Кто реанимировал армию, тот и школу сможет воскресить

На фоне доминирующего во всех повестках COVID-19 российское общество сопротивляется введению дистанционного образования для школьников. Повсеместное внедрение цифровых образовательных платформ действительно способно добить дышащую на ладан систему среднего образования. Но осознание этой угрозы не может быть основанием для пренебрежительного отношения ко всем остальным проблемам, которые ещё до разгула цифровизации довели российскую школу до коматозного состояния.

Главная неприятность состоит в том, что заниматься «лечением» средней школы никто не собирается. Энтузиасты передовых технологий навязывают ей прогрессивные, но разрушительные по сути своей тренды. А находящаяся под влиянием авангардистов от образования власть тратит усилия и средства на косметические меры (строительство новых школ, закупку оборудования и прочее), которые при всей их несомненной важности играют роль ширмы, скрывающей от публики медленно умирающую российскую школу.

Существующие именно для того, чтобы решать проблемы среднего образования, государственные органы – Министерство просвещения, Рособрнадзор и местные департаменты образования – настолько свыклись с ролью сиделок при находящемся в коме пациенте, что не только не пытаются поставить диагноз и назначить комплексное лечение, но и скрывают информацию о его состоянии.

Судя по публикациям в СМИ, на интернет-ресурсах и в социальных сетях, во многих российских школах не хватает учителей-предметников. По оценке экспертов, занимающихся ситуацией в среднем образовании, количество незанятых вакансий достигает 30–50 процентов. Понять, какое их количество замещается за счёт избыточной нагрузки на других учителей, а сколько классов вообще лишено возможности изучения соответствующих предметов, практически невозможно.

Есть поток разрозненной информации: «В Москве ведётся 99 процентов уроков химии», «В одной из школ Алтая уже семь месяцев нет учителя физики», «Ребёнок пошёл первый раз в первый класс, а в классе нет учителя» и тому подобное. Как обстоят дела в соседних школах (лучше, так же или ещё хуже), неизвестно.

Нет данных о том, какой процент выпускников сдают в ходе ЕГЭ тот или иной необязательный предмет, сколько из них поступают в профильные вузы.

В интернете полно роликов, свидетельствующих о вопиющей необразованности молодых людей, но объективных данных, позволяющих судить о качестве школьного образования, нет.

Аналогичным образом нет обобщённых данных по стране и регионам о количестве учеников в классах и числе школ, где учатся в две или три смены. Неизвестно, сколько среди учителей молодых выпускников педагогических вузов, сколько опытных преподавателей, включая победителей конкурса «Учитель года», было выдавлено из школ в ходе кампании по оптимизации и сколько просветительно-образовательных проектов было закрыто в последние годы.

В тех редких случаях, когда обобщённые данные имеются, они плохо согласуются с реализмом действительной жизни. В первую очередь это касается оплаты труда учителей. По официальным данным, средняя зарплата по стране на август 2021 года равна 40,1 тыс. рублей, но в 40 из 85 регионов она ниже 30 тыс., и только в 15 – выше 40 тыс. рублей.

Ещё хуже обстоят дела с вакансиями: почти в половине из 13,5 тыс. предложений, размещённых на ресурсе «Работа в России», речь идёт о зарплатах ниже 20 тыс., и только в 13 процентах объявлений – выше 40 тыс. рублей.

При этом в Республике Карелии (средняя зарплата – 36,58 тыс.) есть вакансия на 10,8 тыс. рублей. В Республике Тыве (средняя зарплата – 31,85 тыс.) зафиксирован случай, когда учитель работает на три ставки, чтобы получить 20 тыс. рублей в месяц. Подобных разрывов между средними и конкретными размерами зарплаты достаточно много, и это означает, что подавляющее большинство учителей работает на две, а иногда и на три ставки.

Оценить весь масштаб катастрофы в школьном образовании невозможно: открытых данных по большинству из перечисленных позиций нет, хотя соответствующая информация должна иметься в районных департаментах среднего образования и оттуда поступать в республиканские органы и Министерство просвещения. Но высокое начальство либо держит эти данные в секрете, либо, что ещё хуже, не имеет их даже для внутреннего использования. Как и почему такое стало возможно – это отдельный и очень интересный вопрос.

В 90-е никакой внятной политики в сфере образования не было: оно существовало по инерции в рамках традиций, сложившихся в советское время, и постепенно разрушалось под воздействием окружающей среды, в которой на первом месте оказались деньги. Тогда же на фоне разговоров об «оказании образовательных услуг» из школы начала уходить воспитательная компонента. Одновременно размывалось представление о важности образования и падал авторитет учителя. За это время в России сменилось пять министров образования, но некое подобие политики в этой сфере появилось только при Владимире Филиппове (1998–2004).

Главным трендом начала 2000-х стала «борьба с цифровым неравенством». В программе обеспечения школ доступом к интернету крутились огромные деньги, Минобразования регулярно рапортовало о достигнутых успехах, но о качественном контенте, который могла бы предложить школьникам мировая паутина, никто не думал, хотя педагогическое сообщество буквально вопило о соблазнах, подстерегающих детей и подростков в сети.

Следующий министр образования, Андрей Фурсенко, вошёл в историю как инициатор введения ЕГЭ и автор скандального заявления о необходимости отказаться от советской традиции «формирования человека-творца» и начать «взращивать квалифицированного потребителя» чужого творчества.

Фурсенко неоднократно объяснял, что имел в виду умение правильно использовать «результаты творчества других людей».

Но это не помогло, и формула «воспитывать не творца, а потребителя» закрепилась за ним так же прочно, как мем «две “Волги” за ваучер» – за Анатолием Чубайсом.

Продолжившаяся при следующих министрах цифровизация сопровождалась дальнейшим выхолащиванием образовательного процесса: учителя всё чаще заменяют живое объяснение роликами из интернета, учащиеся вместо ответов у доски, работающих на закрепление изучаемого материала, готовят электронные презентации, содержание которых забывают в тот же день. В итоге школа начала работать по опасной схеме: учителя делают вид, что учат, учащиеся – что учатся. Исключением является процесс натаскивания к ЕГЭ.

Такая практика, похоже, устраивает очень многих: ограниченным в своей зацикленности на власти и деньгах элитам удобно иметь дело с ещё более ограниченным населением. Несколько лет назад эту нехитрую мысль подтвердил глава Сбербанка Герман Греф в пространном рассуждении о сложности манипулирования образованными людьми. В том же духе выдержан и его призыв ликвидировать физико-математические школы.

Симптоматично, что сегодня именно Греф претендует на роль главного цифровизатора системы среднего образования (сберклассы, плазменные экраны в каждый класс и прочее).

Продвигаемая им платформа «Образование 2030» была разработана Организацией экономического сотрудничества и развития, но это далеко не единственный проект дистанционного образования. Сегодня свои наработки в этой сфере есть у большинства крупных IT-компаний.

Одна из таких платформ была создана в конце 2010-х годов под эгидой ЮНЕСКО. После начала эпидемии COVID-19 она стала основой «Программы обучения детей и молодёжи в период пандемии», являющейся частью комплексной программы реагирования на ковид, которую реализует ВОЗ в партнёрстве со Всемирным банком и другими международными структурами.

Обманчивая привлекательность всех этих проектов для России состоит в том, что они нацелены на полную перезагрузку среднего образования с обнулением всех накопившихся в ней проблем.

Но родители школьников, а вслед за ними и большая часть общества быстро сообразили, что реализация этих планов может привести к ещё большим неприятностям. Отсюда категорическое неприятие идеи дистанционного образования практически во всех слоях российского общества.

Выделение в системе среднего образования двух страт – обычные и элитные школы – началось в середине ХХ века. Поначалу речь шла о более серьёзном образовании для одарённых детей (штучные математические школы и интернаты, учащихся которых отбирали в ходе профильных олимпиад и серьёзных конкурсов), но с ростом количества языковых школ, гимназий и лицеев существенную роль при поступлении в них стал играть социальный статус и финансовые возможности родителей.

Многие из этих школ сохранили традиции качественного образования до сих пор. В дополнение к ним появились частные школы и такие государственные проекты, как «Сириус».

Но это капля в море: по оценке экспертов, в них учатся не более 5–7 процентов всех школьников.

Учащиеся этих школ занимают первые места на международных олимпиадах, а выпускники составляют основной контингент студентов престижных вузов.

В свою очередь массовые школы продолжают работать в режиме временной «передержки» школьников, выпуская в большую жизнь неучей и разгильдяев, и это связано не только с организацией работы школ, но и с профессиональными и человеческими качествами части преподавательского состава. При этом качество образования в крупных городах несколько лучше, чем в посёлках или сельской местности, но в некоторых городских районах в классах преобладают дети мигрантов, с трудом говорящие по-русски, что негативно влияет на процесс обучения.

Заключительным аккордом образовательной сегрегации должно стать дистанционное образование для массовых школ при сохранении очного обучения в элитных.

Системное унижение учителей началось в 90-х. Главными факторами были оскорбительно низкие зарплаты и периодические стычки с издёрганными жизнью родителями, которые внезапно обнаружили, что место старого лозунга «знание – сила» заняли меркантильные соображения. В результате утраты иллюзий был сделан вывод о бессмысленности образования («вот мы учились-учились и стали нищими») и требования «оставить детей в покое».

Это привело к распаду сформированного в советское время союза семьи и школы, который обеспечивал системное воздействие на подрастающее поколение.

Считывая негативное отношение родителей к учителям и презирая их за нищету, некоторые школьники начали вести себя всё более разнузданно и агрессивно.

С появлением мобильных телефонов с видеокамерами учителя лишились возможности даже прикрикнуть на нарушителя порядка, а отдельные случаи нервных срывов с «непедагогическим» поведением давали повод для усиления давления вплоть до откровенной травли (или, как теперь говорят, буллинга) учителей со стороны школьников при поддержке защищающих их права родителей.

В процессе оптимизации системы образования появились новые факторы невротизации педагогического сословия: бесконечные курсы повышения квалификации, переаттестации даже для заслуженных учителей, разросшаяся отчётность, электронные дневники, единые требования к ведению уроков, необходимость придумывать для каждой учебной темы набор навыков и компетенций, которыми якобы овладели ученики. За исполнением всех этих формальных и бесполезных требований пристально следят директора учебных комплексов, районные департаменты образования и Рособрнадзор.

Расширение полномочий руководства школ, от которого зависит распределение ставок и премиального фонда, негативно сказалось на обстановке во многих педагогических коллективах: уставшие от хронического безденежья учителя плетут интриги и заискивают перед директорами, а тех, кто ведёт себя самостоятельно, руководители лишают дополнительных ставок, премий или вынуждают уволиться.

Нормально работать в обстановке давления со стороны учеников, родителей, руководства и проверяющих инстанций крайне сложно.

При этом далеко не все учителя обладают необходимыми компетенциями. Среди молодых преподавателей можно встретить словесников, не дочитавших «Войну и мир», или математиков, не способных решить задачу из учебника. Столь низкий уровень подготовки является следствием отрицательного отбора, при котором в педагогические вузы идут выпускники школ с низкими баллами ЕГЭ, исключающими поступление в другие вузы, а в школы – дипломированные преподаватели, не нашедшие более престижной и хорошо оплачиваемой работы.

В сухом остатке получается, что российская система среднего образования не справляется с задачей, ради решения которой была создана: вырастить сознательного гражданина, обладающего базовым объёмом знаний и определённым культурным уровнем, умеющего учиться и ориентированного на общественно полезный труд. Сегодня у очень многих выпускников школ нет ни сознательности, ни знаний, ни умения учиться, ни установки на труд.

100 лет назад аналогичный комплекс проблем был решён в разорённой Гражданской войной и раздираемой противоречиями стране путём последовательного насаждения социалистической идеологии и принципа равенства при жёстком подавлении любых отклонений от вмененных обществу норм.

Прямым результатом этой бескомпромиссной политики стало воспитанное советской властью поколение победителей, сыгравшее решающую роль в страшной войне.

Полностью повторить этот опыт в новых исторических условиях невозможно, но если власть дорожит суверенитетом страны, ей стоит учесть уроки прошлого и предпринять некоторые шаги для создания мотивирующего и регулирующего каркаса общества. Традиционные скрепы и рассуждения о консерватизме для этой цели не годятся. Тут нужны какие-то внятные целевые установки и чёткие поведенческие нормы.

С точки зрения целеполагания самая важная задача – повысить авторитет учителей, превратить их в новую элиту российского общества, сделать их работу почётной и престижной. Добиться этого можно разными способами, например, наделив учителей статусом государственных служащих и расширив их права и обязанности: поручить или разрешить заниматься воспитательной работой, наказывать нарушающих правила поведения учащихся или что-то ещё. И, конечно, нужно как-то решить вопросы повышения зарплаты и ликвидации неравенства, обусловленного местом жительства. Этого можно добиться введением единой системы зарплат, которые должны быть не ниже какого-то приемлемого уровня.

Зеркальная задача – обеспечить соответствие педагогических кадров их новому статусу.

Здесь речь идёт о профессиональных качествах и определённых идеологических рамках, исключающих такие казусы, как история Коли из Уренгоя. Учителям, которые не соответствуют новым критериям, но хотят работать, нужно помочь «исправиться», а с теми, кто не готов изменить стиль преподавания или по каким-то причинам не может учиться и развиваться, – расстаться. Такой подход сделает более актуальной задачу переподготовки старых и обучения новых кадров. Для этого придётся скорректировать учебные программы, перестроить работу педагогических вузов и создать при них курсы переподготовки.

Самая, пожалуй, сложная задача – восстановить партнёрство семьи и школы. Это крайне важно для сохранения психологической устойчивости школьников. Если они будут разрываться между установками учителей и готовыми защищать право детей на лень и дурное поведение родителями, на выходе можно получить невротиков, а не сознательных граждан, готовых к труду и обороне.

В целом понятно, что реанимация системы школьного образования – дело очень непростое. Но российское руководство, сумевшее до неузнаваемости преобразить находившуюся в ужасном состоянии армию, наверняка сможет навести порядок и в системе школьного образования.