Было бы неточно и недостаточно сказать, что в современном российском обществе есть и активные противники Сталина, и значительная масса его более или менее осознанных сторонников. Оценка Сталина - это тот вопрос, по которому общество не имеет не только согласия, но и просматриваемой перспективы на его обретение. Этот факт свидетельствует как о значительности самой фигуры, так и о том, что даже мертвым Сталин продолжает "жить своей жизнью" - ему удалось устоять под ударами обличений и разоблачений.

Следует констатировать два очевидных факта.

Первый. Как только информационные и пропагандистские атаки на Сталина затихают - то ли от усталости его противников, то ли оттого, что им начинает казаться, будто победа над его "культом" одержана, то ли оттого, что сама тема просто приедается обществу, - положительное отношение к этой фигуре и ее почитание начинают снова усиливаться.

Противникам Сталина путем пропагандистского давления время от времени удается ослабить такое почитание. Но, с одной стороны, есть некая черта, ниже которой его популярность не опускается, а с другой - как только давление прекращается или снижается, рейтинг общественной притягательности образа снова растет.

Второй. В целом положительные оценки Сталина в большей степени свойственны представителям старших возрастных групп, нежели молодых. Это кажется естественным: предполагается, что старшие-де привыкли к оценкам того времени - и в силу консерватизма не хотят от них отказываться, тогда как молодые свободны от стереотипов прошлого и расположены к отрицательным, разоблачительным оценкам этой личности.

Однако привычный шаблон лишь затушевывает реальный парадоксальный вывод. Получается, что положительно Сталина характеризуют в первую очередь те, которые успели пожить при нем, были очевидцами его политики, испытали ее на себе и на своей жизни. А отрицательно - те, которые не были очевидцами тех событий и отталкиваются от опосредованной информации и предвзятых трактовок. Выходит, что негативные оценки этой фигуры удерживаются лишь постольку, поскольку активно и агрессивно вдавливаются, навязываются общественному сознанию, а позитивные оказываются жизнеспособными и восстанавливаются даже без стимулирования извне. Очевидцы и современники правления Сталина склонны воспринимать его положительно, а отрицательные мнения присущи тем, кто не имеет собственного опыта для непредвзятого суждения.

Можно пытаться объяснить подобную ситуацию тем, что старшее поколение остается под воздействием пропагандистской обработки сталинской эпохи. То есть в рамках предположения, что "тогда людям лгали, а потом им сказали правду". И действительно, есть такие, которые честно признаются: "Мы верили Сталину. Но XX съезд (XXII съезд, Солженицын, перестройка, еще что-нибудь) раскрыл нам глаза - и мы поняли, какой это был ужас и как нас обманывали!" Однако такая позиция - лишь показатель готовности ее обладателя верить всему, что скажут - от имени того или иного признанного авторитета, показатель информационной неустойчивости, некритичной восприимчивости. И вероятность того, что лгали "до того", а потом сказали правду, ничем не выше вероятности того, что тогда говорили правду, а потом стали лгать. В значительной степени критерием правды здесь является, скорее, то, что люди склонны принимать на некоем неофициозном уровне, на уровне того, что принято называть стихийной памятью народа.

Иными словами, для внедрения негативных оценок Сталина требуется постоянное пропагандистское давление. Позитивные же его оценки восстанавливаются стихийно, в том числе на основании свидетельств очевидцев.

Есть официальная пропаганда, есть стихийная память народа. Они могут совпадать, но могут и расходиться. При этом официальная пропаганда способна менять свою направленность почти мгновенно, а стихийная память более стабильна и инертна, так как основывается на реальном опыте. Когда официальная пропаганда действует в одном направлении со стихийной памятью - результат в целом понятен (хотя и может оборачиваться демонстративно-противоположным). Когда официальная пропаганда направлена против стихийной памяти, такой пропаганде - в силу ее агрессивности, организованности и отсутствия у оппонента возможности адекватно отвечать - на какое-то время удается подавить последнюю, но лишь отчасти и временно. Рано или поздно наступает момент, когда стихийная память, сжавшись, как пружина под невыносимым давлением, до предельной возможности, начинает распрямляться и уничтожать эффект, достигнутый официальной пропагандой.

Кампании по десталинизации чем-то напоминают, с одной стороны, описание Толстым похода Наполеона на Москву (сжатие пружины народной энергии и народного терпения, затем - ее распрямление), а с другой - езду на паровозе с квадратными колесами: ехать при огромных усилиях можно, только усилия нужно прилагать постоянно и слишком большие. Что нерационально и надоедает.

Общество после смерти Сталина пережило две массированные кампании по его разоблачению - в конце 50-х - начале 60-х и в годы перестройки. Плюс официальный антикоммунизм 90-х. В результате на сегодня положительное отношение к Сталину характерно примерно для 50 процентов населения страны, отрицательное - примерно для 30 процентов. Эти показатели не абсолютны, они колеблются, но в целом примерно таковы. Как правило, во всех политических интерактивных ток-шоу, посвященных Сталину, побеждают его сторонники.

В конце октября в телепрограмме "Честный понедельник" на НТВ зрителям было предложено ответить, кем для них является Сталин - преступником, героем или эффективным менеджером. При этом для определенной категории зрителей возможность проголосовать была закрыта. Голосование осуществлялось не по телефону, а смс-сообщениями, не столь распространенными среди старшего поколения, комплиментарно настроенного к Сталину. Однако в итоге положительные оценки явно преобладали над отрицательными (61/39). Преступником Сталина назвали 39 процентов, героем - 54 процента, а эффективным менеджером - 9 процентов.

Сторонники десталинизации, дважды не сумевшие добиться поставленных задач - полвека и двадцать лет назад - и зовущие сегодня к новой информационной войне, полагают, что причиной ресталинизации является политика нынешней власти. В этом обвиняют Путина и всю официальную пропаганду, что фактически неверно. Власть в 2000-е годы действительно отказалась от явных атак на Сталина и от игнорирования этой фигуры. Но власть отнюдь не создавала такой тренд - она подстраивалась под него. И подстраивалась именно потому, что поняла: положительный образ Сталина неколебим, несмотря на все прежние разоблачительные кампании.

Вот данные ВЦИОМа еще того времени, когда его коллектив составляли сотрудники нынешнего Левада-центра, никак не подверженные симпатиям к Сталину. Если в 1990 году положительные оценки Сталина после нескольких лет массированного психологического и информационного давления набирали менее 10 процентов, то в ходе 1990-х они уверенно устремились вверх, хотя официозную пропаганду того времени трудно заподозрить в просталинских симпатиях. К 2003 году соотношение положительных и отрицательных оценок составляло 53 против 33. То есть еще раз: нынешняя власть не формировала эту тенденцию - она ее восприняла и в значительной степени ей подчинилась.

Если для живших при Сталине положительные оценки его политики проистекают из личного опыта, то более молодые поколения, не являясь ее очевидцами, оказываются свидетелями политики послесталинской. И получается: была сталинская политика - известны ее результаты и издержки, цена, которой оплачены достигнутые успехи, а теперь другая - антисталинская - политика. Успехов она не демонстрирует, а издержки - очевидны и значительно более масштабны и катастрофичны.

Причем следы успехов сталинской политики можно наблюдать: от сталинских небоскребов до сталинской индустрии, от Знамени Победы и кадров поверженного Рейхстага до географических карт, свидетельствующих, какие тогда у страны были границы и каково было влияние в мире. О цене же можно судить только со слов, причем большей частью от не вполне адекватных личностей.

Цена же антисталинской политики, проводившейся с конца 1980-х и на протяжении большей части 1990-х, напротив, очевидна всем. А вот об успехах приходится только слышать, да и то в основном о том, что удалось разрушить или что непонятное сумели создать.

В одном случае можно увидеть свидетельства успехов и лишь услышать о цене, в другом - налицо цена и очевидны потери, а об успехах только говорится. Противники Сталина верят, что такая картина - из-за нехватки мемориалов жертвам сталинских репрессий. Но их вряд ли будет больше, чем построенных при Сталине заводов и электростанций. А если даже и получится возвести столько же памятников, то они все равно окажутся менее убедительными, чем былые гиганты индустрии.

Вот если бы на каждый сталинский завод приходилось по постиндустриальному заводу, тогда подобная монументальная пропаганда могла бы показаться убедительной. Пока же: "Было время - и были подвалы, было дело - и цены снижали, и текли куда надо каналы и в конце куда надо впадали". В подвалах, конечно, теперь по большей части не живут - но расселить людей хотя бы в какие-нибудь отдельные квартиры удалось лишь благодаря возможностям той самой индустрии, которую построили при Сталине. А вот снижение цен сегодня выглядит ненаучной фантастикой, растут же они всегда и по любому поводу. Цены растут, если растет цена на нефть - и если падает. Цены растут, если рубль растет по отношению к доллару - и если падает. Каналы не прокладываются, а заводы и электростанции взрываются.

Сталин в этом отношении в глазах обычных людей выглядит неким символом успеха, образом Великой Победы и всех остальных побед. Не признавать того, что было сделано при Сталине, невозможно. Можно лишь задаваться вопросом: это было сделано благодаря Сталину или вопреки ему? Да и задумываться о цене, которую пришлось заплатить за сделанное.

Благодаря или вопреки - можно спорить бесконечно. Но если даже вопреки, то как Сталин ни мешал народу добиваться успехов - народ их все-таки добивался. А при власти антисталинистов народу вообще никак не удается добиться успехов: либо сами антисталинисты мешают куда сильнее, чем мешал Сталин, либо их помощь такова, что вреда от нее намного больше, чем от Сталина.

Вопрос о цене гораздо существеннее. Но и здесь возникают нестыковки.

Если заводить речь о цене, значит, нужно договориться о ее измерении. Но разоблачители репрессий избегают об этом говорить, а сводят все к обычным эмоциональным описаниям: "Миллионы и миллионы! Маховик террора! Вал страданий! Десятки миллионов! Сорок миллионов! Пятьдесят миллионов! Восемьдесят миллионов!" Нормальный человек ужасается, подавленный неизмеримой мукой страданий неисчислимых жертв. Потом он немного приходит в себя и - если сверяется с реальными историческими свидетельствами - выясняет, что все было несколько иначе. А именно: за период с 1921-го по весну 1953 года всего были осуждены по политическим статьям 4 миллиона, а к высшей мере приговорены 800 тысяч человек. При этом в 1937-1938 годах всего были осуждены 1 344 923 человек, из которых к высшей мере приговорены 681 692 человека. То есть 85 процентов всех расстрелянных приходится именно на эти два трагических года. Тогда же было вынесено более трети всех прочих приговоров по этим статьям. И всего от этих процессов пострадали менее 2 процентов населения страны.

Причем нужно обратить внимание на два обстоятельства. Во-первых, кроме 1937-1938 годов, политические репрессии не носили массового характера. А то, что произошло в эти два года, осудило уже само сталинское руководство. Во-вторых, сколько из приговоренных пострадали за реальную - применим современный термин - "антиконституционную деятельность" исколько из них были невиновными, мы не знаем. Большинство последующих реабилитаций осуществилось не на основе изучения реальных обстоятельств дела, а по принципу наличия или отсутствия в деле формальных нарушений судопроизводственной процедуры. И это при том, что все эти приговоры выносились в соответствии с известными постановлениями об "упрощенном делопроизводстве". То есть все они могут рассматриваться как проведенные с юридическими нарушениями, а потому вина осужденных формально будет считаться недоказанной. Но по этому "упрощенному делопроизводству" проходили и виновные, и невиновные, отчего на деле виновные не перестают быть реально виновными. Реабилитировали же, как правило, всех подряд, кто попадал под формальный показатель нарушения судопроизводства.

И вот когда выясняются показатели в 4 миллиона осужденных и 800 тысяч расстрелянных, те, которые еще минуту назад говорили о "десятках миллионов", напрочь забывают о сказанном и сразу меняют тему, риторически восклицая: "А это что, мало?" Но если это немало, то зачем нужно было говорить о "десятках миллионов"? Значит, либо человек изначально не знал, о чем, собственно, говорит, либо - что вернее - знал, но лгал, добиваясь большего эмоционального воздействия. В первом случае получается, что говоривший - человек некомпетентный и его мнение не может рассматриваться как заслуживающее внимания. Во втором - что он человек нечестный. Лжец - чье мнение есть мнение сознательного лжеца, а значит, тем более приниматься во внимание не может.

Указанные реальные масштабы репрессий - это много или мало? Вообще любая невинно погубленная человеческая жизнь - это много. Любая безвинная смерть - это трагедия, уничтожение целого мира, уникального и самоценного.

Но из того, что и одна жизнь - это много, вовсе не следует одинаковое отношение к тому, сколько жизней погублено - одна или две, восемьсот тысяч или миллионы. Потому что именно при таком подходе и получается, что миллионом больше, миллионом меньше - все едино. И люди, которые так говорят - то есть начинают с десятков миллионов, а потом в отношении числа на два порядка меньшего заявляют: "А какая разница, разве это мало", - именно они видят перед собой не реальные человеческие жизни, не трагедии людей, а всего лишь довод против того, кого они ненавидят - но ненавидят по неким своим, иным, не имеющим отношения к обсуждаемому вопросу причинам.

Четыре миллиона репрессированных (вместе - виновных и невиновных) - это четыре миллиона. И в стране с двухсотмиллионным населением - это два процента. А в этой же стране за тридцать лет - заметно меньше двух процентов.

Осенью 2007 года, в преддверии 90-летия Октябрьской революции, ВЦИОМ провел опрос: "Были ли среди ваших родственников погибшие в заключении либо получившие срок в сталинских лагерях?" Тогда утвердительно ответили 16 процентов опрошенных, 57 процентов сказали, что таких не было, а 22 процента - что таких не знают. Но за прошедшее со сталинской эпохи время каждый человек, в том числе и репрессированный, неизбежно становился за счет разветвления семейных отношений родственником большему числу людей. За 60 лет число родственников каждого из репрессированных увеличилось в два в третьей степени - то есть минимум в восемь раз. Что примерно и дает (при учете того, что не у каждого оставались родственники) примерно 1/2 процента репрессированных от всего населения в те годы.

Цена оказывается разной ценой, если сказать: "Мы заплатили за наши успехи жизнями десятков миллионов людей" - и если сказать: "Мы заплатили за это жизнями менее чем двух процентов населения".

Если же задуматься, в каких исторических условиях, в какой обостренной борьбе, противостоянии миллионных масс все это происходило, то вообще окажется, что тогда удалось обойтись потерями, чуть ли не близкими к минимальным. Особенно если учесть, что число жертв политики власти времен перестройки и 90-х годов действительно во много раз больше количества жертв всех сталинских репрессий. Даже если, как поступают иные ненавистники того периода нашей истории, приплюсовать еще и всех раскулаченных, и все жертвы голодных лет - даже тогда число "необратимых потерь" за 30 лет окажется в разы меньше тех примерно 15 миллионов человек, которые только Россия потеряла за последние два десятилетия.

Однако правда и то, что победы Сталина были оплачены неимоверным напряжением сил, большими жертвами, огромной ценой. И 1937 год - это, конечно, страшная трагедия.

Все кажется ясным тем, которые говорят: "Это были враги. Честные коммунисты-революционеры во главе со Сталиным, спасая страну, раздавили фашистскую и контрреволюционную агентуру, и сожалеть здесь не о чем". Все кажется ясным, если сказать и иначе: "Сумасшедший параноик и тиран Сталин в угоду своему властолюбию уничтожал честных и преданных делу революции коммунистов".

Ни в том, ни в другом утверждении нет собственно трагедии. В первом есть подвиг. Во втором - преступление.

Трагедия появляется, если одни честные коммунисты во главе со Сталиным уничтожали наряду с врагами и других честных коммунистов - кстати, тоже веривших в Сталина. Это куда страшнее. И трагедия здесь - обоюдна. Она - с обеих сторон. Только чтобы понять ее, осознать ужас, разобраться, как это могло произойти, нужно чуть ли не в первую очередь отказаться от криков о преступлениях. И попытаться понять это как трагедию.

Бесспорно, остается вопрос: "Можно ли было меньшей ценой?" Только ответа на него мы сегодня не имеем. Никто из готовых утверждать, что можно было меньшей ценой, не может свои слова подтвердить теми или иными фактами.

Можно утверждать: вина Сталина в том, что он и не попытался провести рывок бескровно. Но Ганди хотел свои задачи решить бескровно - и кончилось это кровавой резней в Индии в конце 1940-х годов. Горбачев намеревался действовать бескровно - когда, кстати, для этого было куда больше оснований и надежд, чем в 1920-1930-е годы, - и уж его-то никто не назовет ни героем, ни эффективным менеджером.

Мог или не мог Сталин обойтись меньшей ценой? Мы не знаем. Если бы мы имели примеры решения таких и подобных задач в аналогичных условиях меньшей ценой - можно было бы о чем-то говорить. Мы их не имеем.

Мы знаем другое. Сталин имел конкретные цели. Он сумел их решить. Страны, в которой в такой же срок в схожих условиях были бы решены такие же по масштабу задачи, мы не знаем. Последующие отечественные политики либо не имели подобных по масштабам целей, либо не сумели их решить.

Здесь вообще встает вопрос о критериях оценки политической личности и ее деятельности.

К тому времени, когда Сталин оказался в составе высших руководителей страны, эпоха поставила перед Россией две основные цивилизационные задачи. Первая заключалась в окончании перехода к индустриальной фазе развития, с чем Россия отстала на десятилетия, и создании опорных плацдармов постиндустриального производства. Вторая - в создании общества социальной демократии и социального государства.

Собственно, эти две задачи и вызвали Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Сталин так или иначе обе их решил. Он создал социально-политическую систему, которая на тот момент была и потом длительное время оставалась конкурентной на мировой арене и служила примером для огромного количества людей.

Проблемы у этой системы начались тогда, когда, воспользовавшись, в частности, опытом и достижениями системы, ее конкуренты пошли дальше. Встала задача перехода уже в новую эпоху - постиндустриального производства. Одни правители страны не взялись за ее решение, выжимая все, что можно, из старой системы. Другие - не справились и привели страну к катастрофе.

Успешен тот, кто решает поставленные историей задачи, а не тот, кто платит меньшую цену, но задачи не решает. Вопрос цены имеет значение - но только на фоне достигнутой цели. Провал задач, поставленных историей, не может быть оправдан стремлением минимизировать потери. Полководец, умеющий побеждать малой кровью, лучше полководца, который платит за победу большими потерями. Но только при одном условии - если победа достигнута. Если же минимизация потерь рассматривается как нечто более важное, чем победа, полководец вместе со своей армией должен, не вступая в бой, сдаваться в плен врагу.

Все сказанное - почти очевидно. Именно поэтому массовое сознание и стихийная народная память так тянутся к образу Сталина. Однако также очевидно и то, что известная часть общества относится к нему иначе. В общем политическом плане тут все более или менее ясно. Ясно, что определенные группы ненавидят Сталина в силу естественных идейно-политических разногласий с исповедовавшейся им идеологией и выражавшимися им экономическими интересами. Точно так же ясно, что есть основания не испытывать к нему любви у людей, чьи семьи пострадали от его действий (хотя здесь часто все бывает не столь однозначно). Однако кроме этих - по-своему понятных - мотивов следует отметить еще один, играющий подчас одну из ведущих ролей.

Дело в том, что Сталин и его политика - это некий концентрат мобилизационности, с одной стороны, и жесткой ответственности - с другой. Утверждавшийся им стиль руководства и политики - это требование работы и постоянного напряжения, соединенного с умением добиваться результата, часто находящегося почти за гранью возможного. Это постоянное напряжение, работа на пределе. Люди той генерации - генерации Революции и Отечественной войны - это люди, для которых, говоря словами Стругацких, "понедельник начинался в субботу". Маги сверхнапряжения. Люди образа жизни, при котором твоя работа - главное и ты отдаешься ей полностью. И ни от чего не получаешь большего удовольствия, нежели от нее.

Как минимум двум социально-профессиональным группам этот стиль чужд и во многом ненавистен. Во-первых, бюрократии, рождавшейся в мобилизационной системе, но желавшей наслаждаться властью и полномочиями - только без отягощения их ответственностью и напряжением. Во-вторых, элитарному мещанству, обывательствующей части интеллигенции, желавшей барской расслабленности и комфорта. Первая группа была творцом и инициатором десталинизации времен XX съезда. Вторая взяла на вооружение этот лозунг уже в борьбе с первой группой - как в 60-е годы, так и в перестройку.

Мобилизационный стиль требовал не только постоянного напряжения - он требовал постоянной готовности к подвигу, реальной готовности к героизму, то есть совершению поступков, за которые ты платишь самим собой, но которые служат тому большему, что ты имеешь в себе, нежели твое биологическое существование. Иначе говоря, этот стиль требовал быть и постоянно оставаться человеком, отличие которого от животного в первую очередь в том, что человек имеет нечто, за что он готов умереть, а животное - не имеет. Требовал все время подстегивать самого себя, все время не давать возобладать над собой биологическому, стремящемуся стать хозяином твоей социальной оболочки - и подчинить себе твою интеллектуальную сущность.

Но именно это и было страшно и чуждо носителям иного темперамента - темперамента неги и лени, - постоянно открывающего двери сидящей в человеке обезьяне. Обезьяне, которая либо все время твердит тебе в духе античеловеческой философии Поппера: "Зачем стремиться к лучшему - и так сойдет. Ведь, восстав против того или иного несовершенства, ты с неизбежностью подчинишь себя вождю повстанцев". Либо, уступив сопротивлению того человеческого, что она не сможет в тебе подавить, ласково начнет убаюкивать: "Да, ты прав, ситуация плохая. Нельзя так жить дальше - нужно смело бросить вызов несовершенству, отсталости и дикости. Но не спеши - помни о цене. Не плати слишком много за движение вперед - не нужно напрягаться. Нужно придумать систему, при которой ты по-прежнему будешь нежиться в комфорте, но придумаешь такие саморегулирующиеся отношения, которые сами поставят все на свои места. Без напряжений, потрясений, мобилизации и особой ответственности все заработает само собой и само собой двинется к достижению совершенства".

Сталин - или нечто, что можно обозначить этим именем, - представлял стиль и мир Фронтира. Мир движения вперед, мир умения перешагнуть через свои слабости. Мир, где человек с каждой новой победой над обстоятельствами восходит на новую степень своего родового существования. Общество, где познание важнее потребления.

Антисталинизм как некое социально-политическое, но в не меньшей степени социально-психологическое и темпераментное явление представлял собой мир расслабленности. Общество ням-ням, где развитие потребления занимает место развития человека. Где биологическое торжествует над социальным и интеллектуальным. Где перепроизводство комфорта рассматривается как практика, способная заместить дефицит творческого начала. Где съесть - важнее, чем узнать, а потребить - важнее, чем создать. В мире Фронтира человек изживает в себе обезьяну. В мире расслабленности обезьяна берет верх над человеком.

Между тем развитие человека и его восхождение от едока к исследователю, от потребителя к творцу, по сути, и есть то, что принято называть прогрессом. Последний, конечно, имеет много сторон - и научно-техническую, и технологически-производственную, и социально-экономическую. Но главная из них - та, где человек восходит от обезьяны к состоянию демиурга.

Однако мир устроен так, что за прогресс нужно платить. За восхождение вообще нужно платить. Волей, напряжением, нервами, материальными ресурсами. Прогресс так или иначе ломает сложившийся и устоявшийся порядок. А наличный порядок потому и требует изменения, что он несовершенен. Для некоторых групп, играющих при нем большую роль и пользующихся большими благами, он более выгоден. Для других - менее, а для многих - невыгоден вообще.

Как должны реагировать те, которым этот порядок выгоднее, и те, которые просто к нему привыкли и не хотят ничего менять? Так, как они и реагируют, - в той или иной форме сопротивляться. Некоторые представители этих групп оказываются достаточно дальновидными, чтобы самим встать на сторону прогресса. А большинство их выступают против него. И их можно понять: прогресс не только угрожает их интересам - он противоречит их ценностям и морали. То есть он как процесс объективный - вне морали. Но они-то не вне морали и потому выступают против этого несокрушимого колеса. И иногда, между прочим, им удается замедлить или приостановить его движение. За движение прогресса платят те, которые встали на его пути. За его приостановку - те, которые шли вместе с ним и связывали с таким движением свои надежды. Более того, поскольку прогресс вне морали, он и по отношению к своим сторонникам часто поступает без соблюдения моральных норм - не обладает ни чувством благодарности, ни чувством групповой справедливости.

Только выбора нет - либо прогресс движется, либо не движется. Если не движется - наступает либо гниение, когда достигнутое и созданное ранее разрушается медленно и неотвратимо, либо регресс, когда оно разрушается столь же неотвратимо, но только быстро. Либо вперед, либо назад. Кто не хочет платить за прогресс собственной страны, делает ее сырьем для оплаты прогресса чужой.

Повторю: к началу XX века перед Россией стояли две задачи. Задача прорыва в новое цивилизационное качество - завершение вхождения в индустриальную эпоху и создание первых бастионов эпохи постиндустриальной. И задача создания системы социальной демократии и социального государства. При том, кстати, что не была еще решена и задача создания демократии политической.

Эти задачи поставили не большевики и не Сталин. Их поставили история и прогресс, что и вызвало революцию. Ленин, большевики, Сталин эти задачи только выразили и поняли, что, не решив их в кратчайшие сроки, страна рискует просто исторически исчезнуть. Сталин их решить сумел - так, как сумел, и за известную цену.

Это не значит, что он хорош или что он плох. Это значит, что сумел.

Кто может лучше - пусть покажет. Пока никто не показал - все призывы и попытки десталинизации будут волна за волной разбиваться о подножие его нерукотворного монумента. Они будут раскалывать общество, будут накалять гражданские споры. И будут, кстати, в силу описанного положения вещей поднимать на его защиту новых и новых сторонников. Еще пятнадцать лет десталинизации - и десталинизаторов можно будет показывать в кунсткамере.

Победить этот образ и эту память можно только одним способом: в схожих обстоятельствах решить более масштабные задачи, нежели решил он, - но с меньшими потерями и меньшей ценой.

Только нужно помнить: из ничего - ничего не возникает. И за прогресс приходится платить.