Должник

Моему отцу, бежавшему из фашистского концлагеря, посвящаю.



Солнце уже скрылось, а Ивана Петровича все нет. Еще в обед повез он на своем стареньком «Москвиче» знаменитого гостя – Героя Социалистического Труда – мастера по выращиванию зерновых культур на поливных землях в аэропорт и пропал. Всю неделю мотался с ним, с этим мастером – инструктором, по полям и до сих пор расстаться не может. Все ему надо выспросить, узнать. Жадный до знаний человек, хоть самому уже под шестьдесят и через год – два на пенсию, внуков нянчить. Отчасти оно понятно. Полив в нашем хозяйстве дело новое. Второй год только практикуем. А тут известный на всю страну агроном – практик прибыл. Как не воспользоваться?
Ждать все же нужно. Мы лежали в саду у Ивана Петровича и прислушивались в вечерней прохладной тишине к шумам, то тут, то там возникавшим.
- Нет. Не он. Его «Москвич» побасовитее  «разговаривает».
Дело в том, что у нас вошло в привычку субботними вечерами собираться то у одного, то у другого поговорить, поспорить, поделиться чем–то интересным. В дом культуры идти нам уже как бы не к лицу. Большинство из нас внуков имеет. Получился как бы походный клуб ветеранов войны и труда.
Да оно и душевнее получается. Выпьешь субботнюю стопочку, побежит влага по жилкам, на сердце потеплеет, пережитое вспомнишь, рассказать охота, а тут вот и они – понимающие тебя слушатели.  Мы уже начинали покашливать и переглядываться, собираясь разойтись по домам, как тут и появился хозяин.
- Заждались, вьюноши? – проговорил он. – Хоть бы свет зажгли. В темноте не с вашими глазами разгуливать.
Он прошел на веранду и включил лампочку над столиком с двумя скамейками под старым развесистым орехом.
- А я вам, вьюноши, подарочек за свою провинность привез, - продолжил он, усаживаясь на скамейку, - ящик свеженького пива, прямо из Симферополя. Федя, принеси из багажника.
- Ужинать будешь? – спросила хозяйка, подавая стаканы и легкую закуску.
- Нет. Я в аэропорту перехватил.
После первого и второго стаканов, выпитых в полном молчании, мы закурили.
- Хорошее пивко, - пробасил Василий Иванович, вытирая усы. – Чисто наш, стариковский напиток. Н-да-а. Пора, наверное, Иван Петрович, и байкой нас попотчевать.
 - Что ж. Байкой так байкой. Знаю. Сегодня моя очередь. Только байка моя невеселая будет. Долго я не хотел ее рассказывать, а сегодня вот решился. – Он отхлебнул пива.
- Вы все знаете, что мне пришлось побывать в немецком плену? Так вот, про один случай из пленной жизни я и расскажу. Было это в Литве, километрах в сорока от Каунаса, у станции Юра. На песчаной опушке леса стоял длинный деревянный барак, кругом обрытый, до самой воды, глубоким рвом. От осыпания ров придерживал забор вроде плетня из лозы. В бараке жили мы – сто шестьдесят отпетых головушек. На ночь нас запирали. Кроме того, весь двор и барак были обтянуты колючей проволокой в четыре ряда.  И между ними часовые.  На всех углах вышки с пулеметами и в земле пулеметные гнезда. Словом, охраняли нас, как принцев королевской крови. Дело в том, что в 43 –м году, не знаю из каких соображений, но пленных, бежавших из общих лагерей, немцы не расстреливали. Ходили, правда,  слухи, что тогда Власов начал формировать свою армию из числа предателей и в лагерях работали агитаторы из НТС. По рассказам старожилов, в 41-м и в 42-м пускали в расход без разговоров, а в 43-м вдруг не стали. Поймают в первый раз – 7 суток карцера. Второй – 21 сутки, а в третий – в наш лагерь как неисправимых. Тогда лагерь наш только начали собирать. Каждый день одного или двух подвозили. На наших синих робах была особая метка красной масляной краской. Поэтому – шаг в сторону – пуля. На работу гоняли в лес километров в шести от лагеря. На каждых четверых человек конвоир с автоматом. В лесу мы рыли квадратные ямы по метру глубиной. Мы предполагали, что это для складов с горючим. Зона, где мы работали, тоже охранялась, но не немцами, а татарами и казахами в немецкой форме.
Кормили нас, сами понимаете как. Утром литр «тее» - немецкий чай из травы – и 100 граммов хлеба с опилками. В обед баланда из брюквы и 150 граммов того же хлеба. Вечером опять «тее». Только протопать в деревянных колодках шесть километров туда и шесть обратно и то на таких харчах из сил выбьешься. С гражданским населением связи никакой. В общем, голод донимал нас, а бежать возможности не было.
- Что делать? Медленно умирать, чувствуя, как с каждым днем теряешь силы, не хотелось. А подержаться чем-то надо. Но чем?
Не помню, как и где я достал травяной мешок. Он служил мне на голых нарах матрасом. Все будто помягче спать. Надо сказать, что раз в месяц нас гоняли в баню на прожарку одежды от вшей и давали чистое белье. Однажды мне попалась почти новая, без заплат, нижняя рубашка. К тому времени мы уже знали многих из охраняющих зону казахов. Они подходили к нам, порой давали закурить и даже изредка приносили немного хлеба. Некоторые из наших начали делать игрушки и сбывать через них. Отдельные конвоиры глядели на это сквозь пальцы. Одному из таких типов я и предложил нижнюю рубашку за две буханки хлеба. Он взял ее и принес полбуханки.

- Остальное потом, - пообещал казах.
Ночью я из мешка сделал себе рубашку: прорезал дыры для головы и рук, да еще полмешка на подстилку осталось.
Однако проходит день, другой, а мой должник не подходит. Прячется. Минул месяц. Наступил банный день. Тут уж у меня не только живот, но и сердце защемило. В раздевалке верзила унтер-офицер Кельблер наблюдал за бельем, которое мы бросали в общую кучу, и пропускал нас в баню. Я сумел незаметно, как мне казалось, завернуть мешочную рубашку в кальсоны и бросил в кучу. «Пронесло», - едва успел я подумать  и тут же отлетел в другой угол раздевалки и лишился сознания. Меня затащили в баню и отлили холодной водой. Пока мы банились, Кельблер подобрал мне тряпье, а по возвращении в лагерь отправил меня на семь суток в карцер. Недели через две после карцера, когда нас группой в сумерках гнали через лес, мы убили конвоиров и ушли, прихватив с собой их форму, автоматы и кинжалы. Об этом расскажу подробнее в следующий раз. Сейчас речь о другом. Сразу после войны неподалеку от Эльбы был организован лагерь по репатриации. Меня взяли туда кем-то вроде писаря. Американцы везли туда со своей территории наших русских, бывших у немцев в неволе, а мы их регистрировали и распределяли кого куда. Одним еще в армии дослужить нужно было, другим поработать в отдаленных краях, а третьими вплотную заняться следователю.
В комнате было три стола. За одним сидел капитан, за другим – лейтенант, за третьим находился я. За день столько проходило людей, что голова кругом шла, а от заполнения опросных анкет рука болела. К вечеру не хотелось даже глядеть на того, кто сидит против тебя. Все расплывались и казались на одно лицо. В один из таких моментов я, не поднимая головы, задавал вопросы и записывал ответы. Человек бойко, не путаясь, рассказывал свою судьбу: где и как попал в плен, по каким лагерям скитался и как за Рейном их освободили американцы.
Я слушал и перечитывал записанное. Но, позвольте, выходит, он был в одном лагере со мной? Как же я упустил, записал и не заметил этого? Я поднял голову.
Человек на полуслове замолчал, зрачки его округлились, потом заметались из стороны в сторону. Лицо из смуглого стало бледным. Никогда не забуду этого момента.
Передо мной сидел мой должник. Я сначала даже не удивился. Потом уже, через какой-то промежуток времени, у меня прояснилось: «Да это он… Полторы буханки… Кельблер… Карцер… Гора с горой … Да …» Я закурил папиросу и молча смотрел  на него.
Иван Петрович залпом выпил пиво и закурил.
- Ну и? – нетерпеливо спросил самый молодой из нас Федя-Комбайнер.
- Ну и ничего. Курил да смотрел, - ответил рассказчик.
- Да я бы из него, - вскочил Федя, - котлеты сделал…
- Котлеты, оно, конечно, не мудрено, - прогудел Василий Иванович, - продолжай дальше, Иван Петрович.
- Ну, курю, да гляжу! Сука ты, думаю, сука, с пленного последнюю рубашку снял, куска хлеба лишил, думал, не встретимся?!
Посмотрел я в сторону капитана. Перед его столом никого не было. Он сидел, обхватив голову руками, с закрытыми глазами. «Устал человек, - подумал я, - не следует сейчас беспокоить». Потом я часто думал, что, возможно, кольнувшая меня в тот момент жалость к уставшему капитану спасла моего должника.
- Как спасла? – поперхнулся пивом Федя.
- А так… Всепрощеньем я не страдаю, бьют по щеке - даю сдачи, а тут черт попутал, по-человечески стало жалко парня. Рубашку, мелькнуло у меня, я сам снимал, а хлеб… что же, за полторы буханки человека не гробят. Потом молодой он еще, зеленый, усов, видимо ни разу не брил, лет двадцать ему, не больше, да и с оружием вроде против нас не выступал, кровь нашу не проливал, а звякни я сейчас - и пропал парень. Десять, а то и пятнадцать лет ему обеспечены. Да и потом не сладко было бы. Сами помните то время. Поглядел я так на него, поглядел и протянул анкету: «На, подпиши». Не поднимая головы, он подписал.
Затем дал ему другую бумажку: «Пойдешь в такой-то барак. Будешь в армии дослуживать. Иди».
Встал он, уставился на меня, да дико так. И недоверие, и радость вроде, и слезы на глазах блеснули. Он-то ушел, а я всю ночь не спал.  «Слюнтяй, мокрица, - ругал себя,- кого пожалел? Он ел, спал в тепле, а ты с голоду и холоду подыхал». Не раз я выбегал на улицу, собираясь к капитану, и возвращался. «А чем он виноват? – размышлял опять. – Может, заморочили парню голову агитаторы всякие власовские, а может с целью форму надел немецкую, чтобы легче было на свою, советскую сторону перейти, да не удалось? Может, еще полезный человек из него будет». В общем, не пошел я к капитану. И с ним, с должником своим, несколько раз разговаривал, вызывая на откровенность, стараясь заглушить свою совесть. Вот, пожалуй, и все.
Мы долго молча потягивали пиво, наливая каждый себе.
- Ну а потом, - спросил Василий Иванович, - совесть–то, как она потом, не тревожила?
- Да как сказать, - ответил Иван Петрович, - бывало порой малость. А теперь нет. Вот отвез сейчас в аэропорт своего должника и совсем успокоился.