Прощание с прошлым

 

Прощание с прошлым В августе месяце текущего года решил я съездить в свое старое зимовье, посмотреть на прошлого следы, подышать воздухом молодости, и если хватит сил, тряхнуть стариной, подняться к скальной стенке хребта, туда, где мы когда-то заготавливали для своих надобностей зверобой каменный. Но…

Сама дорога в сторону моих бывших охотничьих угодий, вся в колдобинах, заполненных водой, как будто говорила мне: – « Не езди, не смотри, ничего хорошего в прошлом ты не увидишь». Но я, не обращая внимания на это предупреждение, всё ехал и ехал, жал на газ, нещадно крутил баранку руля, объезжая выбоины, где это возможно, пока не добрался до заветной отворотки.

Свернув по целику с дороги на профиль сейсморазведчиков и оставив машину среди густого кустарника, я в радостном возбуждении направился к тропе, ведущей в сторону моего бывшего зимовья. И вот первое огорчение: тропа, когда-то натоптанная нами по квартальной просеке, исчезла. Вместо нее по темнохвойнику протянулась с юга на север свежая, двухлетней давности, лесосека. Весь ее прямоугольник представлял собой захламленную и заболоченную территорию, идти по которой совершенно не хотелось, и я углубился в чащу, собираясь преодолеть эти полтора километра, отделяющие меня от зимовья, в целик.

Кто бродил когда-либо по разновозрастному пихтачу, когда под ногами посреди зарослей молоденьких деревцев пихты то и дело проблескивает вода, тот поймет насколько неприятно подобное путешествие. Положение усугублялось еще тем, что в этом месте Западный хребет, плавно изгибаясь градусов на сорока к юго-востоку, в своей подошве образовал как бы чашу, в которую собиралась вода многочисленных ключей, берущих начало на вершине водораздела. Эту чашу можно себе представить как бы своеобразную ладонь с распростертыми пальцами этих самых ключей. Много молоденьких пихт под ногами, много мха и осоки, много воды и нет никакой гарантии, что в следующее мгновение ты не окажешься по пояс в грязи. Нет, опасных топей, какие часто показываю в кинофильмах, здесь, пожалуй, не имеется, но неожиданно провалиться по пояс в темно-грязную воду при неосторожном шаге вполне возможно.

Как бы там ни было, но через минут двадцать я преодолел эту коварную чашу без неприятных происшествий. На левом берегу ключа, имя которого говорит само за себя – Гнилой, меня снова поджидала очередная неприятность – старого бора, с обилием по низу черничника, на месте не оказалось. С юга, от самого изгиба Гнилого до крутого склона на севере простиралась лесосека. Группа старых сосен возле круто отрога хребта, за которыми остро выглядывали к верху темные пики елей, свидетельствовала о том, что лесорубы здесь попались совестливые – они не тронули кусочек сосняка в том месте, где и находилось мое зимовье.

С тревогой на сердце я заторопился по лесосечному волоку в сторону своей избушки. Если кто не знает что такое волок, поясняю: это своеобразная лесная дорога, по которой трелевочные трактора стаскивают хлысты деревьев к месту разделки или погрузки. Слова дорога в данном случае довольно условное, поскольку гусеничным тракторам в лесу могут помешать двигаться только толстые деревья и крупные камни. Минут через пятнадцать в просвете среди небольших березок и осин я заметил светлое пятно крыши зимовья. От сердца отлегло, и я ускорил шаг, насколько это было возможно.

И вот оно, мое былое лесное жилище. Не был я в нем уже десяток лет, с тех пор, как оставил пушной промысел, которым занимался ровно двадцать шесть годков. Сколько мною троп здесь натоптано, сколько пота даже в зимние холода пролито, сколько встреч с самым разным зверьем в этих местах состоялось. Это была моя вторая жизнь. Сюда ежегодно на полтора-два месяца я уходил от городской суеты, что бы потом, возвращаясь к людям, видеть в каждом встречном человеке брата или сестру. Что бы любить людей, нужно пожить достаточно длительное время без людей, что перепроверялось мною неоднократно.

Вот и он мой бывший лесной дом. Но что это? Я перестал узнавать его. И дело было совсем не в крыше, которую мы когда-то крыли драньем – толстой, двухметровой длины, сосновой щепой. Новый хозяин, которому я, как последний старожил этих мест, уступил свои охотничьи угодья, через год поверх дранья, порядком подгнившего, устроил новую кровлю из профлиста. В прежние времена ближайшая лесовозная дорога проходила от наших угодий километрах в тридцати. Сегодня же она вонзилась в таежную тишину всего лишь в полутора километрах от нашей избушки, и завести сюда железо или стекло стало проще простого, особенно зимой.

Последний раз я видел свою избушку уже под новой кровлей, которая совсем не понравилась мне – во время дождя стук дождевых капель по металлу разносился, по лесу, наверно, на километры. А тайга, как я считаю, любит тишину. Впрочем, дело было совсем не в новой кровле. Я не узнавал саму избушку, хотя снаружи она выглядела совсем как прежде. Разве что бревна, небрежно окоренные, как будто были несколько новее, да и металлическая труба печи смотрела прямо в небо. А ведь мы выводили дымоход сквозь стену – считая, что при таком расположении трубы тепло не так быстро покидает помещение таежного жилища.

Испытывая какую-то тревогу, я вошел в сени, сооруженные нами из поставленных вертикально тонких стволов сосны, и заглянул сквозь открытую дверь внутрь зимовья.

Все там было знакомым, но одновременно все было чужое. Печка стояла справа от двери, как и раньше, сквозные нары протянулись вдоль западной стены избушки и вторые, короткие, но более широкие раскинулись от дощатого стола до восточной стенки. «Стоп, – одернул я сам себя, – это не твое зимовье, это новая избушка. По внутреннему устройству она копия старой, но она новая. У нас в зимовье не было ни единой доски. Да и окно у нас было размерами поменьше – сложно было дотащить таежными тропами большое стекло за три десятка километров. И еще – у нас пол был земляной, а здесь выложен досками».

Пригнувшись – двери в большинстве зимовьев делаются достаточно низкими с целью экономии тепла, я вошел внутрь избушки и, распрямляясь, стукнулся головой о потолок. «Ну, вот и приехали, – подумал я. – У нас потолок был сантиметров на двадцать-тридцать выше, да и избушка эта где-то на полметра короче. Отсюда и объяснение, почему я не узнаю местность вокруг домика – он стоит на новом месте. А где же то место, где мне и теперь, кажется, знаком каждый кустик, каждое дерево?». Присев на нары, я осмотрелся.

В подвешенном к потолку тряпье заметил знакомый, зеленоватого цвета чехол своего спальника. Потрогал – сырости нет. В зимовье был порядок: все вещи висели или лежали там, где в свое время их оставляли и мы. Дверь по окончании охотничьего сезона, во-избежание появления сырости внутри избушки, мы всегда оставляли открытой, привязывая ее бечевкой за специально вбитый для этих целей гвоздь. Точно так поступал и новый хозяин.

Выбравшись наружу, я стал осматриваться, надеясь увидеть хоть что-то знакомое, связанное с прошлым моим лесным домом. Метрах в пятидесяти в просвете между небольшими сосенкам я неожиданно заметил что-то не лесное, что-то связанное с деятельностью человека. С надеждой пошел в ту сторону и вот перед моими глазами из небытия выглянул лабаз, сооруженный когда-то мною незадолго до ухода из тайги навсегда. Он стоял на прежнем, знакомом мне месте, а рядом с ним когда-то и стояло мое зимовье. Но зимовья не было, вместо него рядом с лабазом валялся какой-то металлический хлам, оплавленное стекло бутылок и черные, присыпанные опавшей хвоей, угли.

«Зимовье сожгли, – от этой мысли сердце у меня сжалось и дыхание участилось. – Сволочи!– подумал я и оглянулся, как будто те сволочи могли быть где-то рядом». Постояв некоторое время на месте, я вдруг осознал, что никаких поджигателей здесь не было. Ведь профлист в целости и сохранности перекочевал со старого зимовья на новое. Значит, теперешние хозяева просто решили построить новую избушку, что, наверно, проще, чем ремонтировать подгнившую старую.

«Вот и все, – с какой-то обреченностью осознал я, – теперь я здесь совершенно посторонний человек. Хотя нет, обожди, мелькнуло у меня в сознании, – а баня? Может быть, она еще уцелела». В свое время мы с моим напарником построили прямо возле русла, ниспадающего с довольно крутого склона ключа, баню. Она находилась на расстоянии сотни метров от зимовья, и возле нее был небольшой омут с кристально чистой водой. Его мы в свое время немного углубили и расширили, чтобы после парилки, выскочив за порог, бултыхнуться сразу в холодную воду. Но тропы, которая раньше вела в ту сторону, я не обнаружил. «Неужели и она приказала долго жить? – подумал я. – Ведь баня была построена нами с пихтовых бревен, которые к числу долговечных никак не отнесешь».

Выбирая путь по темнохвойнику, я слегка рыскал из стороны в сторону, но так тропу, ведущую к бане, не обнаружил. На берегу ключа все было по-прежнему: громадины пихт толпились вокруг, вода вела свой бесконечный разговор со всеми сразу и омут, в котором мы когда-то, разгоряченные после жгучего пара, принимали холодные ванны, светлел песчаным дном среди сумрачной зелени темной тайги. Все было по-прежнему, только вот бани не было и в помине. Вместо нее прижался к земле небольшой холм гнилушек.

Возвращался я обратно к машине, тяжело ступая по зеленому ковру мха, путаясь ногами в ветвях молодых пихтушек, то и дело, оступаясь среди кочек и болотин. Увиденное придавило меня всей тяжестью прожитых лет, от которых здесь, в этом таежном уголке, как будто не осталось и следа. Мысли, тоскливые и тягучие, казалось, не оставляли никакого просвета ни в прошлом, ни в настоящем и тем более в будущем.

Вот жил человек и еще не успел покинуть этот мир, а беспощадное время уже стирает следы его присутствия на белом свете. И делает это так зримо и с такой беспощадностью, что даже самый отчаянный оптимист, думаю, должен приуныть и, наконец, осознать, что все вокруг нас всего лишь суета сует. Все именно так. И только матушка-природа, не страшась быстротекущего времени, смотрит в вечность синими глазами неба, широко раскинув свои просторы, среди которых суетимся мы в поисках смысла бытия. Но доступен ли нам этот смысл? Да и принесет ли нам это счастье, если истина откроется нам?

34
1529
20