Стаpение — неизбежно, и на любовь к жизни не влияет

На дворе стоял странный 1993 год. Однажды дирижер нашего курсового хора Института культуры представил нам новенькую. Мы равнодушно кивнули — репетиция в этот раз шла вполнакала, настроение у всех было вяловатое. Через минуту кто-то прикоснулся к моему плечу. Я оглянулся и с удивлением обнаружил позади себя миниатюрную сухонькую старушонку. Она улыбалась. Причем искренне и очень доброжелательно. От неожиданности я отпрянул и помотал головой.
 

— Привет, дружище! — сказала она, довольная произведенным эффектом. — Меня зовут Лена. Просто Лена и мне 88 лет. Можно я присяду вот тут за тобой, в альтах?
 

При демографическом дисбалансе в нашем хоре всех мужичков обычно сажали спереди. Я пожал плечами и пробормотал, что, мол, конечно… Да хоть в тенорах. Почему нет. Хотя… Впрочем, я не знал, что «хотя». И мне, молодому третьекурсному хаму, вдруг захотелось пошутить. Я вновь обернулся.
 

— Извините, мoгу ли я полюбопытствовать, что привело вас на наш третий курс в столь… нежном возрасте?
 

— О, голубчик! — залихватски подмигнув мне, ответила бабуля с какой-то подростковой заинтересованностью. — Ты знаешь такую поговорку: «Дирхор и замуж!»? Нет? Так вот, я здесь для того, чтoбы найти богатого мужика, срочно охомутать и родить ему четыре сыночка и лапочку дочку.
 

Интересная старушенция, подумалось мне. Хорошо одетая, ухоженная, пахнущая тонким дорогим парфюмом. Моему тогда ещё молодому взору, совершенно неожиданно предстала красивая, маститая и совершенно осмысленная старость. Но здесь, среди студентов, в учебном хоре!
 

— У вас получится, — вновь неумело схамил я. — Ну, а если сeрьезно?
 

— Ну если серьезно, дорогой… Если серьезно, то в прошлом я пианистка, — ответила она, отнюдь не смутившись. — Когда-то ничего так играла, пока мне пальцы немножко не поломали. Но всю жизнь мечтала получить именно дирижерско-хоровое образование. И вот, на излете жизни, мне вдруг разрешили — в порядке исключения. А поскольку одно высшее у меня уже есть, причем Одесская консерватория, не хухры-мухры, то профессор Баранов лично похлопотал… да, но жизнь не про это. А про то, что теперь я здесь, и сразу на третьем курсе! Так что, как говорили у нас в Одессе — лучше поздно, чем вообще…
 

— Так, подождите, я не понял. Вы что, собираетесь… создать хор?
 

— Кто знает… — уклончиво произнесла пожилая дама. — Может, и создам. Пока не знаю, где и какой, но всю жизнь этого хочу. Стало быть, надо владеть вопросом, согласись.
 

— Так, трепаться долго будем? — повысил голос руководитель хорового класса, внимательно посмотрев на нас.
 

Мы осеклись и смущенно замолчали. Он дал вступление концертмейстеру. Я даже не помню, что именно мы тогда разучивали, — кажется, часть какой-то скучной кантаты древнего композитора с онкологической фамилией Метастазио. Елена (почему-то мне даже не захотелось выяснять ее отчество) запела позади меня неожиданно чистым, густым и почти не старческим альтом. И вообще, в звучании нашего заурядного учебного хора вдруг ощутилась какая-то неуловимая полнота жизни.
После репетиции мы разговорились и oтправились в небольшое кафе перед нашим институтом. Заказали по бокалу вина, борща, каких-то куриных котлет… и вместе пообедали.
 

— Знаешь, я с молодости не признаю всех этих студенческих рыгаловок, — поведала Елена. — Поверь, сейчас можно найти заведения с похожими ценами, но совершенно иным подходом к хлебу насущному. Кстати, что ты такой худой-то? Тоже мне — явление глиста народу! Ну ничего, с Леной вы все тут в весе прибавите.
 

С этого дня мы обедали исключительно вместе.
Лена стала душой хора и талисманом нашего курса, желанной участницей всех студенческих тусовок — веселая, раскрепощенная, искусная матершинница, сыплющая анекдотами на грани фола и веселыми, но поучительными историями из жизни. Она великолепно готовила и кормила нас всех на студенческих сборищах такими деликатесами, о которых мы и не слыхивали! Отпивая из пластикового стаканчика красное сухое вино, она говорила:
 

— Ребята, после 85 — это уже не возраст. Это — эпоха! Вот я, например, на грабли не наступаю. Я уже по ним танцую! И с каждым разом всё виртуозней. А о своей эпохе я могу очень многое вам рассказать, но сейчас давайте лучше выпьем, закусим, попоём и обязательно потанцуем!
 

— Лена, охотно, только давай не на граблях!
 

— Я не понимаю, зачем ей в таком жутком возрасте всё это вообще надо, — поинтересовалась староста нашего курса — толстая, белёсая, расторопная деваха Люба, почему-то с вечно недовольным, но вызывающе ярко накрашенным лицом. В институте её иногда называли Ханумой — за боевую раскраску и бурную деятельность.
Любка стояла спиной и не знала, что Лена прекрасно всё слышала. Она подошла, внимательно посмотрела на старосту и медленно, сухим, но при этом каким-то приветливым тоном произнесла:
 

— Деточка, это называется жизнь. Попробуй как-нибудь… — И вновь вернулась к импровизированному фуршетному столу, заваленному всякой студенческой снедью.
 

Любка потом долго извинялась и конечно же была прощена. Хотя и выслушала перед этим, что, мол, хорош так светофорно краситься: «Тем более, что мозги — не брови, их не нарисуешь…»
 

Но подобные случаи были редкостью: все наши ребята не просто с удовольствием общались с ней — мы дружили! Мы любили жизнь так, как это возможно только в студенчестве, пусть и заочном. Когда один недоумок с нашего курса обратился к ней «бабушка», Лена нежно взяла его за руку и доверительно произнесла: «Слышь, чувак. Я тебе — не бабушка. Ибо никогда не имела счастья знать твоего мудачка-дедушку».
 

Далее шли братания, брудершафты, признания в любви… До конца обучения, да и после, мы всем курсом были с Еленой исключительно на ты. Для каждого из нас она была персональным ходячим лайфхаком, ещё не родившейся тогда Википедией, мудрым советчиком и стихийным психотерапевтом в одном лице. Сама себя она называла, как говорится, скромненько, но со вкусом: «Я — ваш Ангел-предохранитель».
 

— Ребята, никогда не экономьте на себе, — не уставала повторять она. — За дирижеров-хоровиков это уже превосходно сделало государство.
 

— Лена, вот ты у нас всё знаешь. Расскажи, как можно в общаге самому собрать плеер?
— Очень просто. При помощи совка и веника, — невозмутимо и серьезно ответила Лена.
 

Когда одна моя однокурсница с библейским именем Суламифь (Сулька, Сашка, Милька, Сука Тошная — кто как только не называл любя эту нашу восточную красавицу-хохотушку с миндалевидными глазами скорбящей лани) получила «пару» на экзамене по английскому языку, сумев сообщить комиссии исключительно «ай лив ин Калуга», и пошла по этому поводу плакать, но почему-то в мужской туалет на четвертом этаже, то Лена нашла её, обняла со словами «Ох-ох-ох… обидели мышку… нассали в норку…», — и потом что-то долго-долго говорила ей на ушко под журчащий аккомпанемент сразу пяти неисправных унитазных бачков и двух писуаров.
 

Сулька вышла из мужского сортира довольная, сопящая, со слегка опухшим, но гордо поднятым вверх красивым лицом. И никому почти ничего не передала из того разговора, так ни разу и не раскололась, как ни умоляли (вот ясно же сказано — Сука Тошная!). Из того, что потом случайно всплыло через несколько лет после нашего выпуска, главным тезисом оказалось: «Девочка моя. Так это же хорошо! Ты даже не представляешь, как это хорошо! Пойми, вот такие ошибки, плюс на таких экзаменах — это же обалденный, посланный Небом шанс исправиться и узнать о себе что-то новое, так ты цени его, а не реви, идиотка!» Забегая вперед, скажу — после недолгой работы вторым хормейстером в одном из государственных хоровых коллективов, Суламифь Коган, наша Сулька, Сашка, Милька, далее по тексту, окончила какие-то крутейшие международные лингвистические курсы и сейчас преспокойно преподаёт английский язык в одном из престижных университетов Израиля, а в свободное от работы время водит экскурсии по Иерусалиму для богатых американцев. Счастья и мира тебе, Сука ты наша Тошная!
 

На подготовке к очередному курсовому экзамену по дирижированию я вдруг понял, что у меня намертво забуксовал переход на финал, на коду… Я путался в ритме, пропускал то вступление, то снятие… Это была хоровая партитура какого-то западного автора — красивая, озорная и зажигательная, с разными чередующимися размерами. Рядом оказалась Лена.
 

— Ну-ка, погоди, — сказала она. — Смотри. Вот тут тебе лучше сразу перейти на трехдольную схему…
 

— Но… Лена, здесь же четырехдольная, только…
 

— Неважно, — спокойно сказала она. — Сделай «на три», вот тут добавь «на раз», а закончи «на два» и сними внутрь круга узким жестом.

Понял мой дружеский совет?
 

Я кивнул. Мне нужны были дружеские советы.
 

— И зачем ты всё время так торопишься вот тут, в средней части?
 

— Да я не тороплюсь, просто… — Помню, что меня действительно колотило, предэкзаменационный нервак делал своё черное дело. — Нет, я, естественно, конечно же, тороплюсь, ведь завтра уже всё это сдавать, а у меня — вот сама смотри…
 

— Так и не торопись, — спокойно ответила Лена, обволакивая меня совершенно, как мне казалось, неуместной эманацией мира и отдыха. — Зачем? Ну успокойся… Я же с тобой.
 

— Лена, блядь! — Заорал я, словно потерпевший. — Времени в обрез, завтра сдавать, ты что, не понимаешь?
 

— Это я-то, старая блядь, чего-то не понимаю? Не делай мне смешно… Так, слушай меня сюда и штоб ушами. Ты сейчас глубоконько так вдохни, теперь выдохни, умничка… ещё раз… вот молодец! И уясни вот прямо сейчас, пожалуйста, одну вещь, я очень тебя прошу. Запомни — как ты относишься ко времени, так время относится к тебе. Вот скажи, ты уяснил?
 

— Уяснил… — выдохнул я, так ничего и не уяснив.
 

— Ну, значит, и не стоит торопиться. — Она перелистнула лист партитуры. — О! Смотри. Всё очень просто. Тут, во вступлении теноров, сделай вот такой замах…
 

Рукав её модной лиловой блузки расстегнулся и немного сполз. Что-то привлекло моё внимание к чуть сморщенному месту перехода от запястья к предплечию.
 

— Лена, что это?
 

Я не знаю, что меня дёрнуло, но я схватил её руку и бесцеремонно задрал рукав. На меня смотрел синий выколотый коцлагерный номер. Кривоватые цифры заплясали в моих глазах, в голове возникли полустерные понятия: Дахау, Бухенвальд, Аушвиц, ахтунг-ахтунг…
Мы оба молчали.
 

— Да так… свидетельство немного стрессовых воспоминаний зрелого периода… — уклончиво перебила она мой ступор, аккуратно высвобождая руку и застегивая рукав. — Кто-то считает это Университетом жизненных наук, а я всем говорю, что это Одесская музыкальная школа. Оттуда нас в октябре сорок первого и забрали. Всех педагогов и директора…
Она даже не поняла, что я окоченел.
 

— Лена, но ты… Как… — Я вспомнил это её мимолётное «…пока мне пальцы немножко не поломали» и не знал, просто не знал, что сказать. Я молча смотрел.
 

Она махнула рукой, потом этой же рукой как-то очень по-родному слегка коснулась моей щеки.
 

— Знаешь, я не вижу смысла оборачиваться назад… Там все без изменений. А! Ну так вот, смотри. Здесь у тебя «на три» («ята-тита-тита…»), тут на «раз», а вот тут — прости, выше лапу поднять не могу не могу, пуля плечо пробила… но вот смотри, пошла пятидольная схема «раз-два — РАЗ-два-три, раз-два — РАЗ-два-три…», понял? Да не собьёшься ты, не бойся! Я же с тобой. Просто повторяй про себя «пиво-водочка, пиво-водочка, пиво-водочка…». Видишь, как всё просто! Ну-ка попробуй.
 

Я попробовал. Партитура легла в мои руки, словно я с ней родился.
 

— Лена, а откуда ты всё это знаешь? Ты же пианистка!
Она ответила на характерный манер:
 

— У нас в Одесской консерватории таки даже медные духовики знали за хор всё и ещё немножко.
 

В аудитории сразу стало как-то… южно.
 

— Ну хорошо, а как же тогда если на семь-восьмых…
 

— О, это еще проще: «Жо-па — жо-па — зад-ни-ца…» Понял?
Так мы провели два счастливых курса.
 

— Ты хочешь знать, сколько бы мне было лет, если бы я не знала, сколько мне лет? — как-то спросила меня Лена?
 

— Не знаю… — ответил я грустно и честно. — Наверное, хочу.
 

— Вот как тебе сейчас. Двадцать пять. И не делай такое лицо. Излишняя серьезность старит.
 

После дипломного концерта, где «наша Лена» продирижировала свою небанальную программу весьма недурственно, возник вопрос — кто будет на вручении дипломов толкать речь от курса. Конечно же, мы все выбрали нашу Лену. И вот через несколько дней настал этот торжественный, волнующий момент. Внимательно и мягко оглядев зал, она поправила торчащий снизу микрофон и пошутила:
 

— Ну вот бы кто-нибудь предложил девушке коньячку, а? Ладно, после наверстаем.
 

Все расхохотались, включая ректора и его свиту.
 

— Вы знаете, почему мы перестаем играть? — продолжила Лена. — Мы перестаем играть потому, что взрослеем. А почему мы взрослеем? Мы взрослеем именно потому, что перестаем играть! И есть еще одна бесспорная составляющая успеха нашего хорового дела — кроме дара, таланта, умения, мастерства… Вы должны улыбаться и каждый день находить что-то хорошее в вашей жизни. Вы должны соблюдать три «не»: не жаловаться, не обвинять и не оправдываться. А ещё — вы обязательно должны мечтать! Ибо вам органически необходима мечта. Если вы вдруг перестанете мечтать — вы медленно умрете. Вокруг нас уже столько людей, которые мертвы и они не догадываются об этом, хотя некоторые из них давно поют в хоре. А ведь именно хор напоминает нам, как прекрасна жизнь — когда мы её замечаем. Так вот, мечтайте! И ни в коем случае не торопитесь взрослеть! Между старением и взрослением не просто огромная разница — между ними пропасть.

Сейчас поясню. Если вам, — она царственно обвела рукой зал, — сейчас 25 лет и вы целый год будете валяться на диване и ничего не делать — вам станет 26. А вот если я (Лена указательным пальцем ткнула себя в грудь) проваляюсь на диване целый год и ничего не буду делать — мне стукнет 91! Чтобы стать старше и потом постареть, нам как раз не нужны ум, дар, талант, умение, мастерство и разные секреты — мы можем просто лежать на диване и ничего не делать, этого вполне достаточно. А секреты как раз в том, чтобы открыть для себя новые возможности в неизбежных для нас возрастных переменах. Так что никогда не жалейте ни о чем! Главное, не жалейте о том, что вы стареете, — ведь многим в этом было отказано. Да-да, не удивляйтесь, старость — это безумная роскошь! Потому что жизнь даётся всем, а вот старость — избранным… И в старости люди обычно не сожалеют о том, что они сделали, нет. Они скорбят о том, чего они не успели или не захотели сделать. И не ждите подходящего времени. Подходящее время может вообще никогда не наступить — разве кто-то обещал нам с вами завтрашний день? — Она в полной тишине оглядела зал, сняла очки, осторожно положила их на трибуну. — «Дорожите временем, потому что дни лукавы…» (Еф.5:15 — Прим. авт.). И если вы действительно хотите сделать что-то — пожалуйста, забудьте о времени, его не существует. Просто делайте! Помните, ваше будущее всегда БОЛЬШЕ, чем ваше прошлое. Ибо существуют три очень важные и сильные вещи, которые никогда не вернутся к вам обратно, что бы вы на эту тему не предпринимали — это Время, Слово и Возможность. Поэтому: не теряйте Времени. Выбирайте Слова. И не упускайте Возможность. Но главное — живите радостно и никому не завидуйте. Если мы начинаем легче относиться к жизни, то и жизнь легче относится к нам.
 

Зал молчал долгие секунды, потом пошли робкие одиночные аплодисменты, присоединяя к себе все новые хлопки, постепенно они пошли на крещендо, переходя в овацию, в вопли…
 

— И да! Чуть не забыла. — Зал снова затих. Кто-то всхлипывал. — Старайтесь выбирать сложный путь. Там меньше конкурентов.
 

Итак, наша Лена получила дирижёрско-хоровое образование — сбылась давняя мечта её жизни. Ещё через год она создала в одном из московских ДК хор ветеранов, который пел у неё довольно сносно и не самую простую программу. А через три года она тихо умерла во сне. На похороны пришел весь наш курс, чтобы отдать должное этой маленькой женщине, научившей нас тому, что стаpение — неизбежно и на любовь к жизни не влияет. А вот взросление — всегда выборочно. И что хор в судьбе должен быть обязательно. Сначала детский, потом молодёжный, потом взрослый, потом — хор ветеранов… Какой хор будет Там, куда все мы когда-нибудь уйдём, не знает никто. Ибо хор — это миф сокровенный…
Так что хор нам в помощь!

Все совпадения — реальны, как реальна сама жизнь. Написано по мотивам и под впечатлением от рассказа Ирен-Мари Шиммер.

© Борис Тараканов