Профурий Квазимодович (Юмореалистический рассказ)

А вообще...деньги-зло!  Ага, зайдешь в магазин, зла не хватает.

Официально его звали Порфирий Казимирович, но я, обладая природной способностью к затейливым эпитетным словопреобразованиям, перенарек его, к пребольшому удовольствию всех наших работников, в Профурия Квазимодовича, в обиходе – Квазимодыча. Когда я впервые обозвал его так, он, было, кинулся на меня с молотком в руках, но я в момент нашелся и доходчиво объяснил, что мною в слово Профурий вложено название богини мести из древнеримской мифологии – Фурии, а вовсе не жаргонное слово, обозначающее проститутку, как он подумал, в меру своей распущенности; Квазимодо же – положительный персонаж из романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери», который не мешало бы ему прочесть, или, на худой конец, посмотреть мультфильм для детей.

Это был сухонький гиперподвижный старикашка, с непомерно большой лысой головой, покрытой тонким и редким белым пушком, – на первый взгляд эдакий "божий одуванчик", с вечно бегающими колючими точками зрачков в треугольниках глаз. Работал он групповым механиком на судах еще советского производства, закупленных одной из стран Латинской Америки, где мы и познакомились. Как специалист он был превосходен (знал суда, на которых работал, до винтика), но как человек – необыкновенно гнусный тип, невероятно жадный до денег, вследствие этого – интриган суперфантастических способностей, приписывающий работы всего коллектива себе, родимому, и с завидной настойчивостью выбивающий себе одному премиальные, а также деньги за так называемый саморемонт. Ко всему он талантливо, если можно так сказать, кляузничал, находя действеннейшие выражения и обливая словесной грязью работающих рядом с ним людей. Патологическая жадность заставляла его питаться наидешевейшими продуктами, а иногда и приворовывать овощи и фрукты с грузовиков, перевозимых нашим морским паромом, причем он не обращал ни малейшего внимания на наши взывания к его совести и позор, который падал из-за его поведения на всех нас – русских, работающих на судах компании. Подчиненных ему механиков в разговоре обзывал оскобительнейшими словами с миной брезгливости на лице, но с начальством по телефону Профурий общался самым елейным голосом, с утиным прикрякиванием, чуть ли не сгибаясь в поклоне, – без омерзения на это смотреть было никак нельзя. Если кто-либо из квалифицированных коллег, приехавших подзаработать, пытался поставить его на место и протестовал против оскорблений, Квазимодыч моментально находил надуманные причины и тотчас избавлялся от неугодного. Поэтому все, кому доводилось работать под его началом, проникались к Профурию стойкой ненавистью.

Чтобы не быть голословным в столь негативной характеристике на Профурия, приведу несколько курьезных примеров, и читатель сможет убедиться в том, что все-таки имеются люди со столь полным наборов отрицательных черт.

"Старый" (еще одно прозвище вредного деда), когда жил в доме вместе со всеми, до того, как отделиться, демонстрировал нам свою странную привычку: каждый день, после работы он выходил с общей тетрадкой на веранду, садился за стол, раскладывал по стопкам монеты и подсчитывал свои расходы на продукты питания и обихода. В моем сознании эти его действия ассоциировались с некой молитвой человеческой скупости. А так как я в душе исследователь и экспериментатор, то упустить незамеченным такое явление никак не мог. Подговорил ребят на секунду отвлечь деда и в этот момент незаметно подсунул ему от себя монету в 25 центов. За результатом эксперимента притаившись наблюдали через окно в кухне, выходившее на веранду.
Дошла очередь у Старого пересчитать монеты -  и вдруг дед вскочил, как ужаленный, похоже, у него впервые в жизни сумма монет не сошлась с расчетами. Несколько раз пролистал тетрадь и пересчитал монеты. Не поверил сам себе и попросил у меня калькулятор. Я постарался одеть на лицо маску серьезности и рассудительности, принес дигитальный арифмометр, но специально предупредил Профурия, чтобы аккуратно нажимал на клавиши, потому как они могут западать.
Старый раз пять пересчитывал и уточнял свои записи. Наконец он отделил и поднял 25-и центовую монету до уровня глаз и лицо его расплылось в торжественно - усладительной ухмылке. Очень пожалел, что не приготовил для такого случая фотоаппарат и зеванул столь самобытный снимок, так ярко характеризующий этого человека.

Второй эпизод демонстрирует умение и необыкновенный талант деда плести интриги, манипулировать людьми. Ему бы в прошлом быть царедворцем (или в настоящем - политиком) - ярчайшая фигура получилась бы.

Я выполнял во время рейса на пароме, где работал Старый со своим помощником (толковым механиком и приятным человеком) одну сложную работу. Сдружился с помощником, а деду это жутко не понравилось. Как-то вечером после окончания рейса, когда мы переодевались, матрос занес нам чеки с выплатами. Старый попросил показать ему мой чек и чтобы его не давила "жаба" я дал его ему в руки, а сам отошел по делам в сторонку. Изучив чек, старый передал его помощнику и тот положил его на стол. Но когда я пришел, чека на столе не оказалось. В машинном отделении нас было трое, последний кто его держал - помощник. Обыскали все. Наибольшую прыть в поиске чека, несмотря на возраст проявлял Старый. Активно открывал настилы полов, водил крючком по лужицам с водой, все оказалось тщетным. Еще один день провели в поисках - мистика, чек пропал. Пришлось звонить на фирму, чтобы анулировали этот чек и выписали новый, мало ли, вдруг, кто-либо сможет получить по нему мои деньги.
А через некоторое время я обнаружел, можно сказать, как бы случайно, свой чек в старой туфле принадлежащей деду. Молчу, ожидаю, как дальше будут развиваться события. Старый послал своего помощника в магазин, купить какие-то винтики с шайбами и когда тот ушел, подкатился ко мне с артистически удивленной рожей потянул меня за рукав и подвел меня к этой злополучной туфле и страдальческим голосом начал: "Вот смотри, это твой чек, мне его подкинули, чтобы ты подумал, что будто бы я хотел получить твои деньги. У нас с тобой и так натянутые отношения, только этого для их усугубления не хватало. Делай выводы, Борода. Научись разбираться в людях.
Пришел с покупками помощник и Старый бросился по-настоящему драться с ним, причитая: "Ах ты ж гнида, хотел присвоить чужие деньги, а как не удалось - хотел на меня все свалить!" Все было разыграно столь мастерски, что и Станиславский поверил бы.
Да и другой человек поверил бы, который не знал или не догадывался о столь мощном таланте Великого Интригана.

Как вы уже, наверное, поняли, я не работал постоянно в этой компании: меня приглашали в исключительных случаях, когда на судах возникали дефекты, для устранения которых нужен был нетрадиционный подход, и Квазимодыч был неспособен разрешить возникшую ситуацию. Он, было, пытался в своей привычной манере унижать помогавших мне  и подчинявшихся ему специалистов, доводя их, молча сносивших унижения, до стрессового состояния, но я в ответ применял еще более сильные выражения по отношению к нему, отсылал его – не скажу куда, потому что при нахождении его рядом работа стопорилась. Благодаря этому я имел особое отношение к себе механиков и матросов, которые иногда приписывали мне никогда не имевшие места анекдотичные разговоры с Квазимодычем – эдакие легенды. Профурий люто возненавидел меня, но в моем присутствии прикусывал язык, зная, что получит в ответ нечто похлеще, да еще и под смешки присутствующих.

Но однажды и я попался на психилогически спланированную им уловку.  А получилось вот как: пригласила меня компания, отремонтировать один из важных судовых агрегатов, а оказалось, что ранее свои условия по этому ремонту выставил Профурий, да заломил такую цену, что технический директор компании вмиг отказался от его услуг, и работа досталась мне. Откуда мне было знать, что этим самым я "перешел дорогу" Квазимодычу с его отчаянным желанием отхватить лишний кусок? При моем появлении на судне, меня уведомили об этом и попросили не обращать внимания на провокации, которые обязательно последуют от старика.

Когда восстановительные работы были практически закончены, ранее молчаливый Квазимодыч, коршуном взиравший из-за моей спины на то, что я делаю, вдруг расшумелся, заклокотал  и начал упрекать меня в плохой работе. Я, в свою очередь, отвечал издевками, от которых его аж затрясло. Неожиданно он запустил в меня большим гаечным ключом, который просвистел в сантиметрах от моего виска. Ну, такого я ему простить не мог! Подошел, ухватил левой рукой за шею, а правой замахнулся, чтобы нанести ему удар между бровей, но, увидев два огромных от испуга глаза, величиной с пару поджаренных на сковородке яиц, и стоящий дыбом от страха редкий пух на его голове – ну, точно одуванчик! – я брезгливо оттолкнул его, отчего он упал на пол и затих в ужасе. "Еще раз увижу подобное, и не только в отношении себя, – и ты покойник, запомни это, вонючка!" – прорычал я. Только в этот момент до меня дошло: а ведь и вправду, если бы ударил его и он умер, то тюрьма мне точно была бы обеспечена. Квазимодыч поднялся и вмиг исчез, а через полчаса мне позвонил технический директор и безапелляционным тоном приказал немедленно покинуть стоящий у причала теплоход, поскольку в моих услугах, после такого моего отношения к старому и заслуженному специалисту, сделавшему мне всего лишь дельное замечание, компания более не нуждается. Мои возражения не хотели даже слушать. Я получил официальное сообщение о том, что мне будет выплачено только 30 процентов от условленной суммы по причине нарушений договора с моей стороны, и это в лучшем случае, а если обращусь в суд, то не получу и этих денег .
 
Прошло время, этот досадный случай был забыт мною, но однажды один из соучредителей этой компании начал названивать мне и упрашивать на время подменить на одном из паромов механика, заболевшего очень опасным, неизлечимым тропическим заболеванием – денге, – хотя бы на пару месяцев, до тех пор, пока они не найдут достойного специалиста. А чтобы не случилось у меня повторной стычки с Квазимодычем, ему запретят появляться на судне, где я буду работать; кроме того, Профурий сам попросил снять ему отдельную квартиру для проживания, чтобы быть подальше от меня, хотя в предоставленном нам доме было достаточно отдельных комнат для каждого.

Со Старым я почти не общался, поэтому не удивился, когда капитан, с которым работал Квазимодыч, обратился ко мне и попросил выручить Профурия, а именно – встретить в аэропорту по прилету его дочь, потому как их паром завтра отправляется в рейс «с длинным плечом» и вернутся они через неделю. Я возразил, что если к Квазидурычу приезжает дочка, то ему нет резону идти в этот рейс: ведь в этом случае, чисто по-человечески, я его могу подменить, а он пусть поработает на моем пароходе – паромы-то однотипны. На что капитан ответил мне, что тоже предлагал ему этот вариант, но Старый хочет показать себя суперпатриотом компании: мол, несмотря на семейные обстоятельства, работа ему важнее.
 
– Почему тогда Старый не подойдет ко мне, чтобы все объяснить и рассказать, какая его дочь на вид, сколько ей лет, как ее узнать? Пусть хоть фотографию покажет, а то получится, как в поговорке: "Встречай того – не знаю кого!". Мягко говоря, такое отношение довольно странно выглядит.

Капитан тотчас перезвонил Квазидурычу, и через полчаса тот объявился у нас в доме.

– В общем, так, – начал он, – фотографии дочки у меня с собой нету. Ты просто стой  на выходе для пассажиров, она тебя узнает: я ей хорошо тебя описал.

– Ты, ошалел, что ли, Квазимордыч? А если не узнает? Как ее хотя бы зовут?.. Как фамилия?.. Сколько ей лет?.. Опиши мне хотя бы, как она выглядит. Вот уж ультразаботливый Квазипапаша выискался!

– Да взрослая она. Чуть ниже тебя ростом, цвет волос не знаю какой – красятся они с женой, заразы. Обыкновенная такая, глаза серые, – произнес в раздумиях Старый.

– С ушами? – с иронией спросил я.

– Конечно же, с ушами! – подтвердил он и, уловив подвох, закричал: – Да брось ты, наконец, свои издевки! Слушай и запоминай! Фамилия у нее моя, а зовут Виримея.

– Чего, чего? Как зовут – Виримея? – изумленно переспросил я. – Ничего себе имена пооткопали: Прохиндей и Виримея.

– Порфирий Казимирович я, а она Виримея! Красивые русские имена! И не смей коверкать и издеваться над ними, козел ты бородатый! А назвали ее так в честь моей знаменитой бабки.

– Офигеть можно! Слышь, Квазихрюкович, а деда как твоего звали? Скажи, будь добр, а то я, если не услышу, помереть могу от неудовлетворенного любопытства – и не встречу Вырвизмею.

– Деда моего звали Василием, – твердо и по слогам произнес он имя. – Ну перестань ты коверкать имена! Вот же языком змеиным природа тебя наградила!

– Слышь, Ты-тра-та-ты, гримаса природы, так и надо было дочь назвать в честь деда, а не в честь бабки, и звучало бы, как в сказке: Василиса Профудрая!

Старый швырнул шапку об пол и обратился к «третейскому судье»:

– Все, капитан, я больше не могу! Давай придумаем, как задержать наш рейс. Я с этой язвой не договорюсь, туды его в душу! Причем заметь, капитан, ведет он себя так отвратительно только со мной! С другими он нормальный.

Пер-пер-пердфирий, да если бы ты себя вел адекватно со всеми людьми, то на кой пень ты кому нужен был бы – и мне в том числе! Назови хоть одного человека, кого ты не достал еще!.. Молчишь? То-то же! Иди с Богом, а дочь твою я встречу и отведу, как ты просишь, к тебе на квартиру. Ф-с-се!
Д-о-о-з-з-з-видань-я-я, папик,
Не горюй, не грусти.
Пожелаю доброго пути.

- При дочери меня хоть не обзывай. - Уже ласково попросил он.

- Все будет зависеть от тебя, обещаю при условии, если ты первый не начнешь оскорблять меня и других в ее присутствии.

------------------------------------------------------------------------------------------------

Утром наш паром пришвартовался к причалу острова, где находился небольшой аэропорт. В здании аэровокзала, по прибытии самолета и выходу из него пассажиров, я поднял над головой большой лист бумаги, на котором красным фломастером вывел:

ВИРИМЕЯ, песню пой!
Здесь механик Алелой.

Я ожидал увидеть женщину, похожую на Квазимодыча, но ко мне подошла особа лет сорока, почти без макияжа, с волосами естественного русого цвета, разделенными старомодным пробором ровно  посредине головы, с огромными серо-голубыми глазами, в которых читалась детская наивность, простодушие и открытость. "Чуть меньше моего роста" оказалось мне по плечо.
 
Дама, смущаясь, спросила:

– Так вы и есть тот самый Алелой?

– Он самый, Алелой, собственной персоной, госпожа Виримея – Вырвизмея, прибывший встретить сокровище вашего папочки, которое внешне нисколечко на него не похоже, поэтому я в замешательстве.

– Я тоже представляла вас другим по папиному описанию.

– Хм-м, было бы удивительно, если бы он описал меня таким, как я себя вижу, хотя многие окружающие считают, что знают меня лучше, чем я сам себя.
 
– Извините, а как вас по отчеству? – поинтересовалось робкое создание. – Папа сказал, что не помнит и что все вас зовут Алелоем.

– Ну, если все зовут Алелоем, следовательно, и ты обращайся соответственно. И давай с этого момента договоримся – считай это моим требованием по праву старшего по возрасту и по воинскому званию: отныне будем общаться только на ТЫ!

– Нет, я так не смогу, – возразила она. – У нас в семье и в школе, где я работала, так не принято. Дома моя мама папу всегда величает на ВЫ!

– Да-с, ну и семейка у вас, как я посмотрю, черт побери и семь на восемь три креста рыцаря мать! Одни имена чего только стоят! На дворе 21-й век, а у них домострой не зачахнет никак. Слышь, Виримея, а как тебя ученики в школе за спиной прозывали?

– Не скажу, – густо покраснела она и твердо заявила: – Мне категорически не нравится, когда люди разговаривают матом.

– Пусть у меня язык отсохнет, если я при тебе употребил или употреблю когда-либо матерное слово! А вот когда придется слушать, как твой папочка разговаривает с подчиненными, то заранее прикрой ушки. А хочешь, я угадаю, как тебя ученики дразнили?

– Нет, нет, пожалуйста, не надо угадывать! Папа мне говорил, что вы любитель клички раздаривать.

– Еще раз выкнешь – и я тебя отправлю назад в Клайпеду, которую за время твоего перелета уже переименовали в КладБеду, или же к Маме-Лю отошлю! (Мемель – старинное название города. – Прим. авт.)

– Хорошо, я постараюсь перейти на ты. Но мне от такой бесцеремонности, вот так сразу, несколько неловко и неуютно, – произнесла она и посмотрела на меня жалобным взглядом ягненка.

– Так и быть, старайся, но не забывайся! – великодушно разрешил я ей слабинку.

Мы ожидали ее багаж. Наш теплоход должен был стоять у причала под разгрузкой и загрузкой около четырех часов. Я невольно рассматривал ее. Не знаю почему, но весь ее вид, печальный взгляд, манера разговаривать, чрезмерная скромность и растерянность, а также некая неиспорченность бытием, сквозящая во всем ее облике, располагали меня на некое сочувствие. Постепенно начал исчезать подсознательный настрой на уже заранее запрограммированный на интуитивном уровне негатив, исходивший от ее отца. Уж очень они разнились – отец и дочь.

– У вас – тебя очень странное имя, но как-то вмиг запоминаемое. Мне никогда не встречалось такое. Скорей всего, оно напоминает нечто библейское. Вы – ты, должно быть, верующий. Я тоже подошла к тому моменту, когда человеку хочется обратиться к Богу, но я даже не крещеная, поэтому внутренне не могу себе позволить ходить в церковь.

– Ну и ну! Удивительно, как люди могут отыскивать и создавать искусственные проблемы на ровном и зеркально блестящем месте. Да будет тебе известно: я крещеный атеист (бабушка в детстве взяла и, не спросясь моего разрешения на то, окрестила меня); то, что ты считаешь библейским именем, – обыкновенная кликуха, преследующая меня по всей жизни, но, как ты выразилась, легко запоминаемая, поэтому стоит ее кому-либо услышать, как тотчас о моих имени и фамилии люди забывают напрочь и пользуются исключительно ею. А построена эта кличка из начальных слогов моего имени и из фамилии: имя Александр, а далее следует фамилия, состоящая из трех букв и заканчивающаяся на «й»; итого, моя фамилия Лой – отсюда Алелой. Как теперь тебе известно, ничего библейского в себе это прозвище не несет. Далее, в православную церковь можно ходить и крещеным и нехристям. А если тебя коробит твоя некрещенность, так пошли – вон видишь куполок греческой церкви? У греков такое же православие, как и у большинства россиян. Там и окрестим тебя вмиг. У меня и поп знакомый, он, по моде новорусских хозяев пароходов и самолетов, всю эту технику освячивал. Хочешь, пойдем поговорим с работником культа?

 – Да, мне очень хотелось быть крещеной, очень. И еще... Мы ведь в Литве живем, а теперь там даже при приеме на работу спрашивают об этом. Но как, прямо сейчас? Я не готова! И денег у меня при себе всего двадцать долларов, – стушевалась Виримея.

– Вот это да! Тебе что, твой благоверный всего двадцатку выделил на дорогу с одного края земли на другой? Во семейка! Все мужики как на подбор, и отец и зять! Отправили женщину через океан с двадцаткой.

– Благоверного нет, – сказала Виримея и опустила глаза.

– Что, не вынесла душа поэта, сбежал от вас на краЁк света?

– Нет, мой бывший муж в тюрьме. Вас – тебя это, похоже, развеселит?

– Веселого в этом ничегосеньки нету. Ты извини, настроение препаршивое, понимаешь, не с той ноги встал, да еще и в тапок с первого раза  правой ногой промахнулся. Тебе хоть папочка оставил денег до своего прибытия? Он ведь ушел примерно на неделю, – уточнил я.

– Папа сказал, что в доме полно продуктов, а готовить мне в радость, – глядя мне в глаза, тихо произнесла нехристь.

Вот же старый хрыч, подумал я, даже на родной дочери экономит.

– Ладно, раз такое дело, пойдем купим тебе синий заветный платочек на голову, одежда на тебе подходящая для внутрицерковного пребывания, – и шагом марш в храм божий! Терпеть не могу, когда вокруг меня нехристи шастают. Пошли, хоть узнаем, что к чему.

– А почему синий? – спросила нехристь.

– Потому, что я так хочу и песня есть такая, которую моя мама любила петь. И не вредничай, поняла?

Дверь церкви была открыта. Мы вошли. Внутри никого не было. Сквозь множество витражных окон-щелей на опорном барабане, поддерживающем купол, во внутреннее пространство церкви проникали солнечные лучи, играя чистыми красками.

Мне почему-то вспомнилось: когда я был совсем маленьким, бабушка брала меня с собой в церковь, и в часто произносимой молитве я слышал и воображал, что колючие ёжики и длинненькие ужики каким-то образом оказываются вдруг на облаках. Это порождало во меня недоверие, и я воспринимал все, как сказочную шутку.
Запрокинув голову, я запел низким баритоном: "Отче наш, ежи й ужи на небеси...".

Веримея, в испуге глядя на меня, приложила трясущийся свой указательный палец к сведенным в куриную попку губам.

Из-за хоров показался сначала огромный греческий нос отца Дионисия, а после выплыло его туловище. Он улыбнулся, завидев нас. А после узнал меня и протянул навстречу обе руки.

– Отец Дионисий, – начал я, не давая ему времени на речевые фигуры вежливости, – у нас небольшое, но благородное дело, и никто, кроме вас и Бога, не поможет в этом. Вам это по долгу положено, а мне и рабе божьей Виримее, моей соотечественнице, – для сердца и радости духа. Кому как не вам знать, как турки в недавнем прошлом искореняли и измывались над греческой речью, культурой и верованиями! Подобное ныне происходит и в странах Балтии: националисты и неверные притесняют православных христиан и русских, измываются над святынями, закрывают православные храмы. Помоги ей, святой отец, – указал я на Виримею, – посвяти дочь моего врага в православную веру, и воздастся вам благодать от Бога, а от меня – специально припасенная для торжественного случая бутылочка французского "Ле Корбюзье". А вечером приглашаю вас отметить крестины в ресторан "Старый причал" с тамошней удивительной кухней.

– Хорошо, – сразу же без колебаний согласился отец Дионисий, – только необходимы крестный отец и крестная мать. И приходите через полчаса. А вот на ужин попасть я не смогу – разве что отобедать. Вы же знаете, какой сегодня день: у меня служба.

– Крестным отцом буду я, а вот с крестной матерью – надеюсь на Вашу помощь, может, кто-либо из ваших прихожан согласится нам помочь.

– У меня здесь по делу Зина Константакис, вы ее должны знать. Ее отец – грек из России, после войны возвратился в Грецию и работал здесь консулом от Кипра.

– Да, я знаю Зину и помню ее отца. Это просто счастье! Она мне не откажет в таком деле. Отлично, святой отец, договорились!

Виримея смотрела все время на нас, ничего не понимая, ибо мы разговаривали на испанском. А лицо ее, окрашенное витражными чистыми, сочными и красочными лучами, казалось не земным.

– Пошли на причал к нашему теплоходу, – предложил я Виримее. – Положим твои вещи в мою каюту, и там ты приведешь себя в порядок, а через полчаса тебя будут крестить.

Крещение состоялось по всем канонам и с выдачей справки на греческом языке, куда вписали, по моей просьбе, имя Вера, о чем я сообщил своей крестнице к великой ее радости и посоветовал сменить имя в паспорте на основании этой справки.
 
– Спасибо, крестный, – с улыбкой сказала она, и на глазах ее выступили слезы.  Подошла ко мне сбоку, обняла меня на уровне пояса и прижалась.

– Все-все-все, Вера-миа, оставим эти телячьи нежности. У нас имеется два с половиной часа времени до торжественного обеда. Мне вот что любопытно узнать: ты, случаем, йогой не занимаешься? – спросил я.

– Нет! А что в этом плохого? – вопросом на вопрос ответила она.
 
– В этом ничего плохого нет. Просто знаком с несколькими женщинами, занимающимися йогой, которые уходят в собственную, язви их, душу и созерцают себя изнутри – бр-р-р, а внешности уделяют минимальное внимание. Поэтому мы пойдем сейчас в парикма-гм-херскую и приведем тебя к общему знаменателю для торжественного обеда по случаю посвящения тебя в православные христиане с попыткой приближения к секте под названием «Кристиан-Диориане». Вот посмотри вокруг и сравни себя с окружающими женщинами твоего примерно возраста. Мне хочется, чтобы ты выглядела лучше их всех. Договорились?

Зашли в лучший, по здешним меркам, салон красоты "Salon de belleza – unisex", в котором я всегда стригусь и где знакомый и талантливый в своем деле марикон (maricon – голубой, исп.; отношусь к таким людям как к больным. – Прим. авт.), он же парикма-хер и визажист-стилист «в одном флаконе», как ныне говорят, встретил меня так, как будто мы с ним не меньше, чем тысячу лет, пребывали в знакомствах.
 
– Твой друг БЕдро (я его всегда так называю вместо настоящего его имени, ПЕдро, и он это запомнил) рад видеть тебя! Садись в кресло, и я превращу тебя в принца, – смахивая полотенцем невидимые пылинки с кресла, расплываясь в улыбке во все зубы и повиливая бедрами,  торжественно объявил он.

– Э, БЕдро-ПЕдро, дело не во мне. Вот тебе Золушка – и сделай из нее принцессу, вложи в работу все свое искусство и умение. Выдай в полном объеме полный комплект своего таланта. Только не спрашивай ее ни о чем – она глухонемая. Делай свое дело молча, хотя знаю, как трудно тебе работать с закрытым ртом. Молчание твое тоже войдет в оплату, учти это.

Я подтолкнул Веру в предлагаемое кресло и сказал:

– Иди садись, это мастер своего дела. Не подсказывай и не вмешивайся в его работу, он знает, как надо, лучше тебя и меня вместе взятых. Просто доверься ему и не бойся его прикосновений, потому как это женщина в мужской оболочке. А я, за метаморфозное время превращения тебя из еще сидящей в тебе Виримеи в непревзойденную Веру, с надеждой и любовью пройдусь по магазинам, чтобы присмотреть тебе солнцезащитные очки и кое-что по мелочам.

Через пару часов я вошел в салон. БЕдро смахивал последние  микрочастицы своей работы с одежды смутно знакомой мне дамы.

– Слушай, а она ведь разговаривает! – с удивлением сообщил мне мастер.

– БЕдро, попробуй подрабатывать в морге с покойницами – и всемирная слава тебе обеспечена: они начнут воскрешаться! – выдал я в ключе черного юмора.

– Это хорошая идея и блестящий комплимент, спасибо! – воскликнул БЕдро.

– Ну, и как я выгляжу, на твой взгляд? – спросила она, глядя мне в глаза с улыбкой, означающей, что она сама себе чертовски нравится. И куда исчезли деревенская скромность и притухший взгляд?
 
– Мона Лиза преобразовалась в русскую Монолинзу. Умереть – не встать! Знаешь, на месте Антонио Бандераса я влюбился бы в тебя и умер у твоих ног. Теперь у нас задача: подловить его, подлюку, чтобы ваши глаза встретились. Ты, это, не смотри на мужчин таким взглядом, как смотришь на меня, а то их прям сейчас штабелями у ног твоих будет косить. Ты – это ва-а-ще, роковая женщина. А если еще научишься элегантным жестом ежеминутно поправлять прическу, то у меня язык окаменеет во рту.

Она покраснела, а уши сделались совсем пунцовыми. Мне нравятся женщины, которые, несмотря на возраст, не разучились краснеть. Похоже на то, что похвалы и комплименты до сих пор обходили ее стороной. А выглядела она, с продуманной и идущей ей стрижкой и умело подобранным макияжем, просто великолепно.

– А тебе лично я такая нравлюсь? – Она подошла и заглянула мне в глаза, ожидая ответа.

Вот это да, подумал я (да, да – иногда я начинаю думать, представьте себе), как разительно и моментально внешняя красота, эдакий своеобразный «шарман», преобразует женщин и меняет даже внутреннюю сущность. Вот так и делай добро человеку – зародыши самоуверенности проснулись в этой женщине и даже начинают со мной заигрывать. М-м-дя! Только этого мне не хватало.

– Мне нравятся женщины одного возраста со мной или немногим моложе меня! – ответил я и, чтобы снять неловкость от возникшей ситуации, указал на проходившего мимо мужчину. – Вот обрати внимание и присмотрись, как дефилирует типичный представитель латиноамериканского мучачо. Коротконогий мужчинка – лучший подарок для наших женщин к любому женскому празднику. А сейчас мы быстренько пройдемся по лавчонками и кое-что подберем тебе как скромные подарки от меня.
 
– Шляпка замечательная, а очки какие-то уж очень большие, прямо пол-лица закрывают, – придирчиво и уже с твердостью в голосе оценила предложенные мною вещи новоиспеченная крестница.

– Не привередничай, это нещадно палящее солнце дает повод надеть такие очочки. А также они пригодятся и на тот случай, если твой папенька узнает, что ты здесь наделала против его воли. После этого твой глазик, скорее всего, будет подсвечен фонарем, а под этими стеклами он будет незаметен. При таких очочках на носу остальные части тела обретут чувство собственной значимости.

– Шорты я не хочу, у меня ноги полноваты, а вот ситцевые брючки мне нравятся, и маечка под цвет, как специально, рядом висит.

– Хорошо, иди в примерочную и надень все это на себя, а свою одежду сложи в пакет и выходи. У нас почти нету времени, и мне будет неудобно, если отцу Дионисию и Зине придется нас ожидать. Мы должны прибыть раньше их.

Я и Вера, с еще немножко сидящей внутри ее Виримеей, заняли свой столик. По соседству сидели два знакомых мне поляка, Марек и Болек: похоже, отдыхали от своих не умолкающих ни на минуту сорокообразных жен. Узнав меня, поприветствовали по-польски и уставились, не моргая, на Веру.

– Вера-миа, – обратился я к крестнице, – поверни голову в четверть оборота налево, слегка наклони ее и улыбнись. Ты увидишь, какое впечатление производишь своей внешностью на женатых гоноровых мужчин. Только отыграй все именно так, как я тебе сказал, прояви артистический талант, который в тебе начинает произрастать со скоростью бамбука.

Поляки, увидев внимание женщины, щиро разулыбались. Болек вскинул высоко на лоб свои необыкновенно подвижные брови, а Марек, прикрыв бархатно-коровьи глаза, как бы потянулся губами в сторону излучающего источника притяжения.

Повернувшись к ним вполоборота, я сложил под столом огромную фигу и завел руку за спину. Друзья-поляки вмиг отвели взгляды от объекта восторга и зашепелявили о чем-то своем.

Позвонил отец Дионисий, извинился заплетающимся языком и сообщил, что, к сожалению, он не может прийти, так как занят по делам службы. Похоже, бутылка "Ле Корбюзье" нашла достойного ценителя.

Я сообщил об этом Вере, и она обрадовалась, сознавшись, что в уме начала сочинять отцу Дионисию и крестной матери благодарности в ответ на неизбежные поздравления ее с крещением, которые должны были прозвучать, но обиходный запас слов ее английского никак не позволял этим сочинениям увенчаться успехом.

– Говорят, все, что Богом делается, – к лучшему! Все-таки у тебя праздник, и его надо, по русскому обычаю, отметить. Я выпью стопку водки, так как с моими гастритами хочу жить дружно, а ты выбирай, что хочешь.

– Я буду пить то же, что и ты! Только научи, как это правильно делать. Ладно?

– А знаешь, мне Вера по характеру больше нравится, чем Виримея: со мной она запросто на ты. А Виримея что? Проучившись в институте, ни разу не пробовала водку?

 – Нет, не пробовала, а сейчас выпью – только из благодарности к тебе.

– Эко ты красиво сказанула – «выпью водки из благодарности»! Надо запомнить такие словесно-перловые бусы, на всякий случай.

Объяснил Вере, как надо пить водку. Для закрепления пройденного материала мы опрокинули по второй и с аппетитом смели всю еду.

– А с тобой хорошо и легко быть рядом! Ко всему, ты так забавно играешься словами, переиначиваешь их, придаешь им особый смысл. По характеру ты, как тот добрый лицедей Асисяй. Помнишь такого?

– Ну, какой же я Асисяй? У меня и сисяев-то нету. Я же мужчина. Тогда уж точнее будет сказать – Расписяй.

Вера расхохоталась, прикрыв рот ладошкой, да так громко и задорно, что люди за соседними столиками с любопытством и улыбками посмотрели на нее.

– Что и надо было доказать: одно удачно найденное слово может в корне менять человека. Вот придет к тебе удача вместе с новым именем – и, может, с этого момента и чувство юмора начнет развиваться в тебе, дорогая крестница. Но нам пора! Наш "суперлайнер", или паром под названием "Паланга", через полчаса должен отчалить в направлении места обитания, где ты сможешь нормально отдохнуть с дороги и прийти в себя от неожиданных потрясений, свалившихся на твою голову. И мне, как механику, надо подготовить этот "лайнер мечты", отслуживший свое еще до развала Союза.

На судне я показал Вере место моей работы и отвел на капитанский мостик, объяснив, что отсюда удобно обозревать прекрасные места и тропическую натуралезу, ибо мы будем проходить мимо дивных островов и мангровых зарослей; отсюда она может увидеть и настоящих индейцев на своих каноэ, и живописные домики, в которых они обитают. Если что-либо понадобится, то следует просто спуститься ко мне в машинное отделение – и пусть не пугается адского грохота и шума, создаваемого силовыми установками.

Уже через полчаса Вера прибежала ко мне в машинный ад, объяснив это тем, что вся команда парома и пассажиры ходят и внаглую зырят на нее, а ей становится не по себе и она не понимает, чем вызвано такое внимание.

Я рассмеялся. Пришлось рассказать ей в мягкой форме, что это следствие моего прикола.
 
– Здесь ни для кого не является секретом то, что я и твой отец пребываем в очень штопорных отношениях. Экипаж был уведомлен, что ты должна приехать к папеньке, поэтому, когда я появился с тобой и сказал, кто ты есть, это вызвало большое удивление. Для пущего ажиотажа я добавил, что твой отец хочет тебя выдать за меня замуж. От такого сообщения народ вообще впал в ступор. Знаю, что слухи пойдут по всему городку, и когда вернется твой папенька, думаю, он поймает глубокий кайф.

– Ты думаешь, что папа действительно хочет это сделать?

– Нет, конечно, нет. Какой отец хочет плохого своей дочери? Ко всему, разница в возрасте у нас несовместимая. Выбрось эту мысль из своей головушки. Наверное, я очень глупо пошутил. Ты уж извини меня.

– Папа один раз меня вот так выдал замуж, – произнесла она задумчиво и добавила: – А окрестил ты меня тоже ему назло?

– Нет, просто захотелось примерить на твое лицо улыбку. Честно говоря, не люблю грустных лиц. А насчет своего замужества ты мне правду сказала или это проверка моей реакции на такие вещи? Потому что такое, да в наше время, я представить не могу.  Это за того, который сейчас в тюрьме сидит? И ты его, конечно, не любила? А тебя надо было окрестить, чтобы ты грехи свои позамаливала? Думаешь, это поможет? Чтой-то это все и ему подобное мне пресмыкающихся напоминает с ихними мозгами.

– Слышишь, прекрати, пожалуйста, я очень устала.

– Добре, не будем о грустном, а то ты меня в тоску сине-зеленую с фиолетовостью по краям вгоняешь.

По прибытии я закинул на плечо Верину сумку, и мы зашагали к дому, где компания снимала для ее отца комнату, ключи от которой он мне заблаговременно вручил. Зашли. Пахло плесенью. Из удобств имелись только рукомойник и замшелый унитаз. В позвякивающем холодильнике наблюдались парочка уже начавших прорастать картошин, два пакета рисовой сечки, одна треть бутылки постного масла, а в морозилке – пакетик с мелкой рыбешкой, выловленной самим Порфирием Скупердистым во время стоянок парома. В углу стояли застеленный газетами стол, на котором короновалась круглая электрическая печка, и одна кровать со скомканными простынями и подушкой, впихнутой в как бы промасленную наволочку.

– Слушай, крестка, похоже, твой папенька моется и иногда стирает белье на своем теплоходе, а то большое количество продуктов, о которых он тебе говорил, не иначе как реквизировали нищие домовые, которые испокон веков обитают в этом доме. Я, как твой ангел-хранитель, эту нечисть по здешнему запаху определил, и чтобы они тебе не портили настроение – пойдем отсюда! В доме, где обитаю я и еще двое  «русскоговорящих», как нас ныне волею властей предержащих называют, есть комната, в которой раньше жил твой отец. Там имеется все, что нужно женщине для более-менее комфортного проживания: душевая с ванной, удобная кровать с пологом от комаров, стол со стульями; отдам тебе свой телевизор; а внизу, в хозпомещениях, есть постирочная на две стиральные машины, и во дворике натянуты веревки для сушки белья. Моя комната будет рядом с твоей, и завтра, когда я уйду в короткий рейс, ты можешь по моему ноуту связаться с мамой и сообщить, ей как ты добралась. Покажешь, где и как ты обитаешь. Сейчас в доме проживает еще Леня – мутная тень отца Гамлета. Он, как всякая тень, – больше молчун, поскольку хочет казаться умным. Это ему удается до тех пор, пока не откроет свой рот. Леня сам странно смеется над своими шутками, он большой индивидуалист и по характеру почти близнец твоему папе, так что ничего в его отдельно стоящем холодильнике не трогай, пожалуйста. Он тебе ничего не скажет, но ты его лишишь этим сна, и он будет ходить всю ночь и перепроверять: все ли из его продуктов на месте.

Вот так поступим для начала, а когда вернется твой отец, видно будет.

Когда на следующий день я пришел из рейса, то увидел, что все мое белье было перестирано и сложено отдельными стопками.

– Тебе что, делать было нечего? Ведь все и так было чистенькое! – удивился я.

– А ты оцени белье сейчас! Все свежее, и следа нет от застиранности, – с самодовольной улыбкой возразила Вера.

– Но труселя мои больше не трогай. "Наша сила в плавках", как говорят сталевары. Ты ставишь меня в неловкое положение. На них неотстирываемые масляные пятна – ты видела, где и в каких условиях я работаю.

– Не комплексуй, крестный. У меня был муж, а сейчас при мне два сына,  так что от мужских трусов меня не стошнит. Сделала, скорей всего, по привычке. А чего ты вдруг так напрягся? Тебе что, жена никогда трусы не стирала?

– Жена стирала, она была родной человек все-таки, стесняться было нечего.

– Так и я теперь тоже в какой-то степени родственница. Или не так, крестный?

– Похоже, вся святость во время крещения ушла в твой язык. Право, не надеялся. Уж очень быстренько дерзость из тебя поперла, крестка.

– Так есть с кого пример брать, – засмеялась она.

– Ну-ну, ты мне такая нравишься. Вот только посмотрим, какая ты будешь, когда папенька вернется.

А дальше она меня вообще удивила, расспросив у Лёни, что бы мне приготовить на ужин. Тот ей сказал, что никакой настоящий мужчина не откажется от дерунов. Она упросила его за порцию таковых сходить в магазин и разменять двадцатидолларовую купюру, купив заодно сметану и две баночки пива.

Поужинали, а с пивом вышли на веранду.

– У меня пачка хороших сигарет есть, хочешь закурить? – спросила она, умостившись рядом в кресло-качалку.

– Нет, не хочу. Раньше высмаливал по две пачки в день, но уже четыре года как бросил. А вот то, что ты куришь, никак в моей голове не укладывается.

– Это я забрала у старшего сына пачку, и только иногда, с тоски...

– А сыну сколько лет, что уже баловаться табаком начал?

– Старшему девятнадцать, он в мореходке учится, а младшенькому одиннадцать. – Она вытащила из сумочки фотографию и дала ее мне в руки: – Вот посмотри. Можно, я при тебе закурю?

– Что, тоску нагоняю? Или думаешь, буду ли я тебя ругать, как пойманную на горячем в школьном туалете ученицу с дымящейся сигаретой? Ты уже по внешнему виду вполне созревшая бабенка. При мне можешь хоть на ушах стоять. Старший твой сын, скорее всего, похож на отца, а младший, как ни странно, на своего деда Порфирия. Ну-ка ответь мне: хоть имена у детей без выдурона из периода динозавров? – спросил я, улыбаясь.

Вера рассмеялась тоже:

– Младшенького папа хотел назвать Критерием, но муж, как услышал такое, как угорелый кинулся в ЗАГС и в тот же день успел зарегистрировать сына под именем Алексей.

– Ну вот, похоже, нормальный мужик твой бывший, а за что в тюрьму попал? Можешь, конечно, не отвечать, но кто-то недавно здесь намекал, что мы уже, как родственники, поэтому на таких правах и спросил для порядка.

– Об этом стыдно говорить...  Он жестоко избил папу, нанес ему тяжелые телесные повреждения, папа попал в больницу после этого.

– И сколько ему впаяли за такое?

– Немного, два года.

– Немного для тех, кто не сидит, а для тех, кто туда попал провокационным путем, – это срок с клеймом по жизни. А это жестоко.

– Почему ты так говоришь? Тоже сидел?

– Пока бог миловал, хотя не столь давно был недалеко от этого, очень похожий случай... У крещеных людей имеется пословица: от сумы и от тюрьмы... Ты его хоть навещаешь? Отец твоих детей все-таки.
  
– Нет, конечно, надо бы, но я сейчас без работы, пособие мизерное, даже передачу собрать не за что. Плохо он поступил, да и прожили мы без любви, как чужие, но все равно как-то жаль его.

- На авиабилет сюда, деньги нашлись, а на скромную передачу человеку, прожившему столько времени с тобой рядом, копеек не сосчитала.

- За проезд сюда и обратно заплатила компания, где работает папа. Ему ведь уже давно положен был отпуск, а подменить его некем. Сначала проездные выписали на маму, но она очень боится летать самолетами и в последний момент отказалась. Чтобы не потерять деньги, поехала я.

– Зачем замуж выходила, если любви не было?

– Родители меня убедили, что слюбится. Папа тогда главным инженером предприятия работал и выполнял обязанности парторга – пообещал Витольду карьерное продвижение.

– Еще один вопрос. На обратной стороне фотографии с твоими сыновьями надпись карандашом, свидетельствующая о том, что они имеют фамилию своего деда, то есть твоего папы. Что бы это значило?

– Нас разводил папин знакомый судья, который удовлетворил его и мою просьбу. Я мать, и нехорошо, если бы у меня и у моих сынишек были разные фамилии.

– Манекены – вот подходящее для вас словечко. Пообещай мне, что когда вернешься домой, то навестишь бывшего.

– Сам ты это слово. А без обидностей, когда тебе человек без утайки душу открывает, обойтись никак нельзя?

– Отложи в свой мозжечок такую сверхрелигиозную истину: добро к добру стремится, а зло ко злу. Зло козлу – можно и так сказать. Итак, давай чокнемся с тобой банками с пивом под тост: БЫТЬ ДОБРУ! Отныне и во веки веков каждый свой праздник начинай с этого тоста.

–  Мне сообщили, что геомагнитная обстановка на планете Земля почти спокойная. Индекс магнитной возмущенности находится в пределах нормы. А фотографии солнца, сделанные пару часов назад, не показывают ни одного разбушевавшегося протуберанца. То есть все способствует тому, что тебе можно позагорать и обрести природный загар, который засвидетельствует твое длительное пребывание в тропиках и вызовет мучительную зависть у твоих соседок по дому. Если хочешь, завтра можешь пойти со мной в рейс. У нас стоянка на одном из островов около четырех часов, и я свожу тебя на чудный пляж.

– С тобой, крестный, хоть на край света! Только у меня нет купальника, и я не умею плавать.

– На край света как-то не хочется: с него и свалиться можно, а мне бы пожить побольше и подольше, чего и тебе желаю. Сударыня, васЪ с какого монастыря выпустили? Разве неведомо было, куда едешь?
 
На острове зашли покупать купальник, и "монахиня" выбрала такое, что я ей посоветовал к комплекту добыть попону с кобылы боярыни Морозовой. Насильно всучил ей современный, на бретельках, который привел ее в ужас.

– Ничего, этот надуманный стыд исчезнет в течении пяти минут при виде других прелестниц на пляже, – заверил я ее.

Окунулся сам в теплую, как парное молоко, воду и попросил у отца мальчишек, расположившихся по соседству, одолжить нам пенопластовую доску на время, чтобы научить "внучку" плавать. Папа мальчиков подмигнул мне при этом и сказал, что эту доску мальчишки выловили в воде и она была ничейной, а теперь она наша.

"Внучка" быстро освоила доску и плескалась с детским удовольствием. Смешно и занятно было наблюдать за взрослым человеком, который радовался, подобно ребятенку.

Накупавшись вдоволь, она присела рядом и попросила меня рассказать о себе.

– Ничего интересного. Родился я в созвездии Скорпионов от матери-скорпионихи, но не удержался на небесах и упал на грешную землю. Превратился при ударе в человека, но неудачно, потому что скорпионье жало застряло в языке. Запомни: скорпионы терпеть не могут двуличности в людях. Скорпионы если друзья, то настоящие, а если враги, то и не скрывают этого. Скоро приедет твой папенька, а мы с ним живем и вещаем о бытии в совершенно разных диапазонах, и, может быть, ты изменишь свой сложившийся стереотип в отношении меня.
 
Чтобы переменить тему разговора, посоветовал ей напомнить мне, пока я добрый, на пути домой купить ей хорошую косметичку.

– Надеюсь, что ты наблюдала, как выполнял свою работу БЕдро в парикмахерской. Теперь найди в тырнете курс визажных видеоуроков, чтобы всегда, и с самого утра, ты выглядела неотразимо. И не только здесь.

Каждый день Вера шла со мной на теплоход и уже без смущения заходила на капитанский мостик, усаживалась с биноклем на расположенной впереди небольшой площадке и с любопытством рассматривала все окружение. Побывала на всех островах, куда мы заходили, фотографировала все на предложенную мною фотокамеру, а вечером отсылала фотографии с подробными описаниями и впечатлениями своей матери и сыновьям.

Быстро пролетела неделя. Я узнал, когда возвращается из длинного рейса теплоход с отцом моей крестницы, и сообщил ей об этом. Порекомендовал встретить папеньку на причале и, чтобы не задевать его самолюбие, отныне ходить в рейсы с ним.

– Капитан парома – русский, и очень хороший человек. Я тебя с ним познакомлю, и ты в этом убедишься.

Видно было, что особой радости ей это известие не доставило.

Пока мы разговаривали, сидя на веранде, сзади послышались шаги и голоса вошедших в дом капитана и Квазимодыча. Оказывается, они пришли двумя часами раньше обычного.

Вера вскочила, подошла к отцу, обняла и поцеловала его в щеку.

– А ты почему здесь, а не дома? – удивился старик.

– Папа, мне удобнее здесь, и живу я в бывшей вашей комнате, как мне сказали.

– Негоже молодой женщине среди мужлЫков обитать, да еще рядом с этой кучей злословия – Алелоем.

– Давненько эти стены не слыхали судорожно-поносных благодарностей, выдуваемых Губадуром Признательным! –  со вздохом выдавил я из себя.

– Нет, папа, он хороший! Похоже, вы его не знаете, – возразила было Вера.

– Хороший, когда спит зубами к стенке. Мне ли его не знать, этого языкоманипулятора, как он даже сам себя обзывает!

– Папа, он мой крестный, окрестил меня в греческой православной церкви.

– Что значит окрестил? Как окрестил?

– Как да как! Книзу каком! – выдал я. – И теперь я ее крестный, а тебе, олуху царя занебесного, – кум-кара-кум!

– На фиг мне нужны кумовья вроде тебя? Вот чума на мою голову! Зачем ты на это согласилась? – обратился он к дочери. – Ведь я тебя предупреждал, что он за птица: никто ему не указ, и творит, что в голову взбредет.

– Успокойся, Квазикаркович, – решил порадовать его я. – Денег за расходы, понесенные мною при таинстве крещения твоей дочери, и за праздничный обед в честь такого мероприятия к возврату не потребую. Так что не позорься перед дщерью, раб ты монетарный.

– Ты слышала, как он меня обзывает? – артистично воздев руки, воскликнул Старик.

 – Папочка, успокойтесь, пожалуйста, прошу Вас! Это он ведь в шутку, манера разговаривать у него такая, – произнесла Вера и тронула отца за плечо. – Я его тоже Алелой Расписяевичем дразню, – сказала и расхохоталась при отце.

– Чего, Виримея, как ты сказала? Не стыдно ли? Чему тебя учили? Верно говорят: с кем поведешься, от того и наберешься! В твоем-то возрасте – и опуститься до такого!

– Ой, да не корчь ты из себя нагорного проповедника! – возмутилс я. – Сам же бесстыжим образом, себе на потеху, учишь местных аборигенов русскому мату. Брось двуличничать! И не противно, Квасимордович?

– И откуда эта прическа, под названием "Я у мамы дурочка"? – с раздражением произнес старик.

– Прическа называется "Папа мой – рот закрой", – возразил я. – Здесь все в восторге от того, как прекрасно выглядит твоя дочка.
 
– Дочка, пошли отсюда, не любят нас здесь! – гневно вскричал Квазимодыч и потянул дочь за руку к выходу.

– Ну, и куда ты ее тащишь? Ведь в твоем каземате даже второй кровати нет, холодильник на голодной диете, помыться нормально нельзя, а здесь она обжилась и покушать тебе с дороги приготовила. Не будь занудой и умерь свою строптивость, перекуси и выслушай дочь, – сказал я и кивнул Вере.

Она взяла отца за плечи и повела его на кухню. Сидели вдвоем, беседовали долго, на удивление не слышно было привычного для нас петушиного громкого крика Квазимодыча. Старик не умел разговаривать тихо.
 
Где-то в полночь услышал, как Вера пошла к себе в комнату, а Порфирий постучал ко мне в дверь, весь сгорбленный, и с порога спросил: "Она перестала даже общаться со мной, как раньше, – кто в этом виноват?".

– Ты сам и виноват, Притырий. Да, она уже взрослая, но это твое единственное дитё и, похоже, никогда не приласканное, не отмеченное отцовским вниманием и не обогретое семейным теплом. Вот так!

А далее наш паром ушел в длинный рейс. Я полагал, что Вера за это время успела уехать, но когда мы причалили и опустилась аппарель (пологая площадка для съезда и заезда техники. – Прим. авт.), в машинное отделение забежала крестница, обняла меня и прижалась к груди.

Вот тебе и раз! Пигмалион нечаянный с Галатеей отчаянной, – подумалось мне с непривычки. И что теперь делать будешь? Ведь раньше замечал ее взгляды и предчувствовал, чем это может кончиться, но захотелось пощекотать выпершее эго, которое теперь с трудом надо запихивать обратно. Да, ситуация.

Погладил по голове крестницу, отстранил ее от себя нежно и сказал, что я в очень грязной робе и она рискует получить неотстириваемые пятна. Вера, не поднимая головы, сообщила, что она утром улетает, а сейчас уйдет и будет ждать меня дома.

Ничего не мог придумать толкового. Домой не пошел и остался ночевать в своей каюте на теплоходе.

................................................................................................................................................

Перед самим отъездом Веры к нам на кухню зашел Квазимодыч с уже собранной в дорогу сумкой и начал, как видно было по всему, заготовленную речь:

– Ну, вот и закончились ваши мучения, извините за причиненные неудобства, я еду ее проводить, а тебе, доченька, я даю сто долларов на дорогу. – Здесь была явно игра на публику, чтобы показать его якобы необыкновенную щедрость: он достал бумажник, вытащил стодолларовую купюру, демонстративно положил раскрытое портмоне на стол, чтобы все видели, что это, мол, не последняя, а там их имеется в достаточном количестве, подошел к дочери и вручил ей деньги, по-кошачьи улыбаясь, как это делают голливудские артисты при награждении их Оскаром.

Я быстренько взял из его кошелька, сиротливо лежащего на огромном столе, еще две ассигнации такого же номинала и отошел в сторону. А когда артистическое представление с участием Профурия закончилось, подошел к Вере и сунул ей в руки добытые деньги, сказав, чтобы купила на них чего-нибудь, что приглянется, своей маме и сыновьям, а сама – это обязательное условие – должна войти в дом с букетиком цветов как подарком от нас всех.
 
– Можно, я на прощанье тебя поцелую? – попросила Верочка неожиданно при всех и прикрыла ладошками свои пылающие щечки.
 
Я понял: она захотела  продемонстрировать свою проснувшуюся смелость и внезапно нахлынувшую независимость мне и отцу.

– Цы-ы-ловай, цы-ы-ы-ловай мене скорее в бородищу разов тыщу! – подшутил я грустновато. – Только как на это отреагирует стоящий рядом твой папочка?

– Обойдешься! – змеюкой прошипел Квазимодыч, ненавидящие глядя на меня, и, взяв дочь под локоть, направился к выходу.

Проводив Веру, Квазимодыч с озабоченным лицом вернулся к нам в дом и без предисловий поинтересовался: "Сколько денег ты дал моей дочери?".

– Ровно столько, сколько ты не досчитался в своем бумажнике, – сообщил я ему и рассмеялся.

– Ты вор! Ты украл у меня эти деньги! Верни по-хорошему! – аж покраснел и затрясся Квазимодыч.

– Эти деньги, которые я отдал твоей дочери, – только малая толика тех, которые ты по-наглому присваиваешь себе, а по праву их должен был получить я и многие другие. У меня есть адрес Веры, и если я узнаю, что ты у нее потребовал вернуть эти деньги, сообщу ей обо всех твоих неправедных фокусах. Подумай о своей старости. Может случиться, что дочери придется ухаживать за тобой. А ведь по-доброму ты не кончишь свой век, это всем уже понятно. Зло ко злу идет. Зло козлу!

Послесловие

В дверь моей комнаты постучал капитан и попросил меня пройти на кухню, потому что "пришел Старый, принес бутылку водки, чуть не плачет и хочет непременно с тобой поговорить".

– Нет, не хочу я с ним разговаривать, а тем более пить.

– Да ладно, подойди, похоже, у него что-то действительно стряслось – и довольно ужасное: таким я его никогда не видел. Бутылку водки купил для нас на свои деньги. За двадцать лет совместной работы за ним такого не наблюдалось никогда.

Прошли на кухню. Я сел напротив и спросил голосом золотой рыбки: "Чего тебе надобно, старче?".

– Хочу, чтобы ты выпил со мной рюмку моей печали!

– Печаль свою пей сам!

– Ну тогда выпей рюмку своей радости.

– Выпить рюмку гадости для своей же радости! Меня уже на рифмоплетство потянуло от твоих речей.

– Вот и мою дочь от твоих мерзких шуток-прибауток тоже проняло, впрочем, у нее этот талант от меня. Я на заре своей молодости поэтствовал.
 
– По этому поводу ты купил бутылку водки и пришел торжественно сообщить мне об этом. Рад! Наливай по второй, выпьем за поэтическую семейку.

– Вот только все стихи, что она пишет, – для тебя, сволочь ты старая, товарищ Алелой.

– Можно подумать, что ты сволочь помоложе, – парировал я, – и тамбовский волк тебе товарищ, господин Квазилапыч. И кто же тебе такую страЩную новость сообщил, что ты не пожалел пять долларов на водку?

– С женой вчера я говорил.
Она мне выдала такое,
Во что я верить не хотИл.
Поэтому чуть-чуть запил, –
откинувшись на спинку стула, продекламировал Квазимодыч и серьезно уставился на меня.

Слово, искаженное в угоду рифме, развеселило меня, и я с удовольствием тут же спародировал:
Во что ж ты верить не ХОТИЛ
И строки эти окотил
Из распоследних своих сил?
Кажись, вечер поэзии намечается? Так, что ли, Квазипоэтыч?
 
– Верить не хочется в то, что моя дочь втюрилась в тебя, –  с прискорбием и печалью  в голосе произнес домотканый поэт.

– Вот чего уж не бойся, так это того, что я стану твоим зятем. Возраст не тот, да и в тюрягу неохота попасть, как тому первому, по твоему же выбору дочке родной навязанному. А стихи – это прелестно, следовательно, чувства у твоей дочери проявились, пусть поздновато, но зато настоящие. Впрочем, ты меня удивил не на шутку, что сам писал в юности стихи.

Мой разум тоже не хотИл,
И даже как-то хохотИл,
Поверить, блин, на склоне лет,
Что Квазимодыч вдруг – поэт.

Действительно: Квазимодыч – и поэзия! Это никоим образом не вязалось одно с другим. Любопытство во мне зашкалило. Я еще раз убедился, что самое сложное – замечать в несимпатичных нам людях неожиданно привлекательные черты, хотя в каждом человеке есть способность видеть и, более того, искать прекрасное.

– Послушай, Казимирыч, не могу поверить: ты точно писал стихи или, как всегда, пиаришься?

– А что здесь странного? Как всем молодым людям моего поколения, мне хотелось быть знаменитым, и я писал стихи, два или три из которых даже напечатали в районной газете. Тетрадку со своими стихами я всегда вожу с собой: вдруг кто заинтересуется.

– Считай меня заинтересованным. Продекламируй, пожалуйста, очень тебя прошу.

– Буду я тебе распинаться задаром! Иди в церковь, попа послушай.
 
– Попа я завсегда могу послушать, а вот тебя, да со стихами собственного сочинения... Но ведь брешешь, как всегда, Квазибрешич.

– Я тебе сказал, что тетрадка общая у меня хранится, она тому подтверждение.

– Понял тебя, Профурий. Тащи тетрадку, становись на табурет и читай стихи! Считай, что гонораром ты обеспечен.

– Ты это серьезно? А сколько заплатишь?

– За каждый стих, прочитанный тобой на табурете, – доллар! Устраивает? Сто стихов – сотенная!

– Нет, не устраивает! За первый стих пятерку, а далее под интерес. И на стульчик я становиться не буду: когда я декламирую, я должен быть в движении. Только заранее отдай пятерку капитану – и я мигом мотанусь на велосипеде за тетрадкой.

– Годится, – подтвердил я. – Вот пятерка – и мчись мухой, пока я не передумал.

Увидев деньги, Квазимодыч ломанулся к двери и чуть ли не пулей проделал весь путь. Зашел весь запыхавшийся и показал тетрадку.

– Давай, начинай! О великий декламатор, услади виршем наш слух.

Не понимаю, откуда пошла эта мода у доморощенных поэтов: почему стихи собственного сочинения надо читать блеющим голосом?

Разлили остатки водки, выпили по последней рюмке, и Квазимодыч, расхаживая по кухне и как бы кланяясь при каждом шаге – как человек, которому очень хочется в туалет по-большому, но туалет занят, – наконец выбрал наиболее понравившееся ему стихО, сообщил, что это из ранней поэзии, и начал декламировать козлиным гласом.

Я закрыл лицо руками, уронив голову на стол; меня трясло от беззвучного смеха.  Но все-таки не смог долго бороться с гомерическим клокотом внутри и расхохотался уже в открытую со слезами на глазах.

Как же для дорогого читателя не привести такой изумительный поэтический перл? Читайте, наслаждайтесь, только попробуйте для пущего удовольствия хотя бы пару строчек проблеять (отныне для меня сие стихО считается антистрессовым):

Я родился, помню, странно,
Не любил меня отец.
Может, был я очень ранним,
Может, поздним, наконец,
                                                                             
Веришь, я не помню детства,
Врать не стану, не смогу,
Но я знаю, что стервец я,
Что отца не берегу.

Ты прости меня, папаша,
Я люблю всех и тебя,
Но обидел ты мамашу,
И обиделся и я!!!!!
 
Видя неожиданную и своеобразную реакцию на поэтический номер, Квазимодыч забрал из рук капитана пять долларов и, с гордо поднятой головой непонятого поэта, удалился.

Отсмеявшись, я сказал капитану: "Вот и прикинь, как за пять долларов можно забыть о семье и проблемах собственной дочери. Верно в народе говорят: "как волка ни корми, а он все равно в лес смотрит".
 
Однако.

А теперь песня. Слова мои, а вот музыки пока нету и не будет :-))). Попробуйте воспроизвести на свой вкус:

Особые особи, важные люди.
Коль даже захочешь, таких не забудешь.
Они лишь одни только истину знают,
Как жить и любить, других поучают.

И мыслят они и живут по-другому,
А где они есть, не ужиться иному.
Понятья простые – плохой и хороший –
Порой выдают, как треух скомороший.
 
В своей правоте в них сомнения нет,
По правилам их – нет вонючих монет.
Им волчьи законы природой даны
И бессердечность от сатаны.