...Плюс кукурузация всей страны!

Тот самый Запорожский абразивный, фото из Google

Продолжение мытарств Сеньки -  

начало см.

 http://maxpark.com/community/6207/content/5849555  28 мая 2017

 

Когда Серба ещё колебался – оформляться или нет в цех агломерации, последнюю гирю на весы выбора бросил Константин.

– Врать не буду, тяжеловато там. Комфорта в обрез, а работы, – лишь бы крыша не поехала на следующий день!

А если уж Костя подчеркнул, что работа тяжеловата, можно смело считать, что нормальному человеку там не выдержать. Всё же, чтобы не показаться трусом, Семён, хотя и не очень уверенно, согласился.

– Работы мало, где нас нет. Пойду в аглоцех, попробую. Правда, Игорь намекал, что не очень интеллектуально там, ну да ладно… Хотя хотелось бы головой посоображать…

– Не верь стиляге, он тебе слегка преувеличил.  Там не ад, а всего лишь его филиал. “Не очень интеллектуально”! Разве такой, как ты, сможет грабаркой шуровать? Нет профессий интеллектуальных. Это – глупость. Есть интеллектуалы. Есть просто люди, у которых мозги чешутся, только и всего. И если ты именно такой – бегом в тот цех, обхохочешься…

Однако в первые дни работы Семён едва не стушевался, затих, не понимая логики общения всех этих бесчисленных механизмов и приспособлений, везде чудились ему беспорядок, бестолковщина, диссонанс.

Со временем ощутил себя необходимым. Не только машинам, но и бригаде. Он, наконец, ощутил себя рулевым процесса, уловил последовательность технологической нитки, познакомился с дробильщиками и повеселел, – работа явно клеилась.

Ему даже нравилось мотаться в клубах рыжей пыли, в сатанинском грохоте транспортёров и обеспечивать выполнение одного-единственного приказа, одной просьбы, одного заклинания цехового диспетчера:

– Давай, братва, давай, давай! Дава-а-ай!..

И Семён вместе со всеми дробильщиками – а их восемь рыл – давал…

Ненасытно зияют стальные провалы бункеров. Тяжёлый поток дроблёного боксита глухо проваливается в многометровую глубину. Облако коричневой пыли вибрирует от визга транспортёрных катков, придавленных перегруженной транспортёрной лентой. Дымно и горячо исходит паром на встречной ленте другого транспортёра груз возврата агломератной мелочи, которую возвращают на перепекание, ибо сортом не вышла…

Едва моргают где-то под самой крышей пятисотсвечовые лампы, похожие на оранжевые задымленные солнца огненного военного времени, и чуть-чуть освещают поле боя – вздрагивающий от неутомимой работы мощных электромоторов второй этаж хмурой бетонной коробки дробильного отделения.

В этом, адском на взгляд Игоря, месте и хозяйничает Семён Серба. Сквозь завесу угарной пыли ему почти невозможно рассмотреть, все ли транспортёрные ленты движутся. Бывает, что и останавливается какая-нибудь, а особенно часто такое – с лентой дроблёного боксита.

  А если уж неприятность случилась, тогда – не лови ворон, Сёма! И он проворно, как молодой телёнок, срывается с перевёрнутого вверх дном ржавого ведра, на котором передохнул пару минут, подбегает к пульту 56-го транспортёра и торопливо нажимает большую красную кнопку “Стоп!” И лента 56-го неспешно останавливается. Потом Семён на несколько минут включает её нажатием чёрной кнопки “Запуск”, чтобы согнать с ленты горячий, пышащий паром, кое-где даже раскалённо тлеющий возврат, ибо иначе этот идольский груз прожжёт, а то и сожжёт дорогущую и очень дефицитную резиновую ленту.

Словно обворованная базарная баба, взвизгивает телефон, да на кой чёрт этот телефон! И Семён уже не бросается к трубке, как в первые дни здешнего героического труда. Уже привык, знает наперёд, что это любопытный, (а любопытство, – как сказал об этом диспетчере когда-то Краминов, –  здоровая черта здорового человека), не в меру любопытный диспетчер желает узнать лично от Семёна, в чём именно дело, подробностями, так сказать, интересуется. Ну и пусть помучается! Семён в курсе, что и где остановилось. И даже, почему остановилось.

 Семён берёт лопату и спускается по тускло освещённой наклонной галерее, между двумя транспортёрами, вниз, в собственно дробилку, где ребята уже вскарабкались на круто нисходящую восьмую ленту и звонкими грабарками сбрасывают боксит прямо на пол галереи.

Сёма забирается к ним и тоже берётся за дело.

– Почему тормознулись? – Без заинтересованности спрашивает он через плечо у Ивана Крохмаля, бригадира дробильщиков, хотя этот же бессмысленный вопрос несколько минут до того ему самому задавал всезнающий диспетчер, и Семён наперёд знает ответ дядьки Ивана. Но тот, вместо привычного на производстве солёного матерка, спокойно и основательно объясняет отказ техники:

– Выбило тепловую защиту на восьмой, чёрт бы её подрал… – Словно между прочим, не разгибаясь, бухтит Иван и сердито наваливается на держак лопаты. 

Неподалёку от машущих лопатами мужиков, у выхода из галереи электрик Николай что-то соображает в распределительном шкафу, возвращает в исходное положение какие-то рычажки. Дробильщики, хмурые, потные, отчаянно вспоминают всех нехороших женщин!

Потому что, во-первых, скидывай весь боксит с ленты, так как не тянет мотор. Потом, уже после того, как Николай наладит тепловую защиту, нужно будет снова забросать эти две-три тонны на транспортёр. В-третьих, потеря времени, штука коварная и опасная, так можно и сменное задание выдачи агломерата профукать. А  в-четвертых, – где уверенность, что сегодня восьмая не покажет свой норов ещё раз?

Сколько долбили начальству, что пятисильный мотор на восьмой тянет сверх своих возможностей, что потери от простоев больно бьют по плану, но Петлюк и его помощники молчат. А дело ведь пустяковое – установить семи– или десятисильный электромотор. И можно замену произвести быстро во время ремонтной смены. Но попробуй предложи подобное Петлюку хотя бы и на той же пятиминутке. Рассвирепеет:

– Не способны как положено работать, не беритесь! Я вас, лодыри и алкоголики, научу свободу любить! Не будет вам в сентябре никакой премии…

 

Однако и своего обещания Пётр Прохорович не забыли. 

…Не прошло и недели, как Петлюк, проверяя как-то работу дробильщиков, бросил острый взгляд и в сторону реверсивщика Сербы. Пётр Прохорович как раз распекал Цовика за неважную дисциплину в бригаде (снова старого Лукаса забирали позавчера в вытрезвитель). Сам он уже который день размышлял над тем, где и когда видел такой взгляд и такие глаза, как у своего не в меру самостоятельного работника Сербы.

– Обрати внимание на Сербу, Цовик, как бы не свихнулся парень, – посоветовал он мастеру, который ни фига не понял, но на всякий случай хмыкнул:

– Ну, да, ну, да, конечно!..

 

…Тем временем, так или иначе, зачистка ленты состоялась, боксит сброшен на пол и пора запускать всю машинерию. Люди выбираются из галереи в дробилку. Николай  одобрительно кивает головой, дескать, на линии – порядок, и если нет других проблем, то давайте запрос на запуск… Что весьма неудобная процедура. Надо нажать специальную кнопку на панели управления дробилкой, тогда только диспетчер, приняв сигнал запроса, сам включит главный электродвигатель. А теперь вперёд, за орденами!..

После долгой пугающей сирены, напоминающей ревун утренней вечно опаздывающей электрички, дробилка, грохоты, транспортёрные ленты и прочие хитрющие механизмы единогласно приходят во всеобщее движение, щедро стряхивая с себя рыжую пыль и взрывая покой ремонтных минут  неимоверным грохотом металла. И вот уже Володя Евстафьев нажимает клавишу подачи, и стальной питатель, – тоже транспортёр, – тяжело, словно гусеница танка, поворачиваясь, сбрасывает в приёмный бункер первые глыбы бокситной руды. К лязгу металла присоединяется особенное, басистое гуденье бокситного камня, натыкающегося на бешено вращающиеся одиннадцатикилограммовые – из лучшей стали – молотки дробилки. По восьмой, которая тотчас тяжело и плотно припала к опорным каткам, понёсся на грохоты рыжий поток дроблёного боксита.

Наладив работу механизмов, ребята, большей частью крепкие мужики, как вот, например, Крохмаль или старина Лукас, выходят дружненько на площадку у цеха, включив, понятное дело, автоматическую подачу боксита, но и посматривая, всё же, изредка на уровень боксита на восьмой сквозь пылищу, а ею коричнево дышут настежь распахнутые двойные двери-ворота. Запылённые, оливково-серые – только глаза и зубы непрестанно рассекают загримированные лица – мужчины закуривают, глубоко закашливаясь, сплёвывая жёлто-серую пыль и тихо переговариваясь.

Заводской двор залит молочным светом луны и холодным свечением люминесцентных пальчиковых ламп. Изредка где-то на верхотуре проплывает облачко, и тогда на нём на мгновение затлеет отблеск световых потоков, выбивающихся из окон соседнего электроплавильного цеха, где вкалывает Костя.

Сёмин цех, цех агломерации, нависает из-за спины двумя огромными, тёмными, с квадратами жёлтых окон, бетонно-кирпичными сооружениями. Фантастически пересекаются галереи, в которых транспортёры, не переводя дыхания, тянут шихту, возврат и руду, соединяя дробильное отделение с отделением спекания. Между двумя этими бетонными параллелепипедами отделений ввинчивается в небо, обозначенный в темноте гирляндой красных фонарей, массивный цилиндр кирпичной дымовой трубы. Днем работники, проживающие в посёлке неподалёку от завода, по цвету дыма узнают, какой агломерат спекает предыдущая смена, или бокситный, из которого потом вырабатывают электрокорунд, или опытный, железорудный, – для мартенов.

По ночам заводской двор – симфония таинственных контуров, фрагмент другой планеты, место, где на каждом шагу так и жди внезапного чуда. Впрочем, из темноты доносится обыкновеннейший хихикающий голосишко:

– … И вот вылезают они из ракеты, радуются, что первыми достигли и такое прочее… Луна, всё-таки… Ну, там насаждения какие-то вокруг, на колхозные кукурузные поля смахивают, чудно как-то. Когда вдруг, хи-хи, из зарослей возникает огромный такой, в дурацком скафандре и спрашивает наших: – “Ну что вы там, маму б вашу зря не вспомнить, с комбайном волокитите, так и уборочная страда пройдёт!.. Не видите, что кукурузу уже, чтоб вам повылазило, время собирать…” Хи-хи-хи! Вот выдают уголёк, гады!..

Голос Володи Евстафьева. Мастер поболтать Вова. Великий спец.

Смеясь, дробильщики сходятся в оранжевый конус света под фонарем, висящим над проёмом двери.

 – Осточертела до невозможности такая работа, – бурчит старина Лукас, – уволюсь и – баста! На кой мне такая дёрготня? Что я, тысячу вашу в другом месте не словлю? Глотай пылищу, с грабаркой туда-сюда, а тут ещё на  восьмой завалы разгребай!.. Ну, нет! Баста! Амба! На почтовый ящик пойду, там, говорят, человека больше ценят…

– Писать надо, старик, в ЦэКа писать, – отзывается посерьёзневший Евстафьев, – и что вентиляции, по сути, нет, и что необходимую численность рабочих не обеспечивают, и как премии режут. Я б про все петлюковские чудеса пропечатал…

– И про то, что ни окон, ни дверей в цехе, – дополняет єлектрик Николай, – и, вообще, давайте я, наверное, к завтрему принесу набросок письма, или как? Понравится – подпишете.

– А по-моему, только не в ЦэКа, – вмешивается Семён, – сколько людей из-за какого-то Петлюка от дел отрывать. Если и писать. То лучше в газету, в “Правду”, к примеру. Неплохо было бы. Она, говорят, на чины не реагирует.

Мужики задумываются, в основном соглашаются: – Неси, была не была, Коля, свои наброски, послушаем, посоображаем…

Выбрасывая в темноту окурки, двигают к механизмам, потому как почему-то позвал бригадир, Крохмаль.

Семён по галерее взлетает вверх, к своему реверсивному транспортёру, который уже доверху засыпал бокситом один бункер, и к нелюбимой 56-й. Он замечает, что бункеры возврата почти опорожнились и даёт запрос на запуск 56-й. После минутной сирены 56-я важно трогается, её ведущий барабан браво перематывает почти полукилометровую ленту. Проходит минуты две, пока первые куски возврата, выстреливая клубы пара и пыли, проваливаются  в чрево бункера. Порядок!

Сквозь отверстие в полу, широкое, словно дверь, и огороженное металлическими поручнями, – в него во время ремонтных смен майнают демонтированный хлам, металлолом и инструмент, – сквозь это отверстие Сёма пытается рассмотреть циферблат электрочасов, висящих внизу, в дозировке. Вроде, как 22.35. Отлично!  Ну что же, попить водички и можно начинать загодя прибирать рабочее место, ведь пересменка – в полночь.

Независимой самостоятельной походочкой он спускается звонкими ступеньками стального трапа в дозировку, усмехается Наде, веселой, запылённой, как чертёнок, дозировщице. Интересно, как она выглядит в платье, а не в комбинезоне? И хороши ли ножки? Жаль, если раскоряки. А лицом – хорошенькая. Он и она заходят на завод через разные проходные, и Сёма, увы, ещё ни разу не видел Надю при параде.

Но теперь, когда он познакомился с Ириной, все девчата потеряли в глазах Семёна немало привлекательности. И глазки уже не такие прозрачные, и улыбочки искусственные, и взгляды примитивные, и походка некрасивая, хотя как ходит Ирина он ещё толком и не видел, разве что разок на пляже, и, понятно, только помнил в жутких подробностях ту невозможную ночь, когда бежал с ней тёмным ночным парком, а за ними с первобытным рёвом катилась толпа хулиганов. Страшная, унизительная ночь.

Семён поправляет пояс, словно завидел офицера, и шагает прямиком к сифону с газированной водой, послабляет кран и маленькими глотками – от холода зуби сводит! – пьёт холоднющую газировку.

– Айда к нам, Сёма, поболтаем, – приглашает его Оксана. Она взрослее Надежды и Семёна, но на работе комбинезоны уравнивают всех, так что Сёма признаёт допустимым  быть с ней на ”ты”.

Он слушает молча, его мысли далеко, с Иринкой. Девчачий трёп неинтересен, больше сплетни, малосольные анекдоты, то да сё. Так себе трепотня, можно было бы и не встревать. И Семён через минуту-другую встает, изображая, что наговорился до отвала.

Оксана что-то бормочет неинтересное о том, как их подругу обидел какой-то тип. Обещал жениться, а опосля связался с хозяйкой, где подруга и этот самый её кент квартировали, и бросил Людку, даже уломал её сделать подпольный аборт. Дело закончилось трагично. Бабища, которая “обрабатывала” Людмилу, перестаралась с пенициллином, и в результате  Людка сейчас лежит в больнице в тяжёлом состоянии. Отравление пенициллином.

Такого Семён не слышал сроду, но чужое горе поначалу не очень-то взяло его за душу, но когда он вспомнил, как когда-то в парке Пушкина спасал девчонок-стиляг от погони озверевшей толпы, ему стало стыдно за свою чёрствость.

– Люди, если их воглавляют горлопаны, могут терять рассудок, – сказал тогда, в ответ на тысячу пессимистических Сёминых вопросов, Костя.

А тут какой-то банальный донжуан, неудачное увлечение… Ну и что же в этом такого? Смотреть под ноги надо! И он вспомнил свою сложную студенческую любовь к Нине.

– Не пройдёшься завтра с нами проведать Людку? – Попросила Надежда. Сёма подумал-подумал и из проклятой вежливости согласился.

– Ну, беги уже, а то не успеешь на рабочем месте прибраться, – выпровожает Сёму Оксана, и он, натягивая непослушные рукавицы и вздыхая по Ирине, громыхает  металлическими ступеньками  на верхотуру.

Вот так наверное, поднимался в “Восток-1” Гагарин…

– Даю гарантию, что человек полетит через три-четыре года, – уверенно сказала Нина ещё в 1958-м, когда Сенька только-только вернулся из своих жутких странствий.

Семён спросил тогда, чем она руководствуется в своих предположениях, ведь ещё ни разу человечество не преодолело земного притяжения.

– На интуиции, – как всегда с загадочной усмешечкой ответила Нина. И, представьте, мистика заключалась в том, что интуиция никогда Нину не подводила…

Громыхающие ступеньки быстро заканчиваются, и снова вокруг Сеньки стальная арматура, переплетения коммуникаций, химерные, но бесспорно земные ленты транспортёров.

Киевское время одиннадцать часов, точнее, двадцать три ноль-ноль. А ещё нужно успеть за шестьдесят минут подчистить грабаркой возврат, просыпавшийся у бункера 56-го, именно там, где лента, обежав ведущий барабан, черкает по  неподвижному неисправному ролику и обшкрёбывается этим роликом от остатков возврата.

Семён сбрасывает спецовку – непонятного землистого цвета брезентовую куртку (до чего же неуютная роба!) – и начинает расчищать завал. Родной совковой лопатой нагружает осыпь возврата в тачку, тачку катит к бункеру и переворачивает её над отверстием, продолбанным для этой церемонии в полу. Набросал – отвози! Смайнал – кати в припрыжку под погрузку! Тачек с двадцать за час. И когда Семёна окликает сменщик, чистенький, опрятный, с сидором в руке и папироской в уголке рта, Сёма, наконец, позволяет себе распрямиться и бросить веник под 56-й.

Сообщает сменщику, что все ладненько, хотя, как всегда, никто не позаботился сменить ролик, из-за чего под 56-й немилосердно сыплет. Что бункеры почти полны, – и бокситные, и антрацитной пыли, и возврата. Что снова вкалывали у восьмой. Что завхоз дармоед Минченко опять не обеспечил мётлами, и вот каким деркачём пришлось такую большую квадратуру подметать.

Коричневые потёки пота размазывает грязным рукавом наброшенной на плечи спецовки. Всё. Рукавицы – прочь! Смену сдал! И Семён шустро, насколько позволяет усталое тело, топает в душевую. Он долго и тщательно полощется. Трёт спину Глюеву с агломашины, а Евстафьев брызгается водой, словно ребенок малый, и, открыв форточку, показывает всем, – и крохмалю Ивану, и старому Лукасу, и электрику Николаю, и Гущину из спекательного отделения, всем, кто, хохоча и отдуваясь, прыгает под горячим дождиком:

– Во-о-на! Глядите, какой, всё-таки, классный мост через Днепр отгрохали, теперь на рыбалку можно пешком ходить!..

Ночью, понятно, мост не виден. Но гирлянда фонарных огней, освещающих пролёты, отлично видна и выглядит празднично…

По правде, мост построили ещё лет десять тому, вернее, отчитались, красиво доложили наверх, но потом, как обычно, всё доделывали-переделывали, пока, наконец, не устранили недоработки и огрехи. Короче, теперь мост и звенит, и смотрится, и работает, как положено…

 

  В девятом классе, когда на бумаге вроде открылся мост через Новый Днепр, Сенька так и не увидел его. Не было случая. И вот только в прошлом годуподходящий случай представился. Сёма познакомился с новым мостом, когда перед увольнением с очередной дурацкой работы возвращался из последней командировки. Сначала под полом вагона прогремел мост через Старый Днепр. Потом, на пару минут, пока поезд пересекал остров Хортицу, грохот затих, а внезапно электричка вновь загремела словно над пропастью, и бетонные секции гигантского моста загудели, как камертоны, – торжественно и в то же время тревожно. А где-то внизу, под поездом, ярко, так что больно было смотреть, поигрывал под солнцем Днепр.

Сенька Серба тогда удивлённо засмотрелся в окно, провожая взглядом леса-плавни Рябого острова, игрушечные с такой высоты рыбацкие лодочки, их немало качалось у подножия моста, пароход, важнецки топающий из Херсона, да серых крикливых чаек, которых пригоршнями бросало летнее солнце, а они падали и падали понарошку куда-то вниз, к самой воде, чтобы снова, поцеловав её и схватив при удачном пикировании рыбёшку, взлететь вверх.

В те торжественные секунды Сёма очутил, что волнуется, скользнул взглядом вправо и увидел родной ухоженный город. Сколько мог видеть глаз – дома, дома и дома. Вдали белела, перекусывая Днепр, прочная челюсть плотины ГЭС.

 И над всем этим богатством блестело в высоте солнце – жёлтое, как мелитопольская дыня, июньское солнце.

Мост закончился, электричка пробежала ещё с километр и привычно прилипла к перрону. Бестолковый командированный Серба подхватил спортивную сумку и, ощупывая карман, где лежали документы и жалкие остатки суточных, спрыгнул на горячий мягкий асфальт.

– Ну, здравствуй! – Вслух обратился он к городу после трёхнедельного отсутствия.

– Здравствуй! – Ответила удивлённо симпатичная блондиночка, и, удивлённо поведя плечами, побежала кому-то навстречу.

Семён пошёл сквозь шум, поцелуи, узлы, чемоданы и жару в акациевый рай, возвращаясь к своей безалаберной жизни…

 

– Мощный мостяка? – Переспросил Володька Евстафьев, весь в мыльной пене, как Дед-Мороз.

– Классный, – согласился Сёма, подумав, что мост, возможно, привёл его к новому взгляду на жизнь…

 

– Цовик, что вы безобразничаете в ночную смену? Или мне опять приезжать под утро вас контролировать? Вот, все посмотрите, что напёк Цовик, полюбуйтесь! – И Петлюк взял с подоконника, где лежали пепельно-чёрные куски агломерата, один, отличавшийся по цвету от соседних образцов, обломок.

Казалось, он был присыпан толчёным красным кирпичом. Производственники заулыбались.

- И такого мусора вы навалили целый думпкар. Скажите спасибо, Кулаков проглядел, не вернул обратно. Брак, настоящий брак. А всё потому, что лезете и лезете за длинным рублем, не считаясь с интересами общества.

- Прогавили, виноват, - сознался Цовик, посчитав за лучшее повиниться.

- То-то, смотри мне! На будущее еще раз учудишь, шкуру спущу. И всем запомнить, агломашину гнать, - ни-ни!

Зазыкин счастливо ухмылялся: "Неопытная птичка этот Цовик. Почему агломерат красный? Гнали, чтобы побольше испечь, агломашину на повышенной скорости. Шихта не успела пропечься, и необуглившийся боксит предательски закрашивает продукцию. Но цвет – пустяк. Качество страдает, потому что агломерат не спекся, сохранил пылевидную структуру, и, загруженный потом в соседнем цехе в электропечь, не откристаллизуется в качественный корунд. Но какое нам дело до электроплавильщиков? И никто не догадается, как поступаю я. Навалю думпкар браку, а потом приторможу агломашину и сверху посыплю его отличным кондиционным агломератом. А уж если подали вагон Кулакову на склад и он прохлопал и опрокинул думпкар, все, извините, я ничего не знаю, может, то и не мой, не моей смены, чем докажете?".

- А вы, товарищ Сорока, - обратился Петлюк к главинжу, - покрепче присматривайте за нашими шустриками.

- Слежу днем и ночью, Петр Тихонович, но ведь я не технолог, в конце концов, чтобы принимать агломерат по качеству, есть же контролер ОТК.

- Ну, не ершитесь. - Успокоил главинжа Петлюк. - Вы же понимаете, дело какое… Что за спрос с девчонки, лишь вчера выпорхнувшей из техникума? Хотя, согласен, чувство ответственности надо прививать пораньше. Мы в такие годы не стеснялись полками командовать… Однако нам всем надо по-хозяйски за качеством следить, искоренять рвачество. А то ведь представьте себе картину, Цовик член партии, Зазыкин, не улыбайся, тоже член. Заслуженные люди цеха и завода, а занимаются очковтирательством. Позор таким партийцам, товарищи! А если вдуматься политически, так здесь и саботажем попахивает. Как сказал во вчерашнем выступлении Никита Сергеевич, кому многое дано, с того многое и спросится. – Петлюк оглянулся на большой портрет за своей спиной, как бы испрашивая подтверждения своим словам. Все дружно взглянули на стену.

- Пора, пожалуй, партсобрание созвать на тему качества продукции, - успел вставить Краминов.

- Ага, вот-вот! Давно бы уже, товарищ парторг, - лукаво усмехнулся, подбадривая Краминова, Петлюк, - ну ладно, идите по местам и чтобы порядочек не хромал!

Совещанцы, гремя стульями, устремились кто домой, кто по цеху. Зазыкин и Цовик задержались дольше других. Каждый пытался пересидеть другого, чтобы остаться наедине с Петлюком, но тому уже надоели бесконечные хлопоты неудачного утра, и он погнал их:

- Идите, чего нахохлились? Особенно тебя, Зазыкин, приглашаю, сходи, проверь, как запустились твои орлята, не гонят ли машину, как у Цовика.

Зазыкин вышколенно встал, но внутри у него закипела злость:

"Цовика пригреваешь? Ну погоди! Прокатят тебя на вороных-гнедых, а двуличный Цовик смеяться будет. Недаром поговаривают, что Кулаков умышленно делает вид, что не замечает бракованного агломерата, а в действительности он разгружает брак отдельно, отвел в складе специальный угол. И куча рыжего сырого боксита уже едва не подпирает потолок склада.

- Накоплю побольше, - говорит Кулаков, - а потом позвоню в обком, приезжайте, полюбуйтесь успехами передовика Петра Прохоровича.

И скостит гада. Кулаков дядька знающий, недаром до Петлюка аглоцех возглавлял, строил его, и понятно, что ему горько смотреть, как чудо автоматизации в хлев превращается. Ну погоди! " .

И Зазыкин притворил дверь.

- Ну что скажешь, Соломон Ильич? – Взглянул Петлюк на Цовика, кокетливо потупившегося у порога.

- Новость нехорошая, Петр Прохорович. Рабочие, слыхал я, письмо на вас в "Правду" накалякали.

- Анонимка? – Уточнил, внутренне напрягаясь, как если бы горнист сыграл тревогу, Петлюк.

- Где там, десятка два подписалось. В основном, из моей смены…

- Куда же ты, анархист, смотрел? Не понимаешь, что ли, чем это и тебе пахнет? Безобразие! Кто организовал? О чем писали?

- Ничего я не знаю, они мне не говорят, тайком и подписи собирали. И будто бы и Крохмаль, и Гущин подмахнули… Как бы чего не вышло, коммунисты же они.

- Да-да, хорошо, что ты, Цовик, рассказал, но я думаю, ничего в письме противоестественного нет. И тебе ахать по всем углам не рекомендую. Они имеют полное право писать, куда им заблагорассудится, а если у нас все в порядке, так никто, никакая проверка не страшны. А наш цех, как говорится, не в отстающих, показатели – соседям на зависть. Но можешь передать твоим бузотерам одно – надо добросовестно работать, а как, в каких условиях, не их дело. Есть начальник цеха, вы, мастера, ИТР, партийная организация. Мы о производстве болеем, заботимся и, если что не так, дело житейское и вопрос решается в рабочем порядке. Кто не понимает, может писать и убираться вон. Вон! – Гаркнул Петлюк так свирепо, что Цовик поспешил подняться, приняв возглас в свой адрес.

Пётр Прохорович остановил его знаком, затем просто и по-товарищески протянул руку:

- Попытайся узнать, что и как, а то, ненароком, застанет нас кляуза врасплох.

Цовик пообещал сделать все возможное, чтобы выяснить, чем дышут рабочие смены, но осторожно, очень осторожно.

После его ухода Петлюк позвонил председателю завкома Лупиносу:

- Не посчитай за труд, Миша, зайди ко мне. Не можешь? Ну, тогда не беспокойся, я сейчас приду сам, – и, положив трубку, направился в угол кабинета к никелированной вешалке, где, как галка на суку опиленного на ленинский субботник тополя, приспособилась тёмносиняя фетровая шляпа, а на нижнем крюке висел серый габардиновый  макинтош китайского производства.

Осеннее солнце собралось с силами и крепко пригрело прозрачную голубую атмосферу, стены производственных корпусов, переброшенные на изрядной высоте из корпуса в корпус галереи. На заводском дворе было чисто и радостно. Ровно и сильно дышал эксгаустер, пропуская через стальные легкие турбин раскаленный воздух, прососанный через пирог из шихты, и гнал его в небо по веселой кирпичной трубе. Переплетения галерей и здания отделений днем выглядели не так внушительно и, главное, оказывались грязными, запыленными. Но запыленность их производила впечатление не запущенности, а скорее простительной художественной неряшливости, подумалось Петлюку. В шестиэтажном кирпичном корпусе и смежных зданиях билось, стучало, гудело металлическое нутро аглоцеха, перегоняя по венам транспортеров потоки шихты, возврата и дробленого боксита.

У спекательного отделения, где дымился паром и чадом проём выдачи, толкался маневровый паровозик. Передвинув цепочку вагонов на какой-нибудь метр, он устало замирал. Тогда ребята, те, что мотались на выдаче, включали транспортер, хобот которого свисал над очередным думпкаром, и дымящиеся, ещё лилово-красные глыбы агломерата срывались вниз с барабана, сотрясая вагон. В думпкаре глыбы быстро остывали, темнея, и когда куча достигала бортов, всю цепочку вагонов проталкивали ещё на метр. И опять всё начиналось в прежнем порядке, рядом с предыдущим конусом агломерата на полу думпкара вырастал, дымясь и меняясь в цвете, следующий конус.

- Уже три думпкара набили, - с удовлетворением сосчитал Петлюк.

- Сто восемьдесят тонн готово, а ещё нет и часу дня! Изумительно! Ну и погнал сегодня с перепугу Зазыкин, может тонн триста шестьдесят отгрохать и далеко против других вырваться вперед. Но ничего, завтра мы ему всучим ремонт на полсмены, а задание сохраним полностью. Он и осядет до 105-106 процентов. Держать их в кулаке, только тогда можно спать спокойно. Письмо! Я вам покажу письма строчить, запомните до гроба, писатели! Узнать бы, кто закоперщик, я бы его, говнюка, без премии до нового года промарыжил…

 

Металлоломно дребезжа на стыках рельсов, позванивая на перекрестках, трамвай несся с Жилмассива, что напротив  завода "Двадцать девять", по окраине прогретого утренним июньским солнцем Запорожья. Вот уже и мостик через железнодорожные пути станции Запорожье-Второе. Круто повернув перед Большим Базаром, вагон выбросил полсотни работяг ночной смены, решивших не ехать до площади Свободы, а пройтись через рынок и вниз по улице Анголенко до проспекта Ленина на людное место у кинотеатра "Комсомолец".

Вышел и Семён. Устало позёвывая, не спеша пошёл шумными. разноцветными, пахнущими разной огородиной овощными рядами, так знакомыми с детства.

 

*  *  * 

За столом, уставленным чего душа желает, хорохорился изрядно подвыпивший Лупинос. Нора сидела слева от него и усердно раз за разом подливала ему в рюмку коньяку.

- Благодарю, довольно… Хозяюшка, Нора, не лей понапрасну, я – готов!

- Пей, Лупинос, и чувствуй себя как на войне, - добродушно трепал его по плечу Петр Прохорович. Нора, хохотнув, налила и себе.

- В России испокон веков пьют, - рассуждал Петлюк, - классическая страна пьянства, казнокрадства и бюрократии.

- Петенька, к чему эти экскурсы в царское прошлое? – толкнула его локтем Нора.

- Не толкайся, женщина! Мы кровью завоевали наше право слова, мы, марксисты-ленинцы, не боимся инсинуаций политиканствующих мещан, мы… да что тебе объяснять! Миша! – Петлюк подсел поближе к Лупиносу. - Миша, я пригласил тебя посоветоваться насчет фактов саботажа у меня в цехе. Помоги, посоветуй!

- Что, артист продолжает свой монолог, – догадался Лупинос. – Серба или как там его?

- Вот-вот, сопливый философ вздумал меня учить! Как я непростительно ошибся, Миша. Повысил ему разряд. Перевел дробильщиком. Теперь он имеет в месяц тысячу двести - тысячу триста и подымает кипешь, дурень. Нельзя доверять никому! Учён же, вот досада, а дал такого маху!

- Понизь ему разряд, обруби премию, и он, как миленький, хвост подожмет.

- Не могу. Уже не могу. Теперь цех сразу поймет, из-за чего я на него давлю. Нет, в свете новых сведений, которыми я обладаю, такие меры уже неразумны. Нас, старых чекистов, не проведешь!

- Что же это за сведения, Петр?

- Письмецо работяги намарали в "Правду", а о чем, неизвестно.

- Письмо? Непохоже на тебя обращать внимание на грязные анонимки.

- Напротив. Письмо подписало человек двадцать, причем два коммуниста искусились.

- А о чем пишут, может быть, по мелочам?

- Если бы! Не знаю, милый, не знаю. В том-то и заковыка, что пока неизвестно содержание.

Лупинос, обеспокоенный откровением Петлюка, несколько протрезвел.

- Но чего же он, дурак, хочет?

- Ничего не хочет. Повидимому, воображает себя бескорыстным. Типичный кукурузник, думает одним махом в коммунизм вскочить. А нас, что же, на свалку? Может, правда, Леонид Ильич поправит ситуацию.

Проблема поколений, видите ли! В наше время никаких таких проблем не было. Вызывали, куда следует, и быстро вправляли мозги морозцем. Думаю, что Генеральному рано или поздно придётся-таки за порядок браться, а то как бы не развалить то, что мы мозолями выстроили. Надо, надо учить их, как работать, как место своё помнить. Правильно я говорю, Михаил?

- Ты прав, как всегда, Петр, но…

- Никаких "но"! Мы обязаны так проучить дезорганизатора Сербу, - и Петр с ударением повторил, - дезорганизатора, са-бо-таж-ни-ка сраного так   должны проучить, чтобы другим неповадно было.

Нора принесла разгоряченным деятелям чаю:

- И что ты, Питер, на комсомольцев своих взъелся? Пусть помитингуют, тебе жалко, что ли? А если правы, признай!

- Молчи, артистка! – Саркастически захохотал Петлюк. – С мысли не сбивай!.. И вот, верь не верь, Миша, чувствую, что весь цех заразился бациллой критиканства и ниспровергательства. Даже тупое животное Евстафьев, чьей формулой  было "Нам, татарам, один хрен!", и тот перестал со мной здравствоваться! Вообрази только, я подхожу, снимаю шляпу:

- Здорово, гвардейцы! А гвардейцы, как бараны, глазеют и… молчат! В таких условиях я и заколебался, тащить Сербу на товарищеский суд или нет. Усугубить положение можно…

- Тащи, чего там, - безразлично сказал Лупинос.

- Прекрасно, я так и думал, что ты согласишься меня поддержать. Приходи  завтра в четыре, соберем заседание товарищеского суда, скажешь там зажигательных пару слов. Не сомневайся, получишь словесно в зубы. Что он будет огрызаться, я уверен. Потом вызови Сербу на завком за грубость на суде. Ну, а дальше проверни решение завкома уволить хама, добро?

- Не приду я на ваш суд, занят завтра, - с неохотой ответил Лупинос, – зампреда пришлю, Денисюка… До него постепенно доходила мерзость дела, в которое его затягивал Петлюк, и на душе становилось всё более грязно и тоскливо. Хотелось уйти, убежать, уехать. Повинуясь внезапному прозрению, Лупинос начал рубить без стеснения:

- Извини, конечно, но не нужен мне твой дурацкий Серба и его письмо. Сам разделывайся!

Лупиносу стало страшно, что он попадёт в немилость инстанций и ещё могут снять с непыльной должности профбосса, возвратить в цех, на рабочее место, чего он опасался больше всего. С таким трудом пробившись в руководство, он не хотел, не имел права рисковать. Хорошо Петлюку, у него связи и в органах, и в обкоме, а тут приходится плыть самостоятельно. И выручить может лишь диалектически понятая пронырливость и собачье обоняние господствующего ветра.

- Как, ты отказываешься мне помочь, мне, который тебя пропихнул в завком? Так тебя понимать?

- Зачем крайности, Петр Прохорович? Я солидарен с тобой и прочее! Но официально поддерживать воздержусь.

- Официально! – Передразнил Петлюк. - Бздишь, мелкая твоя душа! Грешить грешишь, такой же, как и все вокруг, а сыграть со мной на пару забздел?! Не ожидал! Не распускайся, хлюпик! Наша возьмет!

- Пойми меня правильно, Петр Прохорович! Я уважаю тебя, понимаю, но, сам посуди, дети у меня, детишки. И теперь, когда я один гляжу за ними, мне спотыкаться нельзя! А вдруг не осилим твоих сутяг? Чёрт его знает, как повернется дело. Ведь если двадцать подписей, а из них две членов партии, я думаю, надо быть начеку.

Знаешь, какая сейчас постановка вопроса у нового Генерального? "Пишут рабочие, прислушайся. И не просто прислушайся, а перестраивайся!". Да. И скажу тебе по секрету, Кулаков готовится преподнести тебе сюрприз.

- Что же ты раньше молчал? Ну и что готовит кулацкое говно?

- Слышал я, брак твой отдельно ссыпает, и порядочно уже набрал, больше тысячи тонн…

- Ах, мать честная, обезумели вы все, что ли? Ополчились! Ну ладно! Не дрейфь, Лупинос! Не очень я в тебе нуждаюсь. Не пойми так, что я тебе оговорить Сербу предлагал! Не было между нами данного разговора, и ты ко мне не приезжал. Понял? Но запомни, приятель, перекипят страсти, стоять тебе снова рядовым на левом фланге, о чём я позабочусь. Я тебя возвысил, я тебе и под зад не постесняюсь дать. Двигай лучше в цех, нечего чаи распивать!

Грубо толкнув стул, Петлюк встал, потянулся и направился в переднюю, где зашуршал плащом. Через минуту он уже громко хлопнул дверью. "Куда же ты без шляпы?" – Хотела крикнуть ему вдогонку Нора, однако раздумала.

Коньяк подействовал на неё основательно и, несмотря на то, что слегка поташнивало, настроение установилось самое бесшабашное, хотелось петь, смеяться просто так, без причины, без разрешения хамовитого мужа.

- Выпьем ещё? – Полуспросила, полуприказала она и, не дожидаясь кивка со стороны Лупиноса, наполнила рюмки. Предзавкома, которого одолевали сомнения, правильно ли он поступил, отмежевавшись от Петлюка, тоже тянуло напиться вдрызг, так, чтобы скрыться в пьяном мареве от осточертевших проблем и забот, чтобы избежать необходимости утрясать, согласовывать, продвигать, поучать, подхалимничать, командовать и покоряться. Хотелось мещанского уюта с фикусом, ласки обыкновенной заботливой бабы и, если уж и говорить по правде, то и грешка с соседкой хотелось. Раз уж такая неразбериха на заводе заварилась, то не лучше ли уйти в свою раковину, держаться подальше от всяких там соревнований, совещаний, заседаний, угрызений совести и ущемлений самолюбия? Хотелось побыть просто зверем в лесу.

- Ах, Нора, грызет он душу твою, точно хорёк… Я так сочувствую тебе и, поверь, помог бы тебе, если бы моя помощь означала для тебя что-либо существенное и необходимое.

- Михаил, что вы, я так рада вашему вниманию. Один вы бываете у нас последнее время и один вы видите, как я страдаю. Вот уже девять лет, как я бросила сцену, перспективу и сижу, как дура, взаперти.

- Ужасно, Нора. Пошлите его ко всем чертям, вы же очаровательная женщина, вы ещё прогремите, найдёте счастье.

- Мишенька, милый! Я выбилась из сил, не могу никак угодить ему, что делать? – Вырвалось у неё, и она вдруг, вполне натурально заплакав, припала к Лупиносу.

- Милый, вытяни меня отсюда. Не могу дольше, умру!

Потрясённый Лупинос отчетливо услышал удары собственного сердца. Оно бесцеремонно толкало его в дыхало тугими струями крови и нахально требовало: "Вспомни, ты же мужчина и хотел побыть зверем. Ну же!".

Лупинос обхватил плечи Норы, приподнял заплаканную головку  и вцепился в её голодно вздрагивающие губы синеватыми и жёсткими своими. Почувствовав, что у него в руках бьется, тоже волнуясь, в нерешительности и ожидании, женщина, поднял её тяжёлую, тёплую и мягкую тушу и понёс, не разбирая дороги, задирая ногами ковер, опрокидывая  стулья, тычась то в стол, то в сервант, пока не надыбал дверной проём, протиснувшись в который, восхищенно сопя, втащил замершую Нору в спальню.

… Потом они, обнявшись, неодетые, стояли бесстрашно у окна, любуясь вечерним городом, совершенно не думая о том, что в любой момент   может вернуться Петлюк и откроет дверь своим ключом. Из широкого окна открывался вид на стройку жилого массива, длинные многоэтажные корпуса недостроенных панельных домов напоминали многозначные цифры в примерах на сложение столбиком. Кто-то начертал их по синему листу неба у нижней кромки. На заднем плане пышно дымили трубы металлургического комбината.  

Подъёмные краны стройки казались изящными математическими знаками  радикалов. Незаметные издалёка крановщицы, несомненно в красных косыночках передовичек, круглосуточно извлекали из цифр новостроек квадратные корни. Народ трудился, густо исписывая синий лист неба у горизонта, народ старательно решал задачку, заданную ещё покойным Учителем. Миллионы ответов на миллионы вопросов  в виде уложенных в стены домов кирпичей почти восемь лет устраивали педагогический совет во главе с Никитой Сергеевичем. А теперь, после разоблачения Кукурузника и осуждения его волюнтаризма, трудовые свершения народа под руководством верного ленинца товарища Брежнева станут ещё эпохальнее.

Нора, в отличие от заработавшихся руководящих мужиков,  не задумывалась  о судьбах человечества, но приятный индустриальный пейзаж городских новостроек  тронул и её подобревшее сердце. Лицо её одухотворенно запылало:

- Миша, надо жить иначе. Я поняла, что нужно пойти работать. Я ещё буду играть! Я ведь актриса, Мишенька, и я так хочу играть, работать над ролью, страдать и кипеть, слышать как вздыхает преображенный тобою партер.

Лупинос, тоже преображенный прелестной женщиной, слушал, как зачарованный.

- Идем, Миша! Я теперь не смогу здесь оставаться, идем! Я бросаю его, к чёрту! – Нора метнулась к шкафу, широко распахнула взвизгнувшие дверцы и горячливо накинулась на платья, сдёргивала их с плечиков, комкала, заталкивала в чемодан, освещая дрожащими бликами тревожной радости не только своё внезапное решение, но и сумрачные лабиринты мыслей профсоюзного активиста.

– "Во как повернулось!" – тяжело думал он, ещё не веря в реальность содеянного с начальничьей женой и тем более намечающегося, не веря в то, что Нора идет к нему, забытому богом и женщинами отцу двух детей, бросая при этом такого уважаемого в городе партийца.

- Какой там он коммунист! – Прочитав его мысли, убежденно заявила Нора. – Озверевший одиночка, отбившийся от стада, требующий к тому же, чтобы ему и душу отдавали, сластоеду недолеченному…

- Какую душу? – Не понял Лупинос.

- Арбуз едим когда, он себе постоянно душу забирает, - злопамятно усмехнулась Нора.

- Ну, если только в этом дело, - облегченно рассмеялся Михаил, - тогда пошли!

Он взял Нору за горячую руку, ласково и осторожно, как маленькую девочку, и повел её к выходу. Правую руку ему оттягивал её несуразно большой чемодан.

Уже на улице, голосуя в надежде поймать проносящиеся мимо такси и обдумывая, что он скажет старшей дочери, Лупинос высказал то, чего так ждала Нора:

- Не бойся, когда мы вытрезвимся, я не передумаю!

В нём с каждой секундой крепло мнение, что всё сделано правильно. Имеет же человек право на крутой поворот, в конце концов.

-  На вокзал? – Притормозив, гаркнул таксист. Не дождавшись ответа, он неуклюже вылез отпереть багажник.

- Домой! – Вместе выдохнули пассажиры. – Проспект Металлургов, дом семь.

- Бывший Сталинский, что ли?

- Угу… - ответил Михаил, крепко обнимая на заднем сидении Нору. 

 

продолжение следует

 

14
899
8