Т.М. Глушкова Наваждение
Наваждение
I
Человек с лицом комедианта,
с умными глазами изувера
говорил мне, будто слава
Данта -
слава крестоносца-тамплиера.
Возводил к ветхозаветной
Руфи
юную латинянку Беату,
намекал он, что великий
Суфий
флорентийца вел тогда
по аду...
Как факир оглаживая карты,
пряча в ухе пухлую колоду,
то грустил об идоле Астарты,
то хвалил хасидскую субботу.
Роясь в почве инославных
родин,
для хулы на Истинного Бога,
то взывал: «О меченосный
Один!»,
то бубнил про дряхлого
Сварога.
Насмехался: мол, у двери
гроба,
обольщаясь пирровой победой,
спор ведет закатная Европа;
утопает Лебедь вместе
с Ледой...
Он братался с яростным
хорватом,
вырезавшим «пёсью печень»
серба.
Пахло гарью, серой,
газаватом...
А в России - зацветал верба.
Бородатый и яйцеголовый
в изумрудном отблеске
экрана,
он манил разогнутой
подковой,
сладкозвучной сурою Корана.
Повторял: «Флоренция -
Иуда!» -
мысля Блока, русского поэта,
тайно погоняющим верблюда
на тропу Пророка Магомета.
Расстилал он коврик
для намаза
пред каким-то, с профилем
жидовским,
прозелитом - пасынком
Шираза,
выходцем тулузским
иль кордовским.
Намотав чалму из кашемира,
клялся на огне черно-зеленом,
что явился к нам Спаситель
Мира
и зовут его теперь Геноном.
Что родная русская равнина,
сам Великий Новгород
и Киев
просыпались с криком
муэдзина
с кровли мусульманской
Ай-Софии...
Он твердил, обритый
и мордатый,
с хваткой янычара-изувера:
будто не был Господом
распятый,
будто Благовещенье - химера.
Похвалялся: от Второго Рима
вечен только минарет мечети.
Наслаждался, чуя запах дыма
от холмов, где возвышался
Третий...
Что ему царьградская
святыня?
Первой Лавры солнечные
главы?
Русь ему - лишь мертвая
пустыня.
Мертвые ж, видать, не имут
славы?
Грезил он: окованы железом,
в сонные днепровские излуки,
овладев безпечным
Херсонесом,
снова входят хищные фелуки...
II
Я рядила: благо, дело к ночи -
может, только бражники лихие
слышат, как лукавый нас
морочит,
ударяя в бубны колдовские?
Я мечтала: это просто нежить,
джинн, пузырь земли в личине
тролля,
мрачный дэв, а вот рассвет
забрезжит -
сгинет в норах Мекки
иль Тироля!..
Но, покуда спали человеки
иль над Божьим Именем
смеялись, -
неприметно вспучивались
реки,
камни в темный воздух
подымались.
Занимались на торфах
пожары,
птицы молча покидали гнезда,
затмевались ясные Стожары -
ласковые северные звезды.
Ополчалось море против суши,
сушь - сушила ключевые воды,
в пагубу тишком входили
души -
пагубу насильственной
свободы.
Сын глумился над отцовым
прахом,
дочь гнушалась матерью
живою.
Разум одурманивали страхом
голод и дыханье моровое.
Поезда - как огненные звери, -
что ни путь, то под откос
сверзались,
чудь вставала против тихой
мери,
и друг в дружку корабли
врезались.
Палый лист вздымался душной
тучей
над больною, нищею
Москвою,
сыч пугал кончиной
неминучей,
гриф венчался с матушкой-
совою.
Кайзеры слетались и султаны,
правоверный пекся о поганом,
чтоб вспороть поверженные
страны
не мечом, так острым ятаганом.
Жар коробил вещие страницы,
клювы буквиц набухали
кровью...
Я ж пытала у ночной столицы:
поведешь ли соболиной
бровью?
Кликнешь ли засадную
дружину,
полк Боброка, спрятанный
в дубраве?
Разогнешь ли согнутую спину?
Рукавом махнешь ли конной
лаве?
Вознесешь ли чадам
в оборону
Тихвинской, Владимирской,
Казанской
Пресвятой Заступницы икону -
супротив присухи
басурманской?..
Ничего она не отвечала,
как рабыня под татарской
плетью.
По всему видать: текло начало,
шло лишь третье лето
лихолетью.
И, покуда боль мою поправший
евнух из Грядущего Турана,
тучного барашка обглодавший,
блеял и куражился с экрана, -
заносило нивы наши пеплом,
желтые пески их засыпали,
и на Поле Славы,
поле светлом,
враны очи воинов клевали...
31 января, 3 февраля 1994 г.
Комментарии