"Белая гвардия, путь твой высок..."

/Современная русская литература: рассказ В.В. Акунова «Разгром»/

Разгром
(не по Фадееву)

Светлой памяти И.А. Бунина.

Наступали на Москву тонкою паутиною
задорных смелых цепей, поддержанных танками.
Отступили клочьями отрядов, предоставленных
сами себе и населению.
/П.Н. Краснов. "Единая-Неделимая"/

Павел Рыженко. "Царские погоны"

"Штабс-капитан – корниловец граф Голенин торопил спутников, хотя в этом не было нужды. Спутники и сами понимали, что, если они не поспешат, то марковец полковник Шпагин, раненный еще три дня назад, непременно умрет. А в имении Голениных – Суходоле – жил дядя штабс-капитана – земский врач, который мог спасти командира их сводного батальона, а в последнее время и полка, до последней возможности державшего участок фронта.
Восемнадцать всадников окружали дрожки, на которых лежал полковник Шпагин, и сидел придерживавшей его поручик Блинов. Дрожками правил кубанский казак, хорунжий Кокунько, прибившийся к отряду Голенина два дня тому назад, во время стычки с бандой красных "воинов-интернационалистов", в которой было "всякой твари по паре" – китайцы, венгры, чехи, австрийцы из пленных, какие-то шахтеры, каторжники и даже негр из цирка.
Дорога на Суходол после дождей уже подсохла, и кони шли ходко. Из-за березовой рощи появились вершины могучих дубов и лип. Граф Голенин невольно улыбнулся, и, обернувшись, крикнул спутникам: "Господа, это наш парк!"
Они въехали в длинную аллею. Кони зацокали копытами по старинной брусчатке. Все повеселели. Сквозь деревья увидели старинный барский дом с мансардой.
Штабс-капитан вдруг вздрогнул, напрягся и, полуобернувшись, скомандовал:
– К бою! В цепь! Окружай дом!
Его спутники: лихой рубака-вахмистр Кручинин, два юнкера-нижегородца – Космолинский и Шлиппе, двое вольноперов – Кузнецов и Пигилов, кадет Азаренков Московского корпуса, осетин-казак Дзакоев и другие, привычно рассыпались в цепь, дали шпоры коням и взяли дом в кольцо.
Стекла были выбиты, кое-где сняты рамы. Перед домом стояли телеги, нагруженные мебелью, зеркалами, люстрами, узлами и другой утварью. Группа мужиков укладывала у стен снопы соломы и поленья. Чуть поодаль, с расстегнутыми воротами рубах и кумачовыми бантами на всю фуражку, лениво дремало несколько красноармейцев, разморившись на солнышке. Никакого охранения выставлено не было.
Белые со свистом и гиканьем ворвались во двор. Двое красных успели пальнуть по разу из винтовок, но их сразу пристрелили. Остальное довершили шашки. Мужиков нагайками и выстрелами загнали в угол к сараю и поставили на колени.
Штабс-капитан – граф Голенин и поручик Блинов взбежали на крыльцо, распахнули широкие двери. И сразу почувствовали тошнотворный запах крови. Они отбросили ногами солому и поленья и шагнули из прихожей в зал. Пол был усыпан осколками стекла и посуды, какими-то бумагами, страницами из разодранных книг, обломками мебели. Ткань со стен была оборвана.
В углу, в тускло блестящей луже крови лежал труп.
– Дядя, – каким-то бесцветным голосом сказал граф Голенин и шагнул в коридор.
Под лестницей лежал в крови лицом вниз могучего телосложения мужчина, сжимавший в руках охотничью двустволку.
– Это наш Семен. Он был ранен под Мукденом, "Георгия" заслужил. Дядя его подлечивал.
Сквозь выбитые двери офицеры вошли в спальню. Граф Голенин, шедший вперед, качнулся назад и издал то ли крик, то ли стон. Блинов выглянул из-за его плеча – и почувствовал, как волосы зашевелились у него под малиновой дроздовской фуражкой.
На смятой окровавленной постели лежало голое женское тело. Сизые, в кроваво-желтых потеках жира кишки лезли из распоротого живота. Блинов навидавшийся всякого за четыре года Великой и три года гражданской войны, почувствовал внезапный прилив тошноты и бросился вон, на свежий воздух.
Граф Голенин рванулся из спальни, оттолкнув Блинова, и заглянул в комнату в конце коридора. На полу лежало еще одно голое мертвое женское тело в потеках крови, царапинах и синяках зияющей раной под левой грудью. – Маша… сестра, – прохрипел Голенин и рванулся наверх.

Корниловский шеврон

В разгромленной комнате, белой от пуха из распоротых перин, они нашли еще одно мертвое женское тело. В окровавленной груди торчали крестьянские вилы-тройчатки. Граф Голенин глухо застонал, повернулся на каблуке и выбежал наружу. В углу коридора Блинов успел заметить еще два трупа – пожилой женщины (видимо, служанки) и совсем юной девушки, еще подростка.
Блинов почти натолкнулся на Голенина, обошел его и замер. Лицо штабс-капитана превратилось в маску – жесткую и беспощадную маску смерти. Блинов пытался найти какие-то слова, чтобы успокоить корниловца, но сам сразу же понял всю тщетность подобных попыток – ибо горе было слишком велико.
Граф Голенин медленно спускался с крыльца. И эта неторопливость была страшнее всего. Он шел к стоявшим на коленях мужикам, опустившим головы и старавшимся спрятаться друг за друга. Среди них выделялись своей хорошей одеждой и обувью двое явно не местных – в картузах и черных кожаных куртках, сидевших на обоих мешковато, как будто с чужого плеча. Голенин прохрипел:
– Ты, бородатый, встать!
Один из кожаных, маленький человечек с рыжим, длинным клином, бородой похожей на гнома, поднялся на короткие, полусогнутые, кривые ноги в ярко начищенных хромовых сапогах, снятых не иначе, как с убитого офицера:
– Ты кто? – голос штабс-капитана прозвучал резко, как скрежет металла по стеклу.
– Я командир отряда… Лев Давыдов Левинсон. Вы не имеете права казнить нас без суда!
У маленького человечка с рыжей бородой оказались большие и ловкие глаза – они схватили графа Голенина и, вывернув его наизнанку, подержали так несколько мгновений, будто взвешивая все, что там оказалось. Но это не помогло рыжебородому.
Штабс-капитан ударил его рукояткой нагана по зубам. Раздался хруст. Голенин размахнулся еще раз, но перевел взгляд на другого кожаного.
– А ты кто такой?
– Я – комиссар отряда, Дмитрий Фу-фурман…
Крестьяне начали несмело оправдываться, обвиняя Левинсона и комиссара в том, что они разрешили брать барское добро.
– На осину обоих! – приказал граф Голенин своим обычным, слегка надтреснутым голосом и поправил пенсне.
Командира Левинсона, комиссара Фурмана (пытавшегося незаметно выбросить награбленное в доме золото и серебряный крест с груди повешенного красными священника) и двух прыщавых мальчишек с накокаиненными глазами – ночных партнеров командира и комиссара, потащили к стоящей у дороги суковатой засохшей осине.

Красные катались по земле, пытались целовать сапоги, что-то верещали, но потом обгадились и, наконец, замолчали, отхрипев свое в петле.
Вернувшись во двор, граф Голенин резко скомандовал крестьянам:
– Всем снять рубахи, живо!
Мужики замялись, но юнкера вскинули винтовки, и те подчинились.
Двенадцать грабителей – тех, у которых нашли на теле царапины от женских ногтей, отвели в сторону. Штабс-капитан некоторое время молча смотрел на них. И те поняли, что на них смотрит сама Смерть. Она смотрела на них серебряным черепом с фуражки корниловца, "мертвыми головами" с его черно-красных погон, "адамовой головой" с траурной нашивки на его плече и с кольца на его пальце.
Граф Голенин ничего не спрашивал и ничего не говорил. Он знал их всех в лицо – знал, как отъявленных лодырей и пьяниц, самых худших, никчемных хозяев, не пользующихся никаким авторитетом в селе. И вот эти-то изверги, явственно отмеченные печатью вырождения, были убийцами и насильниками его матери – всегда помогавшей им, его дяди – земского врача, лечившего их, его сестры – учившей их тупых детей, его невесты – так не ставшей его женой, честных, добрых и трудолюбивых Семена, Агафьи и ее дочки Катюши.
Выхватив из ножен шашку, штабс-капитан рванулся вперед. Вокруг него чавкало, хрустело, визжало, хлюпало – падая наземь.
Пространство перед ним внезапно опустело. Но в углу двора еще жались те, кто тоже грабил, те, кто не остановил насильников и убийц. Граф Голенин выронил шашку и вскинул наган. Его выстрелы слились с выстрелами винтовок.
Штабс-капитан все нажимал на спуск, пока в барабане пусто не стало. Затем, не оглядываясь на трупы, достал из узла простыни и пошел в дом. С крыльца, не оборачиваясь, глухо прохрипел:
– Сколотите семь гробов, или шкафы возьмите.
Хорунжий Кокунько сказал:
– Нужно восемь – полковник умер.

А.Устинович. "Белая гвардия"

В сарае нашлись доски, гвозди, пилы и молотки. Подъесаул пошел в дом. Вскоре он и штабс-капитан начали выносить завернутые в белое тела. Их молча укладывали в гробы и шкафы, забивали, ставили на освобожденные от награбленных вещей телеги. Прежде чем забить гроб умершего полковника Шпагина, граф Голенин поцеловал его в удивительно быстро окостеневший лоб, закрыл бескровное лицо умершего его белой марковской фуражкой и снял у него с пояса черные четки-лествицу. Такие четки носили многие марковцы, с тех пор, как осенью 1919 г. получили их в дар от иеромонаха афонского Свято-Пантелеимонова монастыря, посетившего офицерский полк в Таганроге.
Фамильный склеп графов Голениных находился за парком, за березовой рощей. Штабс-капитан с трудом открыл ржавым ключом железную дверь, и гробы внесли внутрь. Он сам запер замок и сломал ключ. В углубление перед дверью вылили бочки с известью и набросали камней. Когда вернулись в дом, граф Голенин приказал приготовить дом, телеги и награбленное барское добро к сожжению, лошадей отпрячь и выгнать в поле, оставшуюся провизию забрать с собой, и сделать ему факел.
Тяжело ступая, корниловец поднялся в дом и минут через пять вернулся с небольшим мозаиковым портфелем в руках. Когда закончили погрузку, Дзакоев протянул штабс-капитану факел, сделанный на скорую руку из занавески, намотанной на ручку лопаты и пропитанной керосином.
Граф Голенин зажег факел и пошел вдоль стен, поджигая солому и облитые керосином дрова. Он обошел дом кругом, поднялся на крыльцо и бросил факел внутрь, в прихожую.
Штабс-капитан некоторое время молча смотрел на разгорающееся пламя. Его худощавая фигура в черной корниловской форме резко выделялась на фоне пожара. Наконец он развернулся, провел рукой по лицу и огляделся, как будто впервые увидел окружающее. Затем подошел к бочке с водой и помыл руки и сапоги. И раздалась его команда:
– По коням! Рысью – марш!
Маленький сводный отряд белых ратников уходил на рысях от имения, над которым клубился дым и внезапно налетевший ветер раздувал рыжее гудящее пламя.

…Штабс-капитан граф Голенин расстрелял последнюю пулеметную ленту, разобрал замок "максима" и далеко разбросал детали. Все было кончено. Их оставалось только трое – он, подхорунжий Кокунько (поседевший в свои тридцать лет, как лунь), и раненный в руку поручик Блинов.
Штабс-капитан и подхорунжий потеряли всех своих родных. Кокунько навестил свою станицу, и случайно уцелевший казачонок рассказал ему о налете красного карательного отряда, направленного на "расказачивание". После налета живых казаков в станице не осталось…
Граф Голенин достал из мозаикового портфеля семейный альбом и какие-то бумаги, щелкнул серебряной зажигалкой и поджег их. Он молча смотрел, как превращаются в пепел память о прежней жизни и прежней любви. Затем достал заветную флягу с шустовским коньяком – развинтил три походных металлических стаканчика.
– Ну, други… по последней! Все берег, чтоб выпить за победу, когда войдем в Белокаменную… да видно, не судьба!
Молча выпили.
Подхорунжий сказал:
– Может быть, посадим поручика на челнок? Стрелять ему нечем, да и в рукопашной он сейчас не боец…
Граф Голенин взглянул на челнок-однодеревку, вытащенный на берег степной реки. Блинов запротестовал, но его не слушали и, подхватив с двух сторон, свели за руки к челноку. Крепко обнялись в последний раз, поцеловались, уложили раненного дроздовца в челнок и сильно оттолкнули от берега.
Поручик Блинов через расщепленный борт смотрел на удаляющийся берег и две одинокие фигуры на нем.
Появились красные – человек тридцать. Подъесаул обнялся со штабс-капитаном, сбросил свою темно-синюю черкеску, перекрестился и кинулся на красных с шашкой и кинжалом в руках. Красные стреляли в него, но поначалу не попадали. Потом начали попадать. Его качало, он падал, поднимался и бежал на них, молча и страшно, как сама смерть. Но не добежал. Упал. А они, страшась его и мертвого, все стреляли и стреляли в него. Он дергался под ударами пуль – казалось, что и мертвый он все еще ползет к ним и хочет достать их – своими ненавистью, шашкой и кинжалом, намертво зажатым в сведенных предсмертной судорогой руках.
Блинов смотрел туманящимся взором, как штабс-капитан приготовил две бомбы-лимонки, сунул их в карман выцветшей, простреленной шинели, встал и пошел навстречу красным. Те, захлебываясь грязной матерщиной, толпой бросился к нему со штыками наперевес – и тут сверкнуло ослепительное пламя, и на берегу прогремели два взрыва, слившиеся в один.
Так закончился на Руси род служилых дворян графов Голениных, в котором за 300 лет из 85 мужчин 75 погибли в боях за Отечество.
Поручик Блинов отер глаза, слезившиеся, вероятно, от едкого порохового дыма, и, вытянувшись на дне лодки, стал потихоньку грести здоровой левой рукой. Надо было жить. Война еще не кончилась."