Постскриптум к дискуссии Ю.Латыниной и В.Мединского.

На мой взгляд, Юлия Латынина выступила как очень слабый полемист, при том, что Владимир Мединский далеко не Цицерон.

Алексей Венедектов с моей оценкой согласился.

Затем по поводу данной дискуссии высказался Виктор Резун-Суворов, но ему спорить с Мединским это то же самое, что боксёру-профессионалу спарринговать с перворазрядником. Я бы на его месте посчитал ниже своего достоинства даже рассматривать сего зело учёного мужа в качестве оппонента.

В принципе к сказанному им особо добавить нечего, но у меня в архиве давно хранятся некоторые документы, до которых всё как-то руки не доходили и вот теперь представился удобный случай "очистить душу".

А выводы читатель пусть делает сам.

То, что В.Мединский назвал фотошопом, т.е. события 1940 года в поверженной Польше, включая парад войск Г.Гудериана, принимаемый комбригом С.М.Кривошеиным.

Ну, а второе, чего бы мне хотелось коснуться, это вопрос о потерях. Мединский заявил, что в МО всё подсчитано до единого человека. Позвольте не поверить. Привожу лишь один пример.

Мало кто знает, что невосполнимые людские потери в Великой Отечественной войне Красная Армия несла задолго до передовой. Тысячи мужчин, пожилых и юных, гибли в так называемых запасных полках, которые формировались в учебных лагерях близ Казани у железнодорожных станций Суслонгер и Сурок.

Эти глухие места в марийской тайге лишь недавно рассекретили свою страшную военную тайну. Здесь никогда не шли бои, однако в землю легли целые батальоны не попавших на передовую новобранцев. Они гибли от истощения, холода, болезней, кончали жизнь самоубийством, дезертировали. Смерть в бою была бы для них достойным избавлением от этого чудовищного УЧЛАГа – военной альтернативы ГУЛАГа.

Вспоминает профессор Казанской консерватории, педагог-виолончелист Афзал ХАЙРУТДИНОВ (его записки о первом бое под Сталинградом печатались в мае прошлого года в «МТ» и на сайте moltat.ru), который свою фронтовую биографию начинал в 363-м запасном полку:

– Мы жили поротно в промерзших землянках с двухъярусными нарами во всю длину.

Ни белья, ни даже матрацев нам не выдали. Среди нас были ребята, страдающие хроническим недержанием мочи. Их поместили в конце барака. И каждые сутки они менялись местами: те, кто ночевал внизу, назавтра укладывались сверху. С рассвета до ночи проводили на плацу, ели под открытым небом какую-то бурду по двое из одного котелка (их не хватало). Рацион был скудным: 200 граммов хлеба на день, солдаты поголовно голодали. Возле кухни стояли баки с пищевыми отходами, и часовые штыками отгоняли от них изголодавшихся призывников, которые, словно крысы, набрасывались на эти помои. То немногое, что для нас выделялось, видимо еще и разворовывалось.

Поначалу нашим взводным был очень культурный человек. Его вскоре откомандировали на фронт. Видимо, мягкость и человечность офицера показались командованию несовместимой с поддержанием строгой, если не сказать, бесчеловечной, дисциплины.

Нам дали другого командира, грубого и бесчеловечного, из бывших тюремных надзирателей. Это был редкостный негодяй, тупой и жестокий. Он и на нас смотрел, как на сборище преступников.

С наступлением зимы существование в лагере стало невыносимым. Попасть в действующую армию казалось нам несбыточной мечтой.

Мы с товарищами написали коллективное заявление с просьбой отправить нас на фронт, однако реакции на него не последовало. Когда батальон неожиданно подняли по тревоге и направили к железнодорожной станции, где нас ждал товарный состав, люди были так истощены, что без посторонней помощи не могли подняться по сходням в вагоны.

Фотокорреспондент Асрар ШАКИРЗЯНОВ (в 1960-70-е годы активно печатался в «Комсомольце Татарии» – нынешней «МТ»), которого тоже загребли по мобилизации в Суслонгер, рассказывал:

– Народ прибывал сюда отовсюду – из Ленинграда, Сибири, соседних республик, даже из Средней Азии. Мужчины призывного возраста ускоренно проходили тут курс молодого бойца: артиллеристы осваивали орудия, пехотинцы терзали штыками соломенные манекены. Стояли жуткие морозы, и всех обогревала одна самодельная печка из железной бочки. На нарах вместо досок тонюсенькие жерди, ни одеял, ни матрасов. В туалет по ночам боялись выходить: вернешься, а твое место занято! Кормили так: утром баланда из чечевицы и картофельных очистков, в обед суп из той же чечевицы, каша. Буханка мерзлого хлеба из примесей, выдаваемая на четверых, съедалась в один присест за завтраком.

Родственники курсантов, которые добирались сюда из ближайших деревень, пытались хоть как-то подкормить своих горемычных мужиков, но на подступах к лагерю их обирали такие же голодные часовые. Да и где было хранить гостинцы? Некоторые пробовали привязывать котомки с домашним провиантом к вершинам молодых сосен, но по возвращению с полигона там их уже не находили. Помню, в роту пригнали узбеков: в своих рваных халатах они околевали от холода, по-русски ни бельмеса, команд не понимают. Единственным спасением для них был чайник, который они даже на стрельбище брали с собой: чуть что – разведут костерок, набьют чайник снегом, заварят в нем траву или кору, усядутся в кружок и хлебают вонючий кипяток – он хоть как-то заглушал нестерпимый голод. Смертность была ужасной: обморожения, голод, эпидемии, вши – похоронная команда трудилась, не покладая лопат! У проруби, где брали воду для кухни, после того как в ней утопились несколько не выдержавших мучений красноармейцев, даже выставили часовых.

В 1992 году автор этих строк встретился с ветеранами УЧЛАГа на их первом официальном сборе в Сурке. Седая фронтовая братия бродила по местам тылового бесславия, со слезами на глазах вспоминая горестные эпизоды сталинской «учебки». Вот лишь несколько из записанных мною их рассказов:

«В лагере старшина, когда отмерял по 200 граммов хлеба на день, к каждой пайке на весы прикладывал пятак, чтоб, значит, себя не обидеть. За счет этих пятаков кормились каптенармусы, начальство, интенданты. За полгода, в течение которых я проходил здесь «курс молодого бойца», курсанты ни разу не ели досыта. Может и меня бы там и закопали, если б не политрук – он приметил меня (до войны я работал и в леспромхозе, и председателем райисполкома), сделал своим заместителем, а после направил в Москву на курсы младших командиров». (Николай Киселев, город Волжск).

«Моего отца привезли сюда на переподготовку перед отправкой в действующую армию. Через две недели мы с матерью привезли ему еды и его не узнали: так он исхудал. Первое, что он сказал: «Принесли чего-нибудь пожрать?» Когда теперь смотрю кадры из кинохроники или фильмы про фашистские концлагеря, перед глазами встает отец: кожа да кости!» (Сын невольника УЧЛАГа Фарид Фахрушин, поселок Аксубаево).
«Многие прибыли сюда в летней одежде, здесь им выдали старые шинели и американские ботинки из прессованной бумаги. Некоторые специально надевали их на голую ногу без обмоток – на морозе ступни чернели, человека отправляли в Йошкар-олинскую больницу, делали ампутацию и отправляли инвалида домой». (Касум Галиев, Казань).

«Изголодавшиеся, без курева, солдаты шли на крайний шаг: убегали из лагеря, выходили на дорогу и меняли за кусок хлеба и осьмушку табаку солдатский бушлат или брюки». (Асхат Бикмуллин, Зеленодольск).

Вспоминали ветераны и легендарный, инспекционный «Ворошиловский визит». Видимо, слухи о чудовищном положении в лесных лагерях дошли и до Москвы. Подготовка к высочайшему визиту началась загодя. На полигоне вырыли две образцово-показательные траншеи, укрепили бруствер ивовой лозой. Тем, кто ходил на болота за ивняком, завидовали: они могли полакомиться отрытой из-под снега клюквой! Маршал прибыл спецпоездом вместе с охраной и лошадьми. Коней по сходням свели на землю, и высокие гости, прямо у вагонов вскочив в седла, поскакали в лагеря. Ворошилов понаблюдал за учениями (два батальона разыграли перед ним «наступление» и «оборону»), выборочно осмотрел несколько землянок, пищеблок, отобедал. А обед в этот день был замечательным! Вечером того же дня московские гости отбыли восвояси. И все, как водится, осталось по-прежнему, только питание на какое-то время улучшилось.

Все, с кем тогда удалось поговорить, недоумевали: как могло случиться, что в глубоком тылу, рядом с железнодорожной веткой тысячи людей мерли от недоедания, холода, болезней? Причем продолжалось это преступное уничтожение массового людского запаса все последующие годы войны! И все это из-за преступной неподготовленности к ней и ГУЛАГовского отношения к человеку как к «лагерной пыли». Кто-то из местного или военного руководства, не обеспечивших ни должного снабжения, ни бытовых условий прибывающему пополнению, поплатился за свою преступную бездеятельность? Неизвестно! Так же, как никто не знает точных «учебно-лесных» лагерных потерь: сведения о погибших и умерших в вышестоящие органы не докладывались, персональный учет проходивших службу в запасных стрелковых частях и подразделениях не велся. В военных архивах таких данных найти не удалось.

Пожалуй, единственное материальное подтверждение малоизвестной миру трагедии УЧЛАГа – символические солдатские кисеты, которые получили на память участники сбора в Сурке. Обрезки ткани для них выделила Йошкар-олинская фабрика «Труженица», а воспитанники Дворца творчества юных сшили из них мешочки для табака, которого так не хватало осенью-зимой 41-го мученикам тылового ГУЛАГа.

http://gregorkon.wordpress.com/2011/02/23/21-0-3/

И подобных примеров множество - достаточно почитать Виктора Астафьева "Прокляты и убиты" - не говоря уже о других.