Ефим Шифрин: Во мне звучит мое еврейство

На модерации Отложенный

В отличие он многих других звезд эстрады, Ефим Шифрин никогда не скрывал своей национальности и не отказывался от веры предков в угоду дани моде или удобству. «Во мне всегда звучит мое еврейство, и я не предам его», – говорит он.

Видеоплеер

<video id="video-49224-1_html5" width="640" height="480" class="wp-video-shortcode" preload="metadata" src="https://isroe.co.il/wp-content/uploads/2019/01/Ierusalim.-Efim-SHifrin.mp4?_=1"></video>

 

 

00:00

 

00:32

 

 

Мое настоящее имя – Нахим…

 

«Я родился в 1965 году, когда еврейства и всего с ним связанного как бы не существовало. Недавно у Бродского в его замечательном эссе «Меньше единицы» нашел близкую мне мысль: слово «еврей» было вообще неупотребительно в русской речи того времени. Оно было почти ругательством, чем-то стыдным. Конечно, в анкетах, метриках это слово присутствовало, однако порождало не самые приятные ассоциации. Мое настоящее имя – Нахим. От него нет уменьшительного, поэтому в школе, институте меня звали Фимой. Имя это как-то само закрепилось за мной, что очень огорчало папу. В письмах ко мне он всегда называл меня Нахимом. Казалось, вкладывал в это свою особую интонацию. Он всегда подчеркнуто следовал имени, данному при рождении. Например, его брат, из Гесселя стал Григорием, другой из Моисея – Михаилом, но папа упрямо называл их Гесселем и Моше. И ничто, никакой новояз не могли его в этом поколебать».

Танах – наша семейная реликвия

«Мой отец родился и вырос в патриархальной еврейской семье синагогального старосты, учился в хедере. Но я до нашего переезда в Юрмалу в конце 60-х не замечал его религиозности. То ли был еще мал и не понимал этого, то ли отец скрывал свою набожность, дабы не навлечь на себя и свою семью новые неприятности. Однако помню, что совершенной реликвией был у нас Танах. Фолиант этот на немецком, русском и иврите, издания 1913 года, хранился, заложенный другими книжками. Он не был в числе книг, которые приветствовались до перестройки и нынешнего заигрывания с религией. Папа хорошо знал книжный иврит, читал Танах в оригинале. Как выяснилось перед самой смертью отца, он был действительно набожным человеком. В последних своих письмах и записках из рамат-ганской больницы он писал: «С нашим добрым Б-гом я прошагал всю свою жизнь». Теперь, когда его не стало, я понимаю, какой праведной она была. Уму непостижимо, как ухитрился он пройти 10 лет лагерей и 7 лет ссылки, не дотронувшись ни до кусочка свинины, не нарушив заповедей Торы. Естественно, он не мог соблюдать субботу, но совершенно ритуальными были наши семейные праздники, удивительным образом совпадавшие с религиозными. Только переехав в Латвию, когда в Риге мы попали в синагогу на настоящий праздник Симхат Тора, или, как говорят в идишской традиции Симхас Тойре, я впервые увидел ликующего папу. Собрание веселящихся и говорящих на родном идише евреев возбудило его до крайности. Но по приезду в Израиль отца постигло разочарование. Он надеялся увидеть некое воплощение в иной ипостаси еврейского местечка, где похожие на него люди говорят на одном языке, живут как на одной большой улице его детства. В действительности все оказалось по-другому, а сам Израиль – совершенно восточной страной. Для папы стал откровением неузнаваемый иврит с принятым в Израиле сефардским вариантом произношения, когда ударение почти во всех словах падает на последний слог.

Письменный язык он узнавал, читал надписи, распознавал вывески, этикетки в магазинах, но устная речь его озадачила. Образ вновь обретенных соплеменников разной масти – черненьких, очень смуглых, белолицых, голубоглазых не соответствовал миру из «Тевье-молочника». Однако уже через год после репатриации папа уже чувствовал себя своим в этой стране».

 

 

Отец обучил меня идишу

«Идиш – язык моего детства, ему меня обучил отец. Мама очень хорошо пела на идише. Много лет спустя после ее кончины я стал петь на эстраде фольклорную песню «Машке», которую слышал только от нее. Мама пела ее на всех семейных праздниках, пела своеобразно. Идишские слова я записал на листке русскими буквами. Листок этот прошагал со мной все эти годы и словно взывал ко мне. Впервые спел эту песню в эмигрантских общинах Израиля и как будто что-то меня освободило, песня как бы задраила брешь в моей судьбе. Я как бы выполнил долг перед родителями – один долг из многих…»

О назначении таинственных ремешков

«В конце прошлого года мы летели в самолете из Саратова с небольшой группой хасидов. Они сидели по диагонали от меня, заняв через проход пару рядов тройных кресел.
Когда пришло время молитвы, самый молодой из них, безошибочно узнав во мне человека, к которому среди других пассажиров есть смысл обратиться, показал жестом, не хочу ли я воспользоваться тфилин — известным всем верующим евреям элементом молитвенного облачения, состоящим из кожаных ремешков, продетых через две маленькие коробочки, одна из которой прикрепляется к руке, а другая посредине лба, а точнее, на линии волос, если они наличествуют у молящегося.
Я ответил молодому парню, что лучше сделаю это дома.
— У тебя есть? — доверчиво спросил он.
Кивком я ответил, что не стоит беспокоиться.
Дальше я утонул в облаках воспоминаний.
Можете ли вы себе представить, что дома у нас действительно были тфилин! Я часто наталкивался на голубую коробочку, когда изучал содержимое сундука под сиденьем нашего старого дивана. В один из дней папа вытащил голубую коробочку и объяснил нам с братом назначение таинственных ремешков».

Еврей – это диагноз!

«Я не кричу на каждом углу, что я – еврей, но никогда и не скрываю, да в этом уже и нет нужды. Однако наше положение какое-то сейчас чудное, промежуточное. Вот призывают: говорите на родном языке. Я бы последовал этому призыву, но мой родной язык – русский. Судьба нашего народа сложилась так, что мы свое еврейство обнаруживаем в красках, линиях, во взгляде, в особой интонации, но не в письме, не в речи, не в литературе. Я не меньше еврей, чем еврей, говорящий на иврите. Ведь как бы мы не ежились, услышав обидный анекдот, еврей – это и вправду диагноз. И в этом нет ничего обидного. В анекдоте звучит пошло, но для жизни – очень верно. Это судьба, это призвание. Поэтому, повешу ли я, как некая модная певица, крест на шею, или прилюдно буду делиться рецептами творожной пасты, надену ли кафтан или бурку – ничего со мной не поделаешь! Я носитель определенного мистического свойства, которым меня наделили, не спросив. Но я бесконечно благодарен за эту наделенность и счастлив, что именно так со мной случилось на небесном распределении».