благость НЕ-слияния. Не унижаясь до владычества и не унижая до покорности, он мог раствориться. Он мог подарить себя и остаться собой. Куманга бесполезно и ровно сияла своим серым блеском, а тяжесть ответного дара (удара!) ощущал лишь барьер таможни.
     Просыпаясь, он был благодарен своей однокласснице Але Гриневич и знал, что сможет смотреть на неё без малейшей неловкости за то, что было во сне.
     В обыкновенных кошмарах — когда он трусливо топтался по исходящей потом брусчатке горячего города, или когда, избегая встречаться глазами, нависал над грудями и ляжками очередных вожделений, или когда, изрекая правильные слова, вдруг до мертвящего страха сомневался в их правильности, — в обыкновенных кошмарах не было ни границ, ни барьеров между ним и другими. Потому что при столкновении взглядов любой барьер истончался и таял в устрашающих высверках серого блеска. Полоска зловещего света в ладони Ильи, вдруг отвердев, обрастала холодным венчиком искр. Одна за другой они отрывались от куманги, устремлялись по взгляду Ильи, мечась вместе с ним, натыкались на стены и разочарованно гасли.
     Лишь когда угасала последняя, можно было перевести дух, исподтишка оглядеться и продолжить бессмысленный путь.
     Или глупую речь.
     Или стыдное наслаждение...
     До восемнадцати лет это было с ним только в кошмарах. И лишь одноклассница Аля Гриневич — сероглазая егоза и насмешница в немыслимо коротенькой юбочке — обладала барьером, не таявшим даже во сне.
     Алевтина Мудрых, вдова хвастуна и похабника Васьки, лейтенанта спецназа, в последние годы всё чаще снилась Илье, когда он засыпал рядом с Неллечкой Дутовой, матерью-одиночкой.
     Наверное, потому, что Неллечка была похожа на Алю.
     Внешне. Разумеется, только внешне.
     А внутри это было строгое и печальное существо, больше всего на свете желавшее любить и подчиняться и меньше всего на свете склонное потакать своим желаниям. Потому что, однажды побывав замужем, Неллечка узнала о мужчинах если не всё, то достаточно много, чтобы уже никогда не иметь с ними никакого дела. Инженер по снабжению Илья Борисович Тенин оказался единственным исключением из этой жизненной стратегии. Весьма продолжительным исключением...
     Но до знакомства с Неллечкой Дутовой — да и до начала инженерно-снабженческой деятельности — Илье было ещё далеко.

     3.

     Будучи уже студентом инженерно-строительного института, Илья изредка видел абстрактные сны — тоже, как правило, кошмароподобные. Но, в отличие от обычных кошмаров, они казались ему более содержательными и как бы с намёком.
     Например, снились глаголы — все как один в безличной форме.
     Моросило. Сквозило. Дождило. Порывами шквалило с ливнем. Вдруг почти без перехода жарило с неба, густо парило от земли и отчётливо несло откуда-то гарью. Когда уже становилось не продохнуть и казалось, что вот сейчас не хватит воздуха, небо опять затягивало тучами. До неприятности резко свежело. Сверкало и погромыхивало над головой, а под ногами раскисало и хлюпало.
     То смеркалось, то, наоборот, рассветало.
     Тянуло чесноком и сероводородом.
     Дуло в шею...
     От мельтешения безличных обстоятельств (мельтешения монотонного в своей беспорядочности) закладывало уши, кружилось перед глазами и путалось в мыслях.
     А потом в самой гуще этой свихнувшейся грамматики обнаруживалось неуклюже косолапившее одинокое Я. Словно какой-то материальной силой, его неудержимо влекло терминатором между «стемнело» и «развиднелось».
     При этом бедное Я лихорадило и трясло, ненадолго отпускало и снова схватывало. Его качало из стороны в сторону, мотало, как жесть на ветру, и слегка подташнивало. Было видно, что ему давно и основательно не везёт. Так давно и так основательно, что уже ничего не хотелось и ни во что не верилось. Некогда гордому Я обречённо думалось о бесконечности пути и недостижимости цели. Представлялось бессмысленным уходить из одной западни, чтобы немедленно угодить в другую.
     Нездоровилось, тянуло ко сну и как о величайшем счастьи мечталось покориться ближайшему обстоятельству: пусть, как говорится, несёт, авось куда-нибудь да вынесет!
     Но полагалось идти...
     — Кем? Кем полагалось? — возмущённо кричал Илья и просыпался из одного кошмара в другой, который почему-то назывался реальностью.

      4.

     Со второго курса дорожно-строительного факультета Илью чуть не отчислили за академическую неуспеваемость, но он вовремя взял меры. Принёс в деканат повестку и получил справку для военкомата о том, что деканат-де не возражает. Было обидно, что не возражает, зато возникала реальная возможность восстановиться на втором курсе через два года.
     «Не надо противиться обстоятельствам: пусть думают, что ты ими управляешь!..» Там, куда попал Илья, такая стратегия оказалась несостоятельной.
     Это был дюралевый посёлок в третьем, самом дальнем поясе охранения какого-то объекта, возле русла «реки», пересохшей лет пятнадцать тому назад и с тех пор нигде поблизости не появлявшейся. Это был участок границы внутри государства. Границы, которую никому не взбрело бы в голову нарушать. Потому что нечего делать человеку на этой голой, твёрдой, ровной, как антикварный стол, давным-давно отполированной и ещё немножко блестевшей, но уже покрывшейся трещинами от старости, безводной солончаковой поверхности... Если бы Земля была плоской, то край Земли следовало бы искать где-то неподалёку от этого места.
     Раз в день со стороны объекта приходил тягач с двумя бочками воды — для кухни и умывальника, а каждую субботу — с тремя бочками. Если к концу недели удавалось сэкономить ещё одну бочку воды, баня была не только для дедов. В умывальнике воду не удавалось сэкономить никогда: салаги, несмотря на строжайший запрет, её пили, а мудрые деды лили себе за шиворот и смачивали панамы.
     Но к безводью можно было привыкнуть, и к нему привыкали. Единственным реальным противником оставалась скука — для дедов, разумеется. Поэтому салагам некогда было не только скучать, но и спать. Эта кошмарная явь затянулась на два или три месяца (сколько точно, Илья не помнит), и была оборвана сном. В бане. В первой за всё это время бане, когда деды, повинуясь какому-то своему капризу (не то из жалости, не то в поощрение за безропотность) сформировали очередь так, что Илья оказался во второй двадцатке, для которой воды ещё хватало.
     Шайка была большая, глубокая, и не круглая, а продолговатая. В неё можно было забраться с ногами, как в ванну, обхватить руками колени и сидеть, отмокая. Илья так и сделал. Первую — чёрную — воду вылил, снова наполнил шайку, экономно ополоснулся и сел. Воды было по самый пуп, хотя до края шайки оставалось ещё сантиметра полтора, а то и два.
     Сначала это был не сон, а просто обморок — от чистоты, свежести, влаги, ошеломивших тело. Сон включился потом, когда Илью стали будить. Он долго не понимал, чего хотят от него эти голые люди, почему не спешат отвести глаза и спрятаться, ведь куманга уже вовсю потрескивает и вот-вот выпустит направленные пучки разрядов, гасящих волю. И сам старательно отводил взгляд — потому что нельзя же так сразу, потому что куманга на пределе, потому что он не сможет зачистить всех, и остальным придётся ждать, пока ему привезут новую кумангу. Илью, потеряв терпение, стали выволакивать из шайки, и тогда он понял, что это — нападение на Чистильщика, бунт, возмутительно явный отказ от Великой цели! — и он стал драться ногами и левой рукой, зажав кумангу в согнутой правой и всё ещё не решаясь применить её. А когда деды всё-таки скрутили его, перегнули через скамью, и послали салаг за ремнями, он отчаянным усилием повернул голову и встретил недоумевающе-злобный взгляд одного из бунтовщиков. Куманга разразилась отчётливым резким шелестом, по лицу державшего Илью деда заплясали холодные серые блики, и на какое-то мгновение оно потеряло осмысленность.
     Всего лишь на мгновение.
     Новый, святой и высокий смысл зажёгся в его глазах. Он сразу отпустил плечи Ильи и вырубил стоявшего рядом коротким ударом в челюсть. В начавшейся свалке ещё двое дедов неосторожно встретились глазами с Ильёй — и немедленно перешли на сторону первого. К тому времени, когда Илья окончательно проснулся, все трое заняли круговую оборону на подступах к его скамье, умело, яростно и молча отмахиваясь ремнями от набежавшей на грохот полуодетой старични.
     Через неделю, когда все двадцать (включая троих ни в чём не повинных салаг) были отпущены с гауптвахты, началась новая жизнь. Илье уже не приходилось ни «мыть» полы сухой тряпкой, ни подражать звукам спускаемой из бачка воды (для утешения истосковавшихся по цивилизованному сортиру дедов), ни тем более самому изобретать новые развлечения. А на его тумбочке появился персональный, неприкосновенный для прочих графин, какие были только у дембелей и передавались по наследству. Вода в графине была неизменно свежей...
     И всё было бы хорошо — но вскоре Илья обнаружил, что не следует слишком часто смотреть людям в глаза. Граница между сном и явью, однажды нарушенная, стремительно размывалась, и нечто весьма неприятное вползало в действительность. Поведение окружающих становилось всё более немотивированным и алогичным. Всё чаще Илье приходилось подсказывать им элементарные вещи, в правильности которых он сам вдруг стал сомневаться. Следует ли отдавать честь лейтенанту, если рядом стоит Илья? А капитану? А замполит — дурак, или обязан притворяться таким по службе? Зачем мы делаем ракеты? Что будет, если нажать вот сюда?..
     На грохот автоматной очереди прискакал лейтенант, сходу накостылял по шее перепуганному, отбросившему оружие недоумку и, ещё не остывший, вознамерился было то же самое проделать с Ильёй. Но моментально остыл, увидев с десяток направленных на себя стволов «калашниковых».
     — Э! — сказал он, рефлекторно хватаясь за кобуру и вполне осознанно пятясь к двери.
     Да нет же, это не могло быть действительностью! Это был дурной сон... Стоя посреди застывшей, как во сне, мизансцены, Илья медленно переводил взгляд с пробитого автоматной очередью окна оружейки на оторопело вертевшего головой придурка (это был один из тех троих, в бане), на рассыпанные по полу гильзы, на спины окруживших его ребят и, наконец, на маячившее за спинами белое лицо лейтенанта. Ему даже стало интересно: проснётся он или нет?
     Проснуться он, по всей видимости, так и не смог, потому что вдруг длинно защёлкали передёргиваемые затворы, а рука лейтенанта судорожно зашарила по кобуре, тщась расстегнуть. И тогда Илья неуверенно забормотал, хватая своих рабов за плечи:
     — Вы что, ребята? Перестаньте, вы что? Бросьте!
     Ребята выполнили его требование буквально, побросав автоматы на пол. Лейтенант, не будь дурак, выскочил из оружейки, захлопнул за собой дверь, и уже оттуда севшим от волнения голосом прокаркал:
     — Рядовой Тенин! Ко мне в караульное, мухой! — хотя были тут и сержанты, и даже один старший сержант...
     Лейтенант Латкин быстро и, как он полагал, верно разобрался в ситуации. Во всяком случае, дальнейшего развития инцидент не получил и за пределы части не вышел. Патроны, расстрелянные недоумком, были списаны на проведённые в ту же неделю срельбы, а сам он был вчистую комиссован — по причине психического сдвига на почве жаркой погоды.
     Илья же провёл оставшиеся полтора года писарем при штабе под личным и неусыпным надзором замначштаба капитана Коптева. Капитан Коптев тоже быстро и ещё более верно, чем лейтенант Латкин, разобрался в ситуации: за все полтора года он ни разу не посмотрел в глаза своему подопечному.
     Первые несколько лет на гражданке Илья частенько тосковал по этой сугубо армейской толковости: умению на лету схватывать возникающие обстоятельства, сколь бы фантастичными они ни казались, и действовать в соответствии. Потому что на гражданке реальность окончательно вышла из-под его контроля.
     Объективная реальность, мнящая себя первичной, легко и сразу переставала быть таковой, едва в неё вторгались тенинские сновидения. Путаница получалась изрядная — Илья не всегда мог разобрать, где что, и в конце концов перестал пытаться. «Не беда, если мир покажется тебе странным, — так решил он однажды. — Беда, если ты покажешься странным миру».

     5.

     ...Было (а может быть, снилось) раннее утро в том самом городе — ясное и непривычно сухое. Над плоскими крышами знакомых приземистых зданий бились на ветру пёстрые полосатые флаги, нежно подсвеченные восходом. Высохшая брусчатка подёрнулась белой корочкой соли. Дворники в ярких кожаных фартуках деловито сметали её к обочине мостовой. Завидев Илью, дворники брали мётлы на караул, выпячивали груди и дурашливо закатывали глаза к зениту. Они всё ещё немножко боялись, просто по инерции, и таким вот образом подтрунивали над своими беспричинными страхами.
     Откинув назад капюшон, распахнув плащ и заложив руки за спину, Илья вразвалку, слегка приволакивая ноги, брёл по самой середине мостовой, щурился навстречу восходящему светилу и корчил зверские рожи весёлым дворникам. Сегодня можно было никуда не спешить, не прятаться и не выслеживать. Можно было войти в любой дом и оставаться там хоть до полудня, никого не ввергая в состояние угодливости и злобы. Можно было задать любой вопрос любому встречному и с удовольствием выслушать самый неожиданный ответ на него. Можно было дать в ухо и получить сдачи, если вдруг возникнет такая фантазия.
     И много чего ещё можно сегодня до полудня. Потому что правая ладонь непривычно пуста — нечего прятать в складки плаща и незачем отводить взгляд. Потому что вся власть и всё повиновение города надёжно упрятаны в двухфутовую толщу свинца — и уже, наверное, прибыл на главную площадь фургон в сопровождении конников Ордена.
     Но всё это, разумеется, ещё не причина вывешивать флаги над крышами города.
     Сегодня был пречудный день — День первого позыва. И как это удачно, что Илья завершил свою двенадцатую миссию именно к этому дню! Завтра Ильи здесь уже не будет. Завтра он будет где-нибудь в другом месте, или не будет нигде — и до самого полудня можно не спешить с выбором.
     Отныне и навсегда выбор будет за ним. Двенадцатый город очищен от скверны повиновения. Двенадцатый город свободен и готов распахнуть ворота светлому будущему. Уже сегодня вечером горожане ринутся на приступ собственных твердынь: ровнять с землёй городские стены, засыпать рвы и переплавлять мечи во что взбредёт в голову. Оружие ни к чему не умеющим повиноваться — не оружием сильны их города и крепки не стенами. Будет весёлая пьяная ночь, озаряемая кострами на крепостном валу и оглашаемая грохотом рушащихся донжонов... Правда, Илья этого уже не увидит. Может быть, даже (но это зависит лишь от него) и не узнает. Жаль: о предыдущих одиннадцати он хотя бы узнавал. Но, в конце концов, это единственное, о чём стоит жалеть, а выбор, в конце концов, он сделает сам.
     В центре обширной городской площади, куда упирались три главных улицы и два проулка, было не по-утреннему оживлённо. Конники Ордена Чистильщиков с наглухо зачехлёнными алебардами наизготовку старались держать толпу на расстоянии от подъёмника и от помоста с виселицей и плахой. Арки подъёмника, собранные из толстенных брусьев, вздымались высоко над толпой и отчётливо поскрипывали: под ними, в паутине туго натянутых тройных канатов, уже покачивался массивный свинцовый цилиндр.
     Скорчив особенно зверскую рожу последнему дворнику, Илья поспешно запахнул плащ, надвинул на глаза капюшон, пересёк, привычно сутулясь, открытое пространство и бочком ввинтился в толпу ранних зевак. На него досадливо оглядывались, не спеша расступиться, а самые любопытные даже пытались заглянуть под капюшон.
     Илья привычно отворачивался, блюдя ритуал.
     Четырёхосный, на сдвоенных рессорах фургон с откинутым верхом уже стоял под арками подъёмника, и преподобный Дракон лично руководил погрузкой, выразительно помавая сухими костлявыми ручками. Как и положено, он делал вид, что не заметил Илью, хотя с помоста под виселицей ему было видно всё. Впрочем, погрузка саркофага — очень ответственная операция. Мог и действительно не заметить... Когда конники, преувеличенно громко ругаясь, начали древками алебард заталкивать Илью обратно в хохочущую толпу, Дракон с хорошо разыгранной досадой обернулся на шум.
     — Пропустить! — скомандовал он через плечо, чуть задыхаясь. Скрестил поднятые над головой руки, прерывая работу, не спеша оправил сутану и величаво спустился с помоста навстречу Илье.
     Илья ждал внизу, запахнув на груди плащ и смиренно опустив голову под капюшоном. Предстояла долгая скучная процедура, двенадцатая по счёту. Никому не нужный ритуал, освящённый смертью Первого Чистильщика.
     Дракон оказался на целую голову ниже Ильи, и некоторое время они молча всматривались друг в друга. По изборождённому глубокими морщинами лицу старика текли крупные капли пота. Одни из них повисали на кончике носа, и преподобный то и дело стряхивал их мизинцем, другие скапливались на выступающем вперёд подбородке, вдруг изливаясь ручейком на чёрную с золотом сутану.
     — Кто ты, незнакомец, и что тебе нужно? — вопросил Дракон, уже не сомневавшийся, что перед ним тот, кого он ждал.
     Илья молча протянул ему из-под плаща правую ладонь, грубую и лоснящуюся от постоянных ожогов, демонстрируя татуировку на внутренней стороне средних фаланг: четыре буквы Забытого Алфавита.
     — Прости, я не узнал тебя, Чистильщик, — ритуально солгал Дракон и, склонившись перед Ильёй, поцеловал ему кончики пальцев. Илья с ритуальной поспешностью отдёрнул руку, снова пряча её под плащ.
     «Надоело, — подумал он вдруг. — Двенадцатый раз одно и то же! Ритуал, конечно, священен, но ведь и пречудный День первого позыва — тоже священен. А мне надоело...»
     — Мы прибыли, чтобы забрать твою кумангу, Чистильщик, — сообщил Дракон, выпрямившись. — Через несколько дней она будет низвергнута в бездну за краем земного диска. Но мы привезли тебе новую кумангу, дабы ни на день не прерывалась великая миссия.

В этом городе ещё так много работы для тебя!
     Дракон умолк в ожидании первой ответной реплики и, скосив глаза, терпеливо наблюдал, как опять набухает капля пота на кончике его носа. Он был неважным актёром, но очень старался, и роль свою знал назубок.
     «Пречудный день сегодня», — подумал Илья.
     — Город чист, преподобный, — сказал он, дерзко нарушая ритуал, и откинул назад капюшон. — Зачем так много слов? Тебе отлично известно, что я завершил свою миссию и что никто не сможет это засвидетельствовать, кроме меня самого.
     — Не хочешь ли ты сказать, что миссия завершена? — спросил Дракон, старательно изобразив удивление. Он невозмутимо продолжал ритуал, строго поблёскивая на Илью мелкими лужицами выцветших глаз.
     — Я уже сказал это, преподобный. А теперь ты скажи мне, что я свободен до полудня. Скажи прямо сейчас — ведь мы оба знаем, что свидетели ничего не засвидетельствуют. Именно потому, что город чист. Зато у меня будет лишних полчаса... Не отнимай у меня этого времени, преподобный!
     — Что тебе эти полчаса? — возразил Дракон, тем самым соглашаясь с нарушением ритуала. Он снял с головы свою мягкую чёрную шапочку, под которой обнаружилась обширная морщинистая плешь с редкими седыми кустиками по краям, извлёк из-за пазухи большой носовой платок и с облегчением вытер лицо. — Что тебе эти полчаса? — повторил он. — Лишних полчаса бродить по знакомым до тошноты улицам и наталкиваться на равнодушие тех, кого ты облагодетельствовал? Лишних полчаса заглядывать им в глаза и пытаться постичь непостижимое? Насмешка над тобой — вот лучшая благодарность тебе, Чистильщик! Но эти люди уже настолько совершеннее тебя, что ты будешь им даже не смешон... Лишних полчаса одиночества и сомнений ничего не изменят в твоей судьбе. Ибо ты уже сделал свой выбор — и я знаю, какой.
     — А я нет, — солгал Илья. — Сегодня — День первого позыва, — напомнил он.
     — Не для тебя, — сурово и скорбно ответствовал преподобный, заталкивая измятый платок обратно за пазуху. — А впрочем, иди, если хочешь. Пытайся... Ты свободен до полудня!
     Произнеся-таки последнюю формулу священного ритуала, старик удовлетворённо вздохнул, надел свою шапочку и отвернулся от Ильи. Надо было заканчивать погрузку, прерванную не вполне своевременным приходом Чистильщика. Подхватив сутану, как женщины подхватывают юбки, преподобный Дракон неожиданно легко взбежал по высоким дощатым ступеням помоста, промелькав грязными розовыми чулками.
     Проводив его глазами, Илья начал замедленными движениями снимать и сворачивать плащ. Попутно он скользнул взглядом по виселице и мысленно усмехнулся: ЭТО он в любом случае выбирать не станет. Он выберет кумангу. Тринадцатый город.
     Хотя, разумеется, ЭТО не ограничивалось виселицей. Оно вообще ничем не ограничивалось... Отсюда, снизу, Илья не мог видеть, что именно разложено и расставлено на дубовом канцелярском столе между виселицей и плахой. Но, кроме намыленной крепкой петли и широкой секиры, там наверняка было множество разнообразных орудий и средств умерщвления. Гранёный серебряный кубок, почерневший от времени и различных ядов. Арбалет и колчан со стрелами — простыми и отравленными. Стальная гаррота. Метательные ножи и нож для харакири. Дыба для подвешивания над чаном с кипящей смолой (сам чан, равно как и достаточное количество смолы и дров, предоставит город). Черпак для расплавленного свинца и воронка...
     Новая куманга в тонкостенном свинцовом футляре, разумеется, тоже лежит среди этих вещей. Причём лежит на самом виду и так, что к ней легче всего протянуть руку. Так говорят. Но вот почему-то она, говорят, совершенно теряется среди давно известных и новейших изобретений... А выбор Чистильщика после двенадцатой миссии отнюдь не ограничен ими. Либо новая куманга — либо всё что угодно, кроме, сам понимаешь...
     А ещё говорят, что выставка на дубовом столе нередко пополнялась разгорячённым воображением самих Чистильщиков — но почти никогда исполнение выбора не откладывалось больше, чем на сутки. Говорят, что такое случилось только однажды, когда один большой оригинал изъявил желание кануть в бездну в обнимку со своей последней кумангой. Путь до края земного диска в те времена был ещё очень далёк. Но поскольку формальные условия выбора были соблюдены (кануть в бездну — необратимая и сравнительно быстрая смерть), оригинал не меньше месяца мог обниматься со свинцовым саркофагом... Между прочим, он был единственным, выполнившмим тринадцать миссий. Всем остальным хватало двенадцати обязательных. Их первый же выбор оказывался последним. Если они доживали до выбора. Если они ещё раньше, после третьей или четвёртой миссии, не принимали из рук своего Дракона серебряный кубок.
     Такая работа, подумал Илья; нагнулся и положил аккуратно свёрнутый плащ на ступени помоста. Такая у нас работа, подумал он, проталкиваясь через толпу зевак и уже ничем не отличаясь от них. Страх, обожание, зависть, покорность и злоба двенадцати городов способны изуродовать сколь угодно крепкую психику, подумал он, сворачивая в один из пяти проулков, и оглянулся через плечо. Там всё шло своим чередом, и все были заняты делом. Зеваки зевали. Конники деликатно, но твёрдо держали их на расстоянии. Такелажники, слаженно суетясь, заканчивали погрузку. Преподобный руководил... Натужно ахнул всеми восемью рессорами фургон, принимая тяжесть, и протяжно вздохнули, заметно выпрямившись, арки подъёмника.
     И всё же плешивый Дракон заблуждался, утверждая, что знает выбор Ильи. Он полагается на свой опыт и уверен, что Илья выберет смерть, по возможности долгую и мучительную. (Что телесные муки после двенадцати миссий? — признак жизни, не более). Но Илья не настолько слаб, как полагает Дракон. Илья выберет кумангу или...
     Никаких «или». Он выберет кумангу!
     Илье хотелось думать об этом гордо и отрешённо. А для начала — поймать себя на жалости к себе и подавить эту жалость могучим усилием воли. Чтобы до сладкого комка в горле, до слёз. Но не было в нём жалости к себе, и не было комка в горле... А вот слёзы, кажется, получились: всё поплыло перед глазами. И когда он ещё раз оглянулся через плечо, он уже не увидел площади, хотя проулок был прям. Углы крайних зданий текли сквозь слёзную пелену, сдвигались и раздвигались, таяли размытыми контурами, словно что-то неприятное происходило с пространством. Илья отвернулся и твёрдо, чуть оскальзываясь, зашагал по брусчатке. Белая корочка соли протяжно поскрипывала под его каблуками.
     Город ещё не проснулся — а в этих, восточных, кварталах даже дворников не было видно. Здесь всегда просыпались поздно, потому что засыпали далеко за полночь, а то и под утро. Здесь жили поэты, актёры и проститутки, и не было ни одного добропорядочного горожанина, создающего непосредственные материальные ценности. Илья понял, что не случайно свернул сюда: его не тянуло встречаться с теми, кого он облагодетельствовал. Он вспомнил, что даже дворникам — ни одному из них — не посмотрел в глаза, а зверские рожи корчил им по возможности в профиль... Он даже на лица конников избегал смотреть, когда ритуально проталкивался сквозь их ритуально грубый заслон к своему Дракону, — и лицо Дракона было единственным лицом, которое он сегодня видел в упор. Обильно потеющее, обезображенное предельным возрастом и дыханием запредельной бездны, это лицо отнюдь не казалось ему безобразным. Илья забыл, как выглядят красивые лица. И не хотел вспоминать.
     Проулки между тем становились всё уже и, как ни странно, светлее, а белая пыль под ногами перестала поскрипывать на каждом шагу; она была мягкая, как просыпанная мука, или как слой мела на полу возле классной доски к концу шестого урока, но это было очень давно и во сне... Илья зажмурился, потряс головой и снова открыл глаза. «Это город! — сказал он себе настойчиво и проникновенно. — Мой двенадцатый город, и я только что завершил в нём свою миссию. В полдень я покину его, а до полудня я должен хоть кому-нибудь в этом городе посмотреть в глаза, впервые не пряча ничего под плащом. Посмотреть в глаза и попытаться понять: что изменяется в этих людях, когда мы завершаем миссию? Почему эти люди отныне и навсегда счастливы? И как выглядит счастье людей, очищенных от скверны повиновения?..»
     И он таки уговорил себя. Знакомые стены и знакомая брусчатка мостовой восстановились перед его взором, и белая корочка соли опять заскрипела у него под каблуками. Но некое сомнение уже проснулось и было настороже: силуэт бредущего ему навстречу сонного дворника никак не хотел становиться дворником. Метла, которую встречный держал в оттянутой книзу руке, была слишком тяжела для метлы и громыхала вслед за ним по брусчатке каким-то металлическим грохотом, а сам человек был тоненький, стройный, он брёл, опустив голову, и волосы его были схвачены пучком на затылке. «Мы называли это «конский хвост», — вспомнил Илья, — и вплоть до восьмого класса нам нравилось дёргать девчонок за эти хвосты, а потом мы обнаружили, что в них (девчонках, а не хвостах) есть ещё и другие возможности...»
     Он снова зажмурился и снова потряс головой. А когда открыл наконец глаза, оказалось, что это действительно девчонка из его класса — Аля Гриневич, егоза и насмешница в немыслимо коротенькой юбочке. Она подняла голову и улыбнулась Илье, и тогда он почти поверил, что всё предыдущее было сном, а вот теперь он наконец проснулся.
     Аля приближалась к нему, волоча за ствол тяжёлую снайперскую винтовку, а та грохотала прикладом по брусчатке, оставляя за собой тёмный извилистый след.
     — Выстрелит же, — предупредил Илья. — Разве так можно с оружием?
     — Я что, совсем, что ли? — возразила Аля. — Вот они все! — и достала из кармашка передника горсть патронов. Один из них упал и покатился, глухо побрякивая. — Фу ты... — сказала Аля. — Какие скользкие, весь карман испачкала. — Она прислонила винтовку к классной доске и заоглядывалась, ища укатившийся патрон.
     — Да вон же он, — показал Илья. — Сзади.
     Надо бы, конечно, поднять самому, но ему хотелось посмотреть, как Аля будет нагибаться. А она взяла и нагнулась. Илья увидел полоски кожи у неё над чулками и опять ощутил, до чего неудобно скроены эти школьные брюки, и что трусы под брюками опять перекрутились и режут...
      Аля подняла наконец патрон, подошла к Илье и высыпала всю гость на подоконник. Патронов было штук десять, они угрюмо поблёскивали остатками смазки. Самый кончик пули у каждого был закрашен чёрным. Илья не знал, что это означает, и подумал, что надо будет спросить у Васьки Мудрых, потому что Васька знает про оружие всё. Во всяком случае, побольше, чем военрук.
     Некоторое время они вместе молча смотрели на патроны, а потом одновременно повернулись друг к дружке. Было ясно, что и патроны, и винтовка предназначались Илье, только непонятно — зачем. Не стрелять же.
     — А ты возмужал, — сказала Аля. Почти без насмешки сказала, но потом всё-таки усмехнулась, и добавила: — Вот только потеешь по-прежнему. — Провела пальцем по носу Ильи, собирая капельки пота, и продемонстрировала ему мокрый палец. — Ты почему всегда потеешь, когда на меня смотришь? — осведомилась она, вытирая палец о свой передник.
     — Зачем ты мне это приволокла? — спросил Илья, игнорируя провокационный вопрос. — Я и стрелять-то почти не умею, а она снайперская. Видишь трубу?
     — Стрелять не надо, — серьёзно сказала Аля. — Ты её просто забери отсюда.
     — Куда? — удивился Илья.
     — Сам знаешь... — Аля отвернулась и стала смотреть в окно. — Забери и забрось. Далеко-далеко забрось. В бездну...
     — За краем земного диска, — продолжил Илья, пытаясь быть ироничным.
     — Хотя бы. — Аля посмотрела ему в глаза, и он понял, что она знает о бездне. — Хотя бы! — с ударением повторила она. — Если дальше не сможешь.
     — Я и этого не смогу, — сказал Илья. — Забрать-то я её заберу, но чтобы в бездну... Нет, не получится.
     — Боишься?
     — Да при чём тут боюсь? Не пустят меня! И вообще — дурацкая затея: винтовку... в бездну... Зачем?
     — Жаль, — сказала Аля. — Я думала, ты сумеешь.
     — Но зачем?
     Она опять отвернулась, и опять стала смотреть в окно.
     Вот сейчас она скажет, зачем, подумал Илья. Она скажет, и станет ясно, что это действительно необходимо.
     — Из неё Васю убьют, — сказала Аля и забарабанила пальцами по стеклу. — Теперь ты понимаешь?
     — Да, — сказал Илья. Он снова посмотрел на патроны, один из которых, оказывается, убил... убьёт лейтенанта спецназа Ваську Мудрых и сделает Алю вдовой... Интересно, что творит с человеческим телом пуля, кончик которой закрашен чёрным? Ведь её же кто-то зачем-то выдумывал, изобретал, ночами не спал, наверное... — Послушай, — сказал Илья, — хочешь, я положу винтовку на стол?
     Аля не удивилась и не стала уточнять, о каком столе он говорит.
     — Нет, — сказала она, не глядя на Илью. — Только не это. А то вдруг ты его сам убьёшь.
     — Вот уж этого никак не случится!
     — Всё равно. Надо, чтобы совсем. С концами. Чтобы даже оттуда, из кошмарного сна, — никто!.. Понимаешь?
     — Я попробую, — пообещал Илья.
     — Попробуешь? — переспросила Аля, и с сомнением покачала головой. — Тогда лучше не надо. Тогда, значит, и правда — дурацкая затея. А ты не дурак, Илюшенька. Это Вася дурак — его ведь туда никто не звал... не позовёт...
     — Ничего-ничего, — сказал Илья поспешно и бодро. — Я тоже дурак, ты не думай. Мы все дураки! — и он решительно сгрёб с подоконника все патроны.
     — Ну, может, и не обязательно забрасывать, — нерешительно проговорила Аля и посмотрела на него виноватыми глазами. — Может, хоть спрячешь там где-нибудь... понадёжнее...
     — Не беспокойся, — уверенно заявил Илья. — Я же тебе сказал: попробую!
     Он ссыпал патроны в карман, подошёл к классной доске и взял винтовку. Держа её стволом вниз, как учил военрук, передёрнул затвор. Ещё один патрон, который, конечно же, был в стволе, прыгнул далеко в сторону и звякнул о мусорное ведро в углу класса. Илья хмыкнул и выразительно посмотрел на Алю. Она уже отвернулась от окна и наблюдала за ним, опираясь ладошками и попкой о подоконник и привычно выставив на обозрение ноги. Маленький чёрный передник с маленьким кармашком сбоку был даже немного длинее, чем юбка...
     — Я пошёл, — сообщил Илья. Браво закинул снайперскую винтовку на плечо, подмигнул ободряюще и, не удержавшись, ещё раз посмотрел на Алины ноги.
     — Подожди, — сказала она, отрываясь от подоконника. Подошла к Илье и, вынув из маленького кармашка маленький носовой платок, вытерла ему лоб, виски и переносицу. — Ты когда-нибудь перестанешь потеть от смущения? — Она затолкала платочек ему в карман — туда, где уже лежали патроны, повернула его спиной к себе и не то боднула, не то ткнула кулачком между лопаток.
     Илья, не оглядываясь, пошёл вон из класса, по дороге задев прикладом мусорное ведро (понаставили тут!), взвизгнула, о чём-то напоминая, створка двери, которую он небрежно толкнул плечом, но Илья уже проскочил мимо, и белая корочка соли на чёрной брусчатке опять заскрипела у него под ногами — то ли дворники всё ещё не проснулись, то ли в этих кварталах вообще не принято подметать мостовые. Когда он оглянулся, он увидел всё тот же проулок своего двенадцатого города, полосатые пёстрые флаги над крышами одинаковых зданий да цепочку собственных следов, которая, нигде не обрываясь, исчезала за поворотом в конце квартала.
     Илья поправил сползавший с плеча ремень винтовки и зашагал дальше, сворачивая почти наугад, но стараясь не выходить за пределы восточных кварталов, и обычно-то спавших до полудня, а уж в День первого позыва и подавно...
     А вот если бы кто-то смотрел на Илью со стороны, что бы он смог увидеть? Что Илья, исчезнув на какое-то время, опять возник на том же самом месте?.. Или: шёл себе человек просто так — и вдруг идёт с винтовкой? Впрочем, здесь никто не знает, что такое винтовка. Она здесь по меньшей мере неуместно выглядит... Илья попытался взглянуть на себя со стороны. Жёлтые круглоносые башмаки на деревянной подошве и с пряжками по бокам, белые гетры, широкие бархатные штаны в красно-белую вертикальную полоску, зелёный камзол с большими накладными карманами и с кружевами на отворотах — обычный праздничный наряд горожанина со средним достатком. И — снайперская винтовка через плечо... А собственно, кому какое дело? Пречудный день сегодня. Заказал заранее кузнецу штуковину подиковиннее и таскаю с утра. Мол, все будут удивляться, а я — отвечать, что взбредёт в голову; то-то повеселюсь!
     Вот только удивляться никто не станет. Некому уже удивляться в этом городе, ибо отныне и навсегда он чист. Отныне и навсегда. Даже процедура выбора в полдень вряд ли привлечёт больше ста зрителей.
     Илья остановился и посмотрел на светило: до полудня оставалось чуть более двух часов. За это время он успеет разве что спрятать винтовку, да и то не очень надёжно. И не винтовку надо прятать, а прятаться самому — если он намерен выполнить обещание... Илья вдруг отчётливо осознал, что выбирать он должен прямо сейчас, немедленно, и что никогда ещё ни один из Чистильщиков не стоял перед таким выбором. Чистильщик становится Чистильщиком навсегда; одна только смерть может вырвать его из объятий ордена, освободив от высокого долга и от смысла жизни.
     Значит, Илья будет первым.
     Надолго ли?
     Через полчаса после полудня Дракон начнёт беспокоиться, а ещё через полчаса конники ордена станут прочёсывать город, не пропуская ни одного здания и ни одного человека, бесцеремонно хватая каждого за правую руку и заглядывая в ладонь. Четыре буквы Забытого Алфавита — вот всё, что держит Илью в ордене. Но держит крепко.
     Можно, конечно, отрубить пальцы, но пальцы будут ему нужны...
     Илья непроизвольно сжал кулак на ремне винтовки, огляделся, и побежал к центру города — прочь из неметённых восточных кварталов, где так черны и отчётливы были следы его каблуков на брусчатке. Приклад то и дело поддавал ему под правую коленку, а в левом кармане глухо побрякивали патроны.
     Недалеко от площади Илья врезался в толпу праздно фланирующих горожан и побежал медленнее, лавируя и уклоняясь.
     Никто не пугался его, не шарахался к стенам, не отводил взгляд — все чинно, молча, сосредоточенно, почти что в ногу прогуливались. А один вдруг отделился от прогулочного строя, гикнул, поплевал на ладони и, сделав полусальто назад, продолжил моцион на руках. На него поглядывали, но без интереса, как и на бегущего Илью. Пречудный день...
     Увидев наконец вывеску цирюльни над распахнутой дверью, Илья забежал внутрь, на бегу снимая с плеча винтовку, и вышвырнул из единственного кресла недобритого клиента. Тот, поднявшись с пола, ринулся было к Илье, но вдруг передумал, пожал плечами, ухмыльнулся и вышел, полунамыленный.
     — Вы не будете на меня в претензии, если я вам перережу горло? — спросил, добродушно улыбаясь, цирюльник. Сегодня ему было всё равно, и он не боялся пугать клиентуру неумной шуткой: пречудный день.
     — Приготовь бинты, — озабоченно бросил Илья, усаживаясь в кресло и кладя винтовку себе на колени.
     — Я, разумеется, пошутил, — на всякий случай сообщил мастер. Обтёр мыльную пену с большого пальца левой руки и стал править бритву.
     — А я нет, — нетерпеливо сказал Илья. — Приготовь бинты!
     Цирюльник покивал, невозмутимо доправил бритву, положил её на дубовый резной подзеркальник и лишь после этого неспешно направился к шкафчику возле окна, где у него было всё необходимое для перевязки.
     Когда он наконец отвернулся, Илья выдернул затвор, опустил его в правый карман камзола и приставил винтовку к стене. Потом ухватил левой рукой бритву, а правую положил на подлокотник ладонью вверх, изо всех сил выпрямив пальцы. Примерился и — быстро, чтобы не передумать, — дважды с оттяжкой полоснул бритвой по мякоти средних фаланг. От себя и к себе. Прежде, чем хлынула кровь, он успел заметить, что порез на мизинце получился выше, чем следует. Превозмогая дурноту, Илья аккуратным взмахом срезал остаток буквы. Тряхнул рукой, сбрасывая на пол кусочки татуированного мяса и длинные капли крови, сжал пальцы в кулак и откинулся в кресле.
     Боли не было: бритва оказалась очень острой. Справная бритва, как и всё в этом городе. Больно будет потом, когда начнёт заживать...
     До вечера Илья отсиделся (отлежался) на крыше магистратуры, под самым флагштоком, глухо постанывая и нянча забинтованную кисть. Никто его не искал ни сразу после полудня, ни потом, но до наступления темноты он не рисковал спуститься.
     Процедура выбора началась ровно в полдень, без малейшей задержки. Илья наблюдал её, чуть высунув голову из-за парапета.
     Ничего не понимающий горожанин (не понимающий даже, что он изображает Илью) был возведён на помост, равнодушно выслушал ритуальные вопросы Дракона, покивал и поулыбался знакомым в толпе и, когда его подвели к столу, заинтересовался гарротой. Двое конников тотчас ухватили беднягу за плечи, а преподобный быстро сунул ему что-то под нос (надо полагать, усыпил), после чего, накинув на шею стальную петлю, деловито и без всякой торжественности скрутил ему голову. Третий конник, стоявший рядом, подхватил её, не дав упасть на помост, и сунул в мешок. Потом туда же сунули гарроту и обезглавленное тело, завязали и швырнули в фургон. Всё это заняло не больше двадцати минут.
     Сразу после завершения процедуры послушники ордена стали разбирать помост и подъёмник, загружая брусья и доски в ещё один фургон. К двум часам пополудни оба фургона, влекомые двумя дюжинами запряжённых цугом волов, медленно двинулись по главной улице прочь из города. Зеваки, ещё немного позевав и потоптавшись возле кровавой лужи в центре площади, разошлись по домам — отсыпаться.
     Конники тоже покинули город, но Илья имел основания полагать, что не все. Два-три офицера могли и остаться, переодевшись; поэтому Илья решил, что безопаснее будет не покидать убежище до темноты. Полезно было также попытаться уснуть, и это ему в конце концов удалось.