Бог идет сквозь нас, как ток через провод

Когда в обществе воцаряется убеждение, что вокруг все лишено смысла — экономического, эстетического, этического, то духовное и душевное исподволь набирает силу. И религия как высшее проявление духа становится последним оплотом для далеких от церкви людей. Социологические опросы показывают резкий рост религиозности в России. Но может ли религия, прошедшая долгую полосу гонений и отрицания, возродиться в традиционных формах? Чем опасен поспешный переход от воинствующего атеизма к господствующей роли церкви? Как современная наука доказывает существование Бога? Почему рeлигия взята на вооружение политиками и националистами? Об этом говорим с известным культурологом Михаилом ЭПШТЕЙНОМ, чья книга «Религия после атеизма. Новые возможности теологии», только что вышедшая в «АСТ-пресс», уже стала предметом горячей полемики.

— По новым данным социологов, в России лишь 13% атеистов. Вам верится?

— Во всяком случае, опрос, проведенный Фондом «Общественное мнение» (ФОМ) летом 2012 г., взял необычайно большую выборку — 57 тысяч респондентов против обычных полутора тысяч. Кстати, это резко понизило численность православных. Раньше считалось, что их процентов 70—80, а оказалось — 41%, 58,5 миллиона. Вторая по численности группа, 25%, 36 миллионов, — верующие без вероисповедания. 6,5% мусульман; 4% экуменистов, т.е. внеконфессиональных христиан, дальше идут доли 1 процент и меньше: католики, протестанты, буддисты, старообрядцы, язычники… Самая неожиданная и интересная — вторая группа: в Бога они верят, но к конкретной религии себя не относят. В моей книге это называется «бедная вера».

— Что это значит?

— В конце 1970-х — начале 1980-х гг. все больше людей уходило от атеизма, но не все присоединялись к определенным религиям. Понятие «бедная вера» сформировалось в 1982 году по аналогии с «бедным театром» Ежи Гротовского. В этом театре не было ни сцены, ни костюмов, ни масок, ни бутафории — актеры просто жили на пределе своей человечности и вовлекали в процесс зрителей. Они не перевоплощались, а как бы развоплощались. У бедной веры тоже нет ничего, кроме прямого предстояния Богу. Ни храмов, ни обрядов, ни догм, только обращенность к Богу здесь и сейчас, один на один. «Бедный» звучит не пренебрежительно; вообще это слово в религиозном контексте имеет положительную коннотацию. «Блаженны нищие во имя духа». И слово «бедный» этимологически родственно латинскому fides, «верa». Связь такая: «Быть бедным, неимущим — приносить жертву — верить в Бога».

— Вы называете наше общество пост­атеистическим. Вы верите, что в нем происходит религиозное возрождение?

— Возрождение религиозного сознания началось в 1970-е годы. Не только возрождение, но и массовое зарождение нового, надконфессионального сознания — впервые в российской, а может быть, и всемирной истории. Опыт советского атеизма, беспощадный для всех, выдвинул категорию «верующий», которая поначалу воспринималась как идеологически порочная, а потом стала наполняться собственным положительным смыслом. Не «православный», не «католик», не «мусульманин», а просто верующий.

— Не так ли было еще у Льва Толстого?

— У Толстого поиск надконфессиональной веры сочетался с резкой критикой конфессий, прежде всего православия, как суеверия, как язычества, как идолопоклонства. Это один тип надконфессиональности.

Другой — универсализм Даниила Андреева, чья книга «Роза мира» была чрезвычайно популярна в позднесоветские и постсоветские годы. Перспектива объединения всех существующих конфессий в «Розу мира», где все церкви выступают как лепестки «интер-религии».

Есть путь к надконфессиональному изнутри конкретной конфессии — путь, скажем, Александра Меня. Он в православии пытался подчеркнуть его универсалистские, экуменические аспекты, что вызвало ярость многих его со-верников и, возможно, привело к гибели этого великого исповедника и проповедника

Есть, условно говоря, путь мыслителя Григория Померанца: экзистенциальное соприкосновение с разными религиозными традициями и попытка построить надконфессиональное через сопереживание их духовному опыту. «Бедная вера», пожалуй, ближе всего к этому варианту.

— Может быть, бедная религия просто проявляет потребность веры? Для кого-то свята была вера в Пушкина, а для кого-то — в Сталина.

— Естественно, у человека есть потребность веры. Но она часто переходит в своего рода фетишизм. Культовые умонастроения 1970-х — начала 1980-х я постарался представить в книге «Новое сектантство». Там описаны и пушкинианцы, и кровосвятцы, и доброверы, и домовитяне, и пищесвятцы, и прочие представители этой обмирщенной религиозности, переходящей в обрядоверие. «Опредмеченная вера», перенесенная на вещи, идеи или людей, — это суеверие. Борьба веры с суеверием во многом и определяет духовную историю человечества.

— Но и сейчас религия для многих сводится к обрядам по праздникам.

— Это и есть форма идолопоклонства, когда вера в живого Бога подменяется верой в обряд. Критика такого фарисейства, убиения духа буквой, — в Евангелии, а также в Талмуде: «Суббота должна служить вам, а не вы субботе». Главными противниками Иисуса были не атеисты, а фарисеи, считавшие себя праведниками, исполнявшие каждую букву закона. Именно их он и обличал прежде всего. Но фарисейство, увы, возрождается на почве любой религии, в том числе и христианства.

— Истинная вера — именно бедная, внеконфессиональная, а любая конфессия скорее уводит от Бога?

— Нет, это толстовская точка зрения, которая мне совершенно чужда. Внутри каждой конфессии есть глубинное ядро веры, которое никакое фарисейство и обрядоверие не в силах извратить. Можно принадлежать какой-то церкви и в то же время выходить за ее пределы, вступать иногда в трагические отношения со своей конфессиональной принадлежностью. Верующий может проходить в своей жизни через разные этапы внутреннего воцерковления и расцерковления. Скажем, православный интеллигент чувствует, что не может перепрыгнуть через свое историческое и культурное наследие; и в то же время ему трудно оставаться в этих конфессиональных стенах, тем более учитывая фундаменталистские устремления церковной иерархии, растущий клерикализм. Возникает противоречие между конфессией и надконфессиональным сознанием, или, в терминах Карла Барта, между религией и верой. Крупнейший теолог XX века Карл Барт писал, что религия, как система доктрин и ритуалов, имеет право на существование только тогда, когда она постоянно отвергает саму себя. Вместо этого она укрепляет свои стены, золотит свои храмы — да и хоромы своих иерархов. Сейчас борьба между верой и религией составляет душевное напряжение очень многих людей.

— Тем более что православие взято на вооружение как средство борьбы со всяким инакомыслием. Что в православии позволяет его таким образом использовать?

— Православие исторически связано с национальным государством. У православных нет такого всемирного, наднационального, надгосударственного центра, как Ватикан. Соотнесенность церковной иерархии с национальной государственностью очень акцентирована. В 1970-е годы были надежды на то, что в постатеистической России из трагической истории гонимой церкви будет извлечен урок. В СССР церковь подчинилась государству лишь под пытками и выстрадала свою веру тысячами новомучеников. Думалось, что в свободной стране уния с государством будет церковью отринута. Не произошло.

— Церковь все больше стремится к слиянию с государством и даже подчинению его, к проникновению в систему образования, диктату оценок в искусстве.

— Это печально для многих мыслящих верующих. Современная РПЦ в лице своих «религархов» отождествляет себя с правящим режимом. И если он рухнет, это не сможет не отозваться болезненно на судьбе церкви, как произошло и в 1917 г. Рухнула монархия — а вместе с ней и церковь, которая пела ей осанну и служила ей духовной опорой. Но у монархии все-таки были глубокие, многовековые корни в России, а что побуждает церковь идти на столь тесное сближение с постсоветской автократией и клептократией? Значит, уроки из истории не были извлечены.

— Российская государственность выстроена на христианских ценностях?

— «Государство, выстроенное на христианских ценностях» — это оксюморон. В Евангелии сказано: «Кесарю кесарево, а Богу Богово». Если государство превращается в церковь или церковь в государство — это уже Великий Инквизитор. Понятно, что восточное христианство несет на себе тяжесть определенных исторических традиций и что в России государство играло другую роль, чем на Западе. Оно имело монополию на все, в том числе и на церковь. Настоящая секуляризация, т.е. отделение церкви от государства, Богова от кесарева, — так и не состоялась в России.

— Тогда, может, и не предъявлять требования к церкви: быть независимой?

— Еще Белинский в письме Гоголю напоминал, что в Европе многие борцы за свободу — пламенные верующие. Вера и вдохновляет их на противостояние неправедной власти. А в России чем больше религиозного пыла, тем охотнее кадят фимиам государству. То, что религархия, т.е. церковная «вертикаль», не сумела, не захотела занять дистанцию по отношению к государству, — может вызвать исход из РПЦ людей, осознающих неизбежность конца данного политического режима. Трудно не согласиться с А. Кураевым: «Каждый раз наш епископат становится плечом к плечу с чиновниками с большими погонами и толстыми кошельками, не замечая реальной боли маленьких людей!

И это становится системой». Церковь отчуждает от себя людей, желающих видеть в ней духовную силу и милосердие, а не угождение властям предержащим.

— Вы верите, что Путин — верующий?

— Вполне допускаю. Возможно, и в Думе есть верующие, и среди начальников-религархов их немало. Но с чем вера может соединяться? По-своему верующим и даже страдающим во благо людей был Великий Инквизитор у Достоевского. Судя по нынешней политике, которая все больше разжигает в обществе агрессию, натравливает сильных на слабых, поощряет злобу и нетерпимость, — такая вера близка «святобесию». Человек, считая, что борется с бесами, сам впадает в бесовское одержание. Как говорил Григорий Померанц, демон — это ангел с пеной, закипающей на губах. Святобесие, святозлобие — хорошо знакомое нам по русской истории явление. Показателен случай с Pussy Riot. Истово верующие, с пеной на губах, ради защиты того, что им представляется священным, — готовы сажать и казнить. Агрессия ищет излияния и находит благовидный предлог именно в святыне.  «Почему вы так пламенно выступаете против американцев, европейцев, евреев, кавказцев, католиков, либералов, волонтеров, академиков, оппозиционеров, иностранных спонсоров, сексуальных меньшинств?» — «А мы за Бога!» Так истерически взвинченная вера становится орудием ненависти.

— Как может культ успеха и силы, возникший в стране, уживаться с религией, в которой блаженны нищие и кроткие? Уход в абстрактную веру связан с желанием обойти противоречие?

— Обойти его нетрудно, и оставаясь в церкви, и даже на самом верху иерархии. Официальный представитель патриархата по связям с обществом не раз объяснял, зачем РПЦ нужна роскошь и почему священнослужители имеют право носить дорогие вещи: чтобы «отражать общественный престиж Церкви». Для многих верующих такая установка на обогащение расходится с сущностью христианства. Разочарование в симбиозе церкви и коррумпированной власти может еще дальше подтолкнуть общество к «бедной вере».

— Вы считаете, что это увеличит число ее приверженцев, а не число атеистов?

— Возможно, и число атеистов. Но вы сами сказали, что у души есть потребность веры, и если мы испытываем разочарование в политически конформистских и коммерчески успешных формах поп-религии, то естественно перенести веру на самого Творца, а не отрекаться от нее. Хотя возможна и такая реакция: «Ах, раз вы учители веры, предаете ее и поклоняетесь маммоне, т.е. богатству, тогда и я верить в Бога не буду». Такой ход к безверию возможен, но он мало мотивирован.

Для большинства современников вопрос стоит не так: верить или не верить. Вопрос стоит: верить церковно или внецерковно, обрядово или внеобрядово. Эта трещина порой проходит через человеческое сердце как личная драма воцерковления — расцерковления. Есть время собирать и время разбрасывать камни — в том числе камни храмов в своей душе. И история человечества, как и история каждой души, — это не только борьба веры с неверием, но и борьба веры с организованной, порой огосударствленной религией.

— Но в мире ведется столько войн за утверждение «своей» веры.

— В том-то и дело, что по мере разжигания религиозного фанатизма, ведущего к локальным и глобальным войнам, все очевиднее становится необходимость движения к надконфессиональному сознанию. Узкий конфессионализм в своих агрессивных проявлениях сам себя разоблачает. Потому и значимость «бедной веры» растет как путь к межконфессиональному пониманию и единству. В России  есть опыт атеизма, то есть равного отрицания всех вер, а значит, и возможность равного их приятия.

— На фоне происходящего в Турции, Египте говорить о том, что люди идут к единой вере, — довольно сложно.

— Политики, националисты все больше прибегают к религиозным аргументам. Это, по сути, не религия, а религиозная идеология, которая использует религию для решения своих политических задач. Специфика постсекулярного века — поляризация двух этих векторов: к столкновению разных религий — и к надконфессиональной вере. Религия приобретает новую значимость и как орудие политической борьбы, и как путь нового духовного объединения мира.

— Почему религия — удобное орудие политической борьбы?

— Мир вошел в эпоху относительного материального благополучия, и разжигать людей классовой враждой — уже не удается. Приходится апеллировать к высшим ценностям, поскольку главная движущая сила людей — это дух. Поэтому на вере удобно строить политические схемы, цель которых — завоевывать мир.

— Религиозные битвы идут даже в школах: кто-то отказывается признавать Дарвина, а кто-то шестой день творения.

— Современная наука в гораздо большей степени, чем наука XIX века, располагает к вере в сотворение мира и бессмертие души. Согласно антропному принципу в космологии, все физические постоянные во Вселенной, вплоть до миллиардных долей, ровно таковы, чтобы в ней мог возникнуть человек, наблюдатель. В науке возрождается телеологический аргумент: природа обнаруживает такой высокий уровень упорядоченности и целесообразности, который заставляет предположить разумную деятельность Создателя. Еще Эйнштейн восхищался «безграничной разумностью», проявляющейся в деталях картины мира, и называл это восхищение основой религии. Это отличает современную науку от позитивистской науки середины XIX века.

— Слово «разум» — синоним Бога?

— В данном случае — это синоним того разумного порядка, который наука обнаруживает в основании физического мироустройства. Тогда возникает вопрос: «Чей это разум?» Личность — самое сложное, глубокое и творческое из всего, что мы знаем, потому и разумно предположить, что в основании всего лежит не просто закон или формула, а Личность, то разумное и творческое начало, благодаря которому мы не только объекты физического мира, но и субъекты мира психического и нравственного. Где-то в недрах мироздания должен быть источник тех ментальных и духовных состояний, которые мы обнаруживаем в себе. Физические и химические сведения о мозге человека не дают представления о качестве его внутренних переживаний, о том, что значит «любить» или «страдать», а значит, сознание не может быть редуцировано к мозгу, субъективное — к объективному. Об этом — новая книга крупного американского философа Томаса Нагеля «Ум и космос: почему материалистическая неодарвинистская концепция природы почти наверняка является ложной» (2012). Царство Божие нельзя найти вовне, оно внутри нас, и само наличие в нас внутреннего, ментального есть свидетельство о нем. Типический аргумент позитивиста: «Я вижу прохождение электрического тока и могу зафиксировать его приборами. А как зафиксировать Бога или его эманации?» Вслушайтесь, всмотритесь в себя. Любовь, тревога, надежда, сострадание, совесть… Это и есть Его прохождение через нас, не менее достоверное, чем тока через провод.

— А вот знаменитый биолог Ричард Докинз в своей книге «Бог как иллюзия» доказывает отсутствие Творца и определяет религиозные убеждения как иллюзию…

— Это так называемый «новый атеизм», который с 2006 года поднял бурю полемики в научной и околонаучной среде. Философски он очень наивен и архаичен, утверждая, что наука развеивает религиозный дурман. Такой вульгарный взгляд тоже, конечно, имеет хождение, в том числе среди ученых. Но этому противостоит объективный смысл современной науки. Например, жизнь с точки зрения генетики — это не «способ существования белковых тел», как считал материалист Энгельс, а способ передачи информации, особым образом организованный язык. Причем информация — первопринцип не только живой материи, но и Вселенной в целом. «В начале был бит», — заявляет физик фон Байер в книге «Информация: новый язык науки», явно отсылая к евангельскому «В начале было Слово». О Вселенной как о гигантском компьютере, где каждая частица и атом выполняют работу вычисления, — и недавно вышедшая на русском книга американского ученого-электронщика Сета Ллойда «Программируя Вселенную».

Все это противостоит пещерному материализму и позволяет говорить об органической связи научного и религиозного мировоззрения. Так было от Пифагора, для которого математика и религия были двумя аспектами миропознания, до физика-богослова Ньютона и Эйнштейна, говорившего, что наука без религии хрома, а религия без науки слепа. Большая наука вдохновляется большой метафизикой, представлением о том, что мы можем не просто описать окружающий мир, но и что-то в нем объяснить. Это объяснение приводит к выводам о разумности того, что познаем. И о родственности высшему разуму нашего разума. Сейчас мы с физиками Алексеем Цвеликом и Алексеем Буровым, работающими в крупных американских лабораториях, создаем проблемную группу «Наука и религия».

— Хотите упрочить взаимопонимание между верой и наукой?

— Именно. И для выработки внутренней позиции у верующих ученых и для артикуляции этой позиции в обществе. Это актуальная, в том числе и для Запада, задача. Там тоже вражда между эволюционистами-дарвинистами и библейскими креационистами достигает такого накала, что, с одной стороны, запрещается изучение Дарвина в некоторых школах, а с другой стороны —  ученых, делающих малейшую уступку креационизму, просто изгоняют из университетов. В этой войне надо наконец найти компромисс, вернее, общий горизонт. Речь идет о выработке интегрального миросозерцания, где религиозный и научный подходы будут взаимодействовать. Тейяр де Шарден, великий палеонтолог, антрополог и католик, член иезуитского ордена, разработавший христианскую концепцию ноосферы, — пример такого научно-религиозного дискурса. Или Франк Типлер, крупнейший американский физик, который пишет книги с большим математическим аппаратом, где обосновывает религиозное, эсхатологическое видение мира («Физика бессмертия», «Физика христианства»).

— Какой бы аргумент бытия Бога вы привели?

— У меня в книге есть глава «Научно-технический аргумент бытия Бога». Мы постепенно учимся создавать виртуальные миры, почти неотличимые от «реального» и воздействующие на все органы чувств, — тем больше оснований полагать, что и окружающий нас мир тоже создан. Чем выше наше техническое могущество, наша способность создавать искусственный разум — тем больше мы можем постигать созданность нашего мироздания и нас самих. Развитие науки и техники работает не против, а за ту гипотезу, что мир сотворен. Творец — не предмет естественных наук, а условие нашей внутренней жизни, нашей субъектности — и сам Сверхсубъект. Но и с точки зрения современной науки существование Бога вероятнее, чем с точки зрения как донаучного, так и позитивистского мировоззрения. Как дикарю объяснить, что все волосы на голове человека сочтены? А человек, работающий с компьютером и флешкой, понимает, что в минимуме вещества может заключаться энциклопедия всех знаний; что можно переписать информацию с одного диска на другой, потом выбросить диск, а информацию сохранить. Такому человеку легче поверить в бессмертие души. Век электронных коммуникаций постоянно напоминает нам: материальная форма существования не является единственной. И это не может не сказываться на дальнейшем росте и усложнении религиозного сознания.