Ой, ты, степь широкая...

Ой, ты, степь широкая…

    Прошлое, прошлое, словно горький запах полыни. Не выскребает    душу, а вызывает воспоминания, а самые лучшие воспоминания об осени.  

   Загорелись, задымились костры, да костерки на убранных огородах, сжигая сорную траву: бурьян, репей… и летние ежедневные с утра до вечера заботы.   Загрузились погреба нехитрыми  щедротами. Наполнились пузатые  кадушки разлапчатой капустой, белыми наливными яблоками, краснощёкими помидорами, крупнобугорчатыми огурцами, полосатыми арбузами, грибами опятами, чернушками… для разносолья.   Легкий морозец  прогулялся  утром по тонкому ажурному ледку. Завесилось серой  дымкой палящее солнце.  Дохнул день тишиной, прохладой, да  свежестью  осеней.   А вечерком…широкий посыпанный мелким песком двор с «ожерельями» репчатого лука, чеснока, кукурузы… на деревянном заборе, заставленный рублеными и строганными столами без скатёрок, но выскобленные кухонными ножами и вымытые, а на нём не в мелкоту нарезанное, да обрезанное, а всё цельное рядками и горками из земли руками взятое.    И не богатство на столе, а труд мужицкий, да бабий.  На лавках мужики и их жены в разноцветных платьях и в разноцветье платков на плечах.   И пошли речи вечерние и закатные. С мужицкой крепостью и бабьим метким словом.   А вместе с ними и  чарка домашняя.   А за чаркой гармошка и пляс кружевной с частушками, прибаутками, да шутками. Притопами и прихлопами.   Рассыпается дробь чечёточная,  переливаются  голоса звонкие, да  весенние, выманивая мамкиных и  папкиных мальцов в припляс. Словно вихри носятся по двору, сливаясь в одну душу и в один дух.   Порой набегает темень войны, лагерная и тюремная. Наполняется двор  жестокостью и несправедливостью,  поминаньем, и крестным знамением, но пересиливается злоба пониманием: сколько не кляни прошлое, от этого жизнь, если её перевешивать с одного  крючка на другой крючок, для папкиных и мамкиных лучше не станет.   Клясть – всё равно, что воду в ступе прясть.  Словоохотлив  двор, рвёт меха гармошка двухрядка, кружится вихрь разноцветья до тех пор, пока не  выкатывается дремавшее за буграми в степи беззаботное солнце.   

   Уходят воспоминания, но не падает дух.

Что поднимает его, что возвращает к наполненной свежестью молодости, что заставляет улыбаться, что оттесняет и отстёгивает от бед, так это песня. Сколько народных песен родилось в душе русского человека, но ни одна их них так не отражает широту и простор земли нашей, лихость и удаль, тоску и грусть, горечь  и надежду, любовь и безрадостность  русской души, как песня о степи. «Ой, ты, степь широкая. Степь раздольная. Широко ты, матушка, протянулася».   И не важно, совсем не важно поёт ли её один человек под гусли, гармошку или многоголосый хор,  что при исполнении кто-то в песенных строках «речного бурлака» заменяет на «донского казака», а «Волгу-матушку» на что-то другое. Важно то, что этот русский шедевр всегда исполняется как сокровенная молитва, в которой иной раз, слушая её, представляется вольный донской казак, а порой прорывается протяженный стон речного бурлака. Невозможно быть русским человеком, невозможно осознать себя человеком земли, не зная, созданные русским народом, великие слова песни.

   Какая душа не распахнется от песни о степи. Какую душу не затронет степное раздолье. Не в нём ли рождается желание жить, жить, просто жить и трудиться… Кто, очарованный бескрайностью степи, не  воскликнет: да не сон ли это? не небо ли  опустилось  на землю? Летит, звенит песня, рассекая воздух, кружится  и уносится в необозримую даль. Откуда берутся у поющих  силы? Из каких источников черпают они их?  Многое забывается. Многое теряет память, но помнятся схватывающая душу мелодия, завораживающие слова: «Ой, не летай орёл низко ко земле. Ой, да не гуляй казак  близко к берегу».. И кажется, что это пение не от земли, а свыше, подобное пению небесных сфер.

   Песня, оторвавшись,  становится неподвластной, она живая, словно легкокрылая птица, которая, вырвавшись из неволи, взмывает, словно стрела в небо и мчится, мчится, равнодушная ко всему кроме стремительного полёта, обгоняя всё, что встречается на её пути, и ничто не может остановить, удержать, пленить её, уже и степь осталась позади, уже и видимое скрылось, впереди только  безмолвный простор, не испытывающий ни горечи, ни радости. Не подобна ли душа наша песне, не так ли, как и песня, душа, вырвавшись от нас,  становится неподвластной времени.