До и после залпа Авроры

В. СЕЛЕЗНЕВ

До и после залпа «Авроры»

      Первым, кто грозил ссылкой «в деревню,  к тетке,  в глушь, в Саратов»,  был,  как известно, московский сановник Павел Афанасьевич Фамусов. Разумеется, не за политику, а за любовные шашни собирался он упечь свою ветреную дочь в волжский город, который и в грибоедовские  времена  глушью можно назвать только если уж очень осерчать.

      В 1812 году в Саратов, как и в другие поволжские города, отправляли пленных французов [1].

      Позже Саратов и впрямь стал местом ссылки – политической. Сюда выпроваживали из Петербурга и Москвы  недоучившихся  студентов  и всякий прочий неблагонадёжный люд: народников, марксистов, социалистов-революционеров,  анархистов; словом тех, кто во имя народного счастья спешил переустроить и обустроить Россию.

      В Саратове революционеры, хотя и находились под надзором полиции, продолжали заниматься тем же самым, за что их и выпроводили из столиц: обычно сами нигде не работали (в свободном Советском Союзе их бы судили как тунеядцев), но создавали кружки, где учили рабочих азам своей политграмоты,  почитывали, если верить их же байкам, пузатый «Капитал», в нелегальных типографиях печатали брошюры и листовки,  агитировали в легальном обществе  «Саратовский маяк», проводили партийные собрания и маевки, на которых поднимали красное знамя, хором  под пивко или водочку распевали  «Варшавянку» и «Замучен тяжелой неволей». И звали, звали: «Пусть сильнее грянет буря!»

      Так в наш город попали и видные большевики - будущие штурманы октябрьской бури.

     Мартына Лядова  (он же - Мандельштам) исключили из 3-го класса московской гимназии, как он с гордостью оповещает всех в своей автобиографии,  «с тройкой по поведению,  за то, что обругал инспектора»[2];  а скорее всего, просто за хулиганство. В 1902 году его сослали на два года в Саратов под надзор полиции. Один из очень немногих представителей ленинской гвардии,  как их  пышно  именовала партийная печать, кто благополучно переживет сталинские тотальные зачистки 30-х годов.

      Михаила Ольминского (Александрова) никто не ссылал, а он сам добровольно приехал в Саратов в 1914 году,  когда его выгнали  из статистического отделения петербургской городской управы. Печатался в "Нашей Газете". Успел помереть в 1933 году - еще до Большого террора.

      Уроженец Саратова Георгий Ломов-Оппоков,  если судить по его героической автобиографии[3],  ничем  иным,  кроме как революционной деятельностью,  никогда не занимался. Как в 13 (!) лет примкнул к социал-демократическим кружкам, так его и закружило в этом боевом вихре. В 1914 году Ломова из Таганской тюрьмы высылают в Саратов, где  он  редактирует  легальную (!) большевистскую  «Нашу Газету». Нарком юстиции первого советского правительства, самого образованного в мире, как  то ли острил, то ли  внушил  себе очень уж переменчивый Горький. Расстрелян парттоварищами в 1937 году.

      Ещё один уроженец нашего города - Алексей Рыков.  За революционную деятельность в Казанском университете его вернули в Саратов под гласный надзор полиции.  Народный комиссар внутренних дел первого большевистского  правительства.  После  смерти  Ленина  - председатель Совнаркома.  По делу выдуманного сталинистами «Правотроцкистского антисоветского блока» Рыков будет приговорен к расстрелу в 1938 году.

      Степана Шаумяна  за организацию забастовки бакинских рабочих не судили,  а решили сослать в холодную  Иркутскую  губернию  под гласный  надзор  полиции.  Но  по его ходатайству «ввиду болезни» (опять царский либерализм!) отправили 13 декабря 1916 года в теплый  Саратов,  где  он смог  «систематически  лечиться».

Всего-то ничего пробыл пламенный революционер в нашем городе, но до чего горестно описывают его житье местные летописцы! Для лечения, мол, нужны были деньги (ну, ясное дело, не было при проклятом царизме бесплатной медицины, как при ихнем социализме), а где бедному политическому добыть оные [4].

 После февраля 1917 года Шаумян уедет в Баку,  где и закончит свою революционную деятельность: он будет  первым  в списке убиенных 26 так называемых бакинских  комиссаров[5]. Позже, правда, окажется, что среди этих самых комиссаров вовсе не все были комиссарами, а 27-й бакинский комиссар чудесно спасется ну, конечно же, по чистой случайности[6].  Это был Микоян, тот самый кремлевский долгожитель, коему посчастливится прожить от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича. От начальника штаба главнокомандующего Прикаспийским краем генерал-майора А. Е. Мартынова узнаем, как чисто случайно спас свою драгоценную жизнь верный последователь Ленина-Сталина-Хрущева-Брежнева.  Будущий народный комиссар внутренней и внешней торговли СССР всего-навсего  «помог белой контрразведке выявить своих товарищей среди 600 беженцев.  ”Самая сволочь из этих комиссаров был, но я ему слово офицера дал, что если поможет – сохраню ему жизнь”, - вспоминал Мартынов в эмиграции»[7].

      Шальной революционный вихрь занес в Саратов и бродячего пропагандиста с фальшивым паспортом Виктора Ногина. Ногин,  как узнаём из энциклопедического словаря, нигде не учился,  был самоучкой [8]. Вероятно, за это его и назначили народным комиссаром торговли и промышленности того же первого самого образованного большевистского правительства.  Впрочем, Ногин, будем справедливы, тогда же потребовал включить в правительство представителей всех социалистических партий.  За столь предательское предложение товарищ Сталин без всякого сомнения прикончил бы его в 1937 году (и не футурологу ясно,  что за 1917 годом неизбежно следует год 1937-й), если бы Ногин благополучно не умер в своей постели в  мае  1924  года. Вот так невероятно повезло старому большевику, чьим именем будет назван город Богородск в Московской губернии, площадь и станция метро в столице; а еще  больше пофартило  его семье,  которой достанется роскошная квартира в  «Доме на набережной» и правительственная дача в Кратове.  Ногин  лишь  посмертно буден обруган в сталинском «Кратком курсе».

      Главный саратовский большевик, родившийся в Саратове, к своей скромной фамилии прибавил название нашего города (двойные  фамилии для  звучности  брали многие провинциальные артисты) и стал именоваться Антоновым-Саратовским.  За подпольные дела его не судили, как следовало бы (гнилой либерализм царского суда!), и сослали не в Саратов,  а,  наоборот,  выслали из города в 1916  году вместе с его дружками П.  Лебедевым и уже упоминавшимся Г.  Ломовым-Оппоковым.

       После октябрьского  переворота  (так  сами большевики тогда называли свой путч) Антонов-Саратовский преуспел в кипучей борьбе со всяческими заговорами,  которые создавала ЧК-ГПУ-НКВД.  Он был членом специального присутствия Верховного суда СССР, приговорившего в 1928 году 11 обвиняемых по сфабрикованному шахтинскому делу «к высшей мере социальной защиты -  расстрелу  с  конфискацией всего имущества каждого». Все подсудимые, как вещала в те дни «Правда», - «шпионы и контрразведчики, находившееся в непосредственной связи с разведывательными органами некоторых капиталистических стран…»[9] Господи, да назовите хоть одну эту самую страну!

      Столь же достойно сыграл Антонов-Саратовский роль члена суда и когда разыгрывали в 1930 году  суд  над придуманной  чекистами  «Промпартией»: 5 человек получили ту же самую высшую меру большевистской социальной защиты – расстрел с конфискацией всего имущества[10];   и в следующем году на процессе мифической контрреволюционной организации меньшевиков[11].

      Михаила Васильева-Южина (ну как же большевикам обойтись  одной фамилией!)  арестовали  в  Астрахани  и выслали в Саратов под надзор полиции.  Ближайший  подручный  Антонова-Саратовского   по узурпации власти в городе в 1917 году, его сотоварищ по советским судебным спектаклям.

      Даже официальная советская историография никогда не  причисляла  сестер  вождя  мирового  пролетариата к выдающимся деятелям партии нового типа. Но сколько понаписано о жизни в Саратов Марии и Анны Ильиничны и  мужа оной М. Елизарова! Понятно, они в нашем городе отнюдь не дремали, а вовсю готовили будущую пролетарскую революцию, о которой так долго и занудно твердили большевики. Неугомонных сестричек все ж таки арестовали в 1912 году.  Марию выслали в Вологду, а Анну вообще выпустили.

      Жилось ближайшим родственникам пролетарского вождя,  открыто звавшего к свержению существующего строя, а также повешенного государственного преступника,  совсем не худо. Они занимали великолепную (понятно, по советским меркам) квартиру из шести больших комнат:  высоченные лепные потолки,  просторная кухня, на Угодниковской улице, переименованной позже в их честь в Ульяновскую (по сей день улица так и называется).  Когда к столетию Ленина в этом доме создавали музей его героических сестричек, то из прекрасной квартиры, превращенной большевиками в обычную советскую коммуналку, выселили три семьи.

***

      Но вот  грянула  долгожданная  буря,  и почти все большевики помчались в столицы:  возглавлять революцию и захватывать командные властные высоты.

      А в Саратов победители, если они почему-либо не сразу кончали своих  политических оппонентов,  проигравших борьбу за власть, то отправляли их в ссылку: меньшевиков, правых эсеров, левых эсеров, анархистов.  И  не за какие-то там антиправительственные выступления,  а просто за то,  что они члены (или бывшие члены) запрещенных  партий. Или просто думают не так,  как отныне положено думать в первом пролетарском государстве. А чуть позже начнется очередной великий раскол среди самих торжествующих победителей, и Сталин пошлет  в ссылку  (пока в ссылку!) не покаявшихся оппозиционеров.

     Тогда гулял такой  анекдот.  Троцкий  говорит:  со  Сталиным очень легко (вариант: очень тяжело) спорить: я его цитатами, а он меня - ссылками.

     Конечно, контора ГПУ-НКВД это вам не какая-нибудь  царская  охранка, всяких вольностей не допускала. Потому сосланные никаких газет не выпускали, брошюр и листовок не  печатали,  «Капитал»  в  рабочих кружках не читали, демонстраций или маевок не устраивали, «Варшавянку» не распевали и очистительную бурю больше на свою же голову не кликали.  Кое-кто побаивался (и не без оснований!) даже встречаться со своими партийными товарищами.

      В Саратове в 1931 году оказался не по своей воле Давид Рязанов - пламенный проповедник марксизма.  Он был первым  директором института  Маркса-Энгельса,  издавал  сочинения основоположников, труды Лафарга,  Плеханова, «Архив К. Маркса и Ф. Энгельса», был редактором и автором вступительных статей к  множеству  книг  серии  «Библиотека научного коммунизма».

 В первые годы советской власти Рязанов иногда смел высказывать собственные суждения,  за что заслужил в партии, по словам Ленина, печальную славу любителя «играть в оппозицию» [12]. Однако при Сталине эти игры заканчивались уже худо. Ссылку Рязанову в  1938  году заменили расстрелом, в Саратове его и прикончили, а книги с его предисловиями,  в том числе и труды классиков марксизма, без пощады уничтожались советской цензурой.

      В ссылку  отправлялись  не только члены тех или иных политических партий.  Лидия Чуковская, дочь знаменитого писателя, в будущем -  одна из самых бесстрашных поборников свободы в Советском Союзе,  попала в 1926 году в Саратов только за то, что ее подруга напечатала на  машинке Корнея Ивановича листовку рабочих-подпольщиков.

В Саратове гэпеушник прочитал новой ссыльной инструкцию: являться в их контору на отметку каждый понедельник, из города не уезжать ни на один день, удаление от города более чем на пять километров карается как попытка побега.

      Старики, адрес которых дали Чуковской,  едва узнав,  что она ссыльная,  наотрез отказались от такой гостьи: «Ищите себе других хозяев.  Мы ссыльным не сдаем. У мужа стенокардия. Обыски начнутся, придирки. Стары мы в наши лета с ГПУ связываться» [13].

      Лидию пригласили к себе муж и жена,  левые эсеры, представители той самой партии,  единственного союзника большевиков, когда те захватывали власть.  Они снимали избу на спуске к Волге.  Изба не отапливалась, там стоял такой мороз, что к утру внутренние щели между бревнами затягивало ледком.  Спала Чуковская на топчане, завернувшись в пальто, и клала на ноги, в качестве дополнительного обогревателя, кошку (не забыли скромную шестикомнатную квартирку сестричек Ульяновых?).

      Саратов, куда ГПУ вышвырнуло Чуковскую из любимого Петербурга, города-аристократа, центра культуры и литературы, не мог, понятно, ей никак импонировать: «Зимою Саратов украшен сугробами,  завален сияющим снегом.  Летом - жара  и пыль. Мелкие вихри пыли, волчки пыли крутятся посреди улицы; вечный хруст пыли на зубах;  “пыль,  пыль,  пыль от шагающих сапог”; жалкие в своей мнимой величавости верблюды. Верблюжьи плевки возбуждают гадливость. Зной обостряет тоску, тоска отяжеляет зной» [14].  А  вот еще одна картинка с натуры: «Ну и гнусный город Саратов, только теперь это вижу! Грязь непролазная; зима была очень снежная, а снега не убирают, льда не скалывают. Весь городишко плавает в грязи, в навозно-снежной жиже…»[15]

       Даже «сидеть в Ленинградской тюрьме и слушать издали звоночки трамваев с Литейного моста – и то казалось мне легче, чем на здешней “воле”». «Действительно, я нахожусь в Саратове, но желанный мною Ленинград занимает в моей подлинной жизни больше места, чем этот постылый Саратов» [16].

      Тогда же в саратовскую ссылку попал и ярый  пролетарский критик -«напостовец» Г. Лелевич, закатывавший рулады во славу «основного метода марксистской эстетики, - первой «”научной эстетики”, как ее называл Плеханов» [17]. Мнение  Лидии Корнеевны  о своем товарище по несчастью не очень-то лестное: «Я до сих пор думала, что бездарнее ”Ленинградск<ой> Правды” нету газеты на свете, - оказалось, есть: ”Саратовские Известия”.  В них изредка пописывает о литературе Лелевич <…> - абсолютно слепой и глухой к литературе человек»[18] (Из письма Лидии Чуковской к отцу).

В 1933 году гэпэушики  затеяли очередную провокацию: придумали идейно-организационный народнический центр во главе с Ивановым-Разумником,  историком русской общественной мысли, публицистом, литературным критиком. В организацию записали знакомых Иванова-Разумника по Царскому Селу, в том числе и писателя Алексея Скалдина (см. о нем главу «Кто это лезет под ноги? Кто мешает идти?»). Всех судили по делу  «Ленинградской областной эсеровско-народнической организации»: кого кинули в изоляторы, кого отправили в ссылку.

      Иванову-Разумнику досталась ссылка в Саратов. Он прибыл в наш город уже после великого перелома  и великого голодомора: 13 ноября 1933  года (писатель тут вспомнил Чехова):  в 13 часов дня,  в вагоне № 13, с плацкартой № 13.

      Город, как рассказывает писатель в книге «Тюрьмы и  ссылки», только начал оправляться от ужасов голода, сыпного тифа и жуткого лета,  когда трупы умерших от голода валялись по всем улицам. Саратовцы  порассказали  Иванову-Разумнику такое,  перед чем петербургский голод 1919-1920 годов показался ему детской шуткой [19].

      Семья его приятеля профессора университета А. А. Крогиуса помогла писателю найти жилье - в дряхлой избушке сапожника над обрывом Волги.  Комната Иванова-Разумника была точной копией его  тюремной камеры:  семь на три шага;  узкая кровать,  столик,  стул, этажерка;  два покосившихся окошечка в двух стенах; тонкая фанерная перегородка, не доходившая до потолка (как опять не вспомнить квартиру сестер Ильича).  А через дом  находился  музей  великого правдолюбца Чернышевского [20].

      И в этой комнатушке, от которой приходили в ужас саратовские знакомые Иванова-Разумника, он прожил почти три года.

    Конструктор института «Гипрониигаз», один из родственников А.  Крогиуса, запомнил Иванова-Разумника, когда тот в 1935 году приезжал к ним на  пятую  дачную  (этот район и сегодня считается  окраиной, а в ту пору был вообще за городской чертой), где   Анна Яковлевна (с ее старшей сестрой мать  этого родственника училась в гимназии) и ее подруга снимали по комнате у квартирной хозяйки.

      Мальчику писатель показался худощавым и седоватым  стариком; говорил он много и изящно.

      Ссыльные обязаны были отмечаться у тетки (так  Иванов-Разумник и его друзья называли ГПУ-НКВД) ежемесячно.  Однако для писателя сделали исключения:  ему приказали приходить в эту  контору, получившую еще  в ту пору прозвище «Серого дома»,  на регистрацию через каждые четыре дня.  Хоть чем-то, да прижимала тетушка вольного литератора!

      В Саратове  в  ту пору было в ссылке человек 15 меньшевиков, столько же правых и левых эсеров. Если не считать тех, кого услали в Вольск,  Аткарск и другие города и местечки области.  В 1936 году  всех саратовских меньшевиков похватали и обвинили в организации подпольной меньшевистской группы.

      После убийства Сталиным в Ленинграде своего сатрапа  Кирова  из бывшей  столицы  органы изгнали десятки тысяч петербуржцев с семьями:  на сборы и ликвидацию имущества дали кому пять  дней,  кому десять. Из них полторы тысячи сослали в наш город.

      В 40-е годы властители ссылали уже не в Саратов, а куда подальше.

      Словом, как некогда любили говаривать  в  бывшем  СССР:  две ссылки - два лагеря - два мира.

      А во время войны в Саратове очутились испанцы-республиканцы. Тут-то они,  бежавшие из капиталистического ада,  на личном  опыте познали все  прелести социалистического рая,  за который они так неистово бились у себя на родине с мятежным генералом Франко, тем самым Франко, избавившем Испанию от коммунистического ига (как позже спасёт Чили генерал Аугусто Пиночет). Вот более чем красноречивые выписки из дневника 1942 года Рамоса (позже за этот дневник он угодит в ГУЛАГ):

      «Был в саратовской столовой.  Официанты в лохмотьях. Скатерти рваные, салфеток нет,  посуды тоже нет.  Кашу подают в  жестянках от консервов, и эта каша совершенно непригодна для цивилизованного желудка».

      «В столовую огромная очередь. Невольно думаешь о смерти на 45-градусном морозе. Люди согреваются социалистическом способом: обнимаешь того,  кто перед тобой, а тот, кто позади, обнимает тебя. Потом начинается ритмическое и непрерывное покачивание то  на одной, то на другой ноге».

      «Спросил у своих соседей:  почему не протестуете? Посмотрели на меня мрачно.  А один сказал:  это еще ничего,  в 1928-м мы ели своих собственных детей, из них делали сосиски».

      «Создаются очереди  для  получения  самых невероятных вещей: чернил, замков, зубных щеток и т. п. Это страна очередей».

      «Предпочтительнее расстрел в Испании, чем жизнь в Саратове»[21].

      А комсомольский глашатай мировой революции Михаил  Светлов  этак  простодушно удивлялся в своей неистовой «Гренаде»: «Откуда у парня испанская грусть?» Да  загнали  человека  из  европейской страны в советскую глухомань, как тут не загрустишь, если еще пулю в лоб не пустишь.

      После войны власти отправляли в Саратов, если не в ГУЛАГ,  эмигрантов-возвращенцев, наивно поверивших коммунистическим посулам.

В городе оказались мои добрые знакомые - русские из Югославии, не жалея сил боровшиеся там во время войны против немцев.  Как они ждали прихода Красной Армии! Однако ворвавшиеся в Белград освободители начали свою освободительную миссию, как, впрочем, и повсюду,  с насилий и грабежей. Но и это не поколебало слепой веры моих знакомых в великий и справедливый Советский Союз. Когда Сталин на смерть разругался с кровавой кликой Тито-Карделя-Джиласа-Ранковича, они вступили в подпольное движение, выступавшее против югославских правителей, за Информбюро, псевдоним  нового усеченного Коминтерна, за великого Сталина. И только очутившись в Саратове, мои знакомые убедились, чего стоят все коммунистические ударные лозунги и кличи, призванные скрыть убогую советскую жизнь.

Из Франции в Саратов попал выдающийся художник Николай  Михайлович  Гущин (см. о нем в главе «Кому быть живым и хвалимым, Кто должен быть мертв и хулим…»).