Заключительные главы повести Ю.Ф. Луценко "В круге седьмом (Тоби-Бобо)"

Глава 21

Посылка была съедена быстро, мое назначение на должность оказалось фикцией… И у Хлыста по этим причинам резко начало меняться ко мне отношение.

Хуже того, зависть всего контингента больницы к моей «головокружительной» карьере и возросшему авторитету быстро переросла в обычное злорадство. Доходяги, злые и жадные, тонко улавливали смысл слов, их оттенки и интонации, и просчитывали развитие отношений вперед, ускоряя и смакуя развязку…

Так могло протянуться еще несколько дней, ну пусть неделю… Но я знал уже, чувствовал всей своей высохшей кожей неминуемый взрыв.

Пользуясь своей должностью, я перебрался на освободившееся место на нижних нарах. Чтобы ничто не напоминало мне о каких-либо полосах в жизни, я заменил матрац таким же, как и был у меня, но одного, пусть и черного, цвета, и подушку на другую ‒цвета хаки…

Но так и не смог избавиться от своей теории маятника, так губительно влияющей на мою психику. Я сам планировал и неумело задавал ущербную жизненную программу! Просыпался утром, втягивал голову в плечи и ожидал, какая беда и откуда свалится на мою голову. Я сам, как мощный магнит, притягивал все беды.

А в тот день выпал еще и первый снег.

Утром я пошел за водой и не узнал лагерь. Зона стала чистой, белой и казалась даже уютной. Темное небо засветилось на юге свежим розоватым цветом. Солнышко откуда-то из-за горизонта сообщало, что оно еще далеко не ушло, что еще помнит о нас.

Если бы не ограда с грозными вышками на фоне такой красоты, лагерь выглядел бы мирно, как рождественская открытка. И воздух был свеж ‒дым от печей уносило на запад. А пар, вырываясь изо рта при выдохе, будто даже светился.

К обеду в больницу привели из карьера двоих обмороженных. Один из них молча попил кипятку, зажимая кружку в дрожащих руках, прямо в одежде забрался под одеяло и затих.

Второй, высокий, худой, все вырывался из рук санитаров, хрипло матерился и стремился вглубь палаты с явно агрессивными намерениями. Его я узнал, то был приятель Аркадия ‒электрик Кукса. Попробовал заговорить с ним, но он никого не узнавал и не слушал. Для меня оказалось тогда открытием, что мороз около восьми градусов может так сильно влиять на психику ослабленного человека.

А после обеда один из сифилитиков потребовал от меня лекарств. Он стучал себя кулаком в грудь, пучил глаза, скалил зубы и громко кричал, заливая лицо пунцовым окрасом:

‒Падло! Сам главврач лично мне растирку назначил. А ты обязан обеспечить –потому что ты фершал. Вот плюну тебе в рожу, поделюсь сифилисом, как с родным братом, ‒рядом будешь лежать и заживо гнить.

Хлыст молча достал из кармана ключ от амбулатории и отдал мне. Сифилитик в ожидании замолк.

Бутылка с растиркой стояла в шкафу, пол-литровой своей статью возвышаясь среди мелких флакончиков. Я хотел отлить лекарства на ватку и отнести тампон больному. Но ваты в амбулатории не оказалось. Кроме того, любили растираться все трое сифилитиков.

‒Потребуют и эти, ‒решил я и захватил с собой бутылку.

На вахте толпились рабочие бригады. Несколько человек уже вели под руки к нам в больницу, еще один сползал с бугра к вахте на четвереньках. К больнице устремилась целая группа в надежде на помощь. Санитары оттирали побелевшие руки и ноги, отпаивали кипятком и выпроваживали в барак. Весь штат был задействован. Каждый выполнял то, что мог и что умел. Принимать мы никого не могли ‒мест уже не было. И не имели права на госпитализацию без главного врача.

Я был там грамотнее других, потому записывал в журнал поступающих, с единым диагнозом: дистрофия.

Потому, что нам - больнице - было дано право устанавливать только два диагноза ‒грипп и дистрофия. А кто персонально будет это исполнять–никого не интересовало! Даже сифилитики по какой-то таинственной причине числились у нас«дистрофиками».

Как только шум в больнице улегся, я вспомнил о лекарстве, которое в спешке оставил на тумбочке. Больных на своих местах не оказалось, бутылка с растиркой тоже отсутствовала.

Предчувствуя недоброе, я помчался в барак.

В тесном помещении сушилки было людно и чадно. Приторно пахло смесью спирта, ментола и камфары. Пустая черная бутылка валялась у самого порога за ненадобностью.

Меня заметили, узнали и приветствовали одобрительным гулом. Один из сифилитиков, шатаясь, поднялся с табуретки и, шагая прямо через тела сидящих и лежащих в свободных позах на полу, направился ко мне, пьяным голосом выражая теплые чувства.

Я захлопнул дверь сушилки и бегом бросился прочь.

Глава 22

О пропаже лекарства узнали через три дня. Скандал был тем больше, что его намеренно подогревал старший санитар.

Уже на второй день ко мне подошел старший дневальный из барака, грузин с хищным жестоким лицом по прозвищу Зверь, и потребовал еще бутылку растирки.

На мои возражения, высказанные дрожащим голосом, что, мол, ключи от аптеки хранятся у старшего санитара, а я только с его разрешения имею туда доступ, он ответил кратко:

‒Жить захочешь ‒принесешь!

Зная его крутой нрав и авторитет в обществе Известкового, я не сомневался в значительности сказанных слов.

На другой день меня вызвал из палаты Хлыст и кивнул головой на дверь. На крылечке поджидали двое из свиты Зверя.

‒Принес?

‒Что?

‒То, что ты Гоше обещал!

‒Я ничего не обещал! У меня нет ключей!

‒Лекарства же ты раздаешь в больнице? ‒напористо шантажировал меня один из шестерки. ‒Вот и нам нужно лекарство! И срок тебе ‒до вечера!

Подтвердив свой ультиматум красноречивым жестом, шантажисты удалились.

Хлыст сделал вид, будто ничего не видел и не слышал. Он проводил меня долгим, жестким взглядом. А у меня создалось впечатление, что ему определенно известна тема переговоров, но он решил не вмешиваться и наблюдать за естественным течением событий.

Что делать? Если раньше у меня была надежда обратиться за помощью и защитой к нему, авторитетному в тех кругах человеку, то после такого его взгляда пропало всякое желание.

До вечера я постарался не выходить из палаты. Вечером двое из сифилитиков подошли ко мне:

‒В барак сходим?

Я понял, что давление на меня организовано со всех сторон.

‒Некогда! ‒ответил я. И это звучало как вызов.

Хотя я знал, что от длинной руки лагерной мафии спрятаться здесь негде и лучше идти навстречу судьбе, я все же улегся на нарах, притворился спящим, стараясь успокоить нервы и отложить решение хоть до утра.

«Ну, какая разница, как погибать? ‒пытался я убедить себя. ‒Ведь смертный приговор я в душе сам себе подписал давно. В безнадежной ситуации лагеря, штрафной зоны Известкового мое сопротивление ‒только безуспешные попытки сохранить это жалкое существование».

Вот так поставила меня советская система на колени, загнала в угол и уничтожает грязными руками уголовников. А лагерная мафия решила лишний раз на моем примере показать всем, кто же здесь, в лагере, действительный хозяин.

Я был не из их среды, чужеродное тело, но сделал попытку выбиться в «придурки». Все должны понять: НЕ ПОЛОЖЕНО в этом аду выбиваться в «придурки».

Где же выход? Броситься под автоматную очередь на проволоку ограждения, подключенную к высокому напряжению, или, шаг за шагом отступая, замереть где-нибудь в углу барака?

Объявив войну советской власти, я готов был к смерти давно. Готов был к тому, что меня расстреляют, уничтожат, сотрут в порошок. Но не думал, что будут грязными чужими руками медленно топить меня в вонючей навозной жиже!

На следующий день главный врач в присутствии старшины – начальника режима – лично произвел расследование «хищения лекарств из аптеки амбулатории» и вынес решение списать меня на работу в карьер.

В этих условиях это означало официальное подтверждение смертного приговора. И это понимали все, от Богдана и Лапшина до последней «шестерки» из общего барака.

Последнюю ночь мне милостиво разрешили переночевать в больничке, наказав утром явиться на развод для включения в бригаду.

Я лежал на нарах, безучастный ко всему, с обрывками мрачных мыслей в голове. Пытался молиться, но без признака света в душе у меня и молитва не получалась.

Чудилось, что это совсем уже и не я. Казалось, чужое тело лежит на жестком матраце, а Я наблюдаю за всем происходящим со стороны.

Казалось, что близкое мне тело вот этого юноши: худое, изможденное, с остриженной головой и такой же бородой, с огромной опухолью над правым глазом, с нарывом, разъеденном известью, с сочащейся сукровицей ранкой.  Тело, такое знакомое и родное стало уже не совсем моим и живет непонятной самостоятельной жизнью.

В памяти жило другое воспоминание, связь с другим человеком, юным и гордым, среди любящих людей. Но то был уже давно не я.

Был кто-то близкий с таким же именем.

Целые эпохи разделяли существование этих людей в разных мирах и плоскостях.

«Господи! Да я же просто схожу с ума! Это же элементарное раздвоение личности!»

Я еще разговаривал с кем-то из соседей, отвечал на какие-то вопросы ‒не своим, а совсем чужим голосом, не вникая в суть разговора. И удивлялся тому, как это тело само разговаривает, автономно обдумывая ответы…

Весь вечер больничная палата, возбужденная и неузнаваемая, бурлила, двигалась, переругиваясь, озабоченно хлопотала, упаковывая какие-то вещи.

Это главный врач после обеда пришел и объявил, что к этапу в «другой лагерь» - Должны подготовиться почти все обитатели больницы «Известкового». В список не попали только завхоз, трое сифилитиков, еще один санитар и я. - 

Именно так нам объявили!

Зона Цементного завода – временно использовалась как «больничный городок»

Я сидел в сторонке и отстраненно наблюдал, чувствуя невидимую перегородку, которая возникла уже между мной и ими, как между обреченным и живыми.

Этапники неожиданно обрели надежду, смысл жизни ‒и преобразились неузнаваемо. Они подвергали ревизии каждый свое имущество, паковали какие-то мешки, примеряли одежду, что-то латали, что-то завязывали в узелки.

И вещей оказалось вдруг неожиданно много.

И голос их приобрел тон живых и почти здоровых людей. Слышались озабоченные речи, шутки и даже нерешительный смех.

Я в штрафной зоне до этого ни разу не слышал подобных слов с надеждой на волю. Штрафники там, конечно, мечтали. В своих мечтах уносились вдаль, но не дальше «хорошего» лагеря. Верхом их пожеланий оставались лагеря с «общим» режимом, где они уже побывали и где им было лучше, чем здесь, в этой яме. И вот как по мановению волшебной палочки мечты начали осуществляться.

А утром за мной явился нарядчик. Чисто механически в его сопровождении отправился я за своей хлебной пайкой в общий барак, где была приписана бригада грузчиков. И по пути, как мне чудилось, меня сопровождали злорадные взгляды.

С куском хлеба в кармане, не успев даже поесть, я занял место в бригаде перед самым выходом из зоны.

‒Ну что, придурок, закончилась твоя лафа? –встретили меня мои новые товарищи.

Рядом со мной никто не хотел становиться. Со мной не разговаривали. Мои ничего не значащие вопросы повисали в воздухе и оставались без ответа.

Окончательно подтвердилась неотвратимость угрозы.

Я был отторгнут и обречен.

Как же это произойдет?

По принятому сценарию кто-то из стоящих рядом плинтовщиков опустит внезапно кувалду с длинной рукояткой на мою ничем не защищенную голову, а другой, с максимальным сроком, заявит надзору о совершенном убийстве? Или просто составят акт о несчастном случае на производстве?

‒Аркадий, Аркадий! Как близко связала нас роковая судьба! Я уже вот-вот пущусь вдогонку за тобой...

Глава 23

Когда мы уже прошли половину пути к карьеру, нас догнал нарядчик. Запыхавшийся, потный, он молча подошел ко мне, взял за руку и под протестующее улюлюканье бригады, повел назад к зоне.

По дороге объяснил, что в последнюю минуту формирования этапа в больничный городок из «Известкового» меня добавили в список как работника медицинской службы для сопровождения больных.

В зону за личными вещами меня уже не пустили. Времени не было, не хотел ожидать конвой.

Да и какие могли быть у меня вещи!

Леха Лапшин, когда я пристроился в хвост колонны, бросил вдогонку:

‒Молись перед своим Богом за Бооса!

Когда вышли на гору из ямы «Известкового», я мысленно промолвил свое прощальное слово Аркадию: «Прости, друг! Встреча наша пока откладывается. Видно по всему, еще немного приходится пожить и помучиться и за тебя».

Колонна заключенных с удивительной бодростью шагала по неширокой дороге между кустарником, припорошенным первым снегом. Больничных доходяг было трудно узнать: лица оживлены, походка нормальная.

Мне показалось, что и конвой относится к нам иначе, чем всегда. Даже обычное предупреждение «шаг влево или шаг вправо считается побегом, и оружие применяется без предупреждения» прозвучало сегодня как очередная шутка.

Конвоиры, шутя и вполне добродушно, подгоняли отстающих.

Но вот один из больных, хронический астматик, вдруг задохнулся на подъеме от порыва встречного ветра, забился в страшном лающем кашле, свернулся клубочком и плюхнулся на обочину дороги.

Собака рванулась на паводке, хрипло залаяла, обдавая больного слюной. Конвоир едва сдержал пса у сгорбленной от страха и кашля фигуры. Колонна остановилась, с ужасом ожидая решения начальника конвоя. Почему-то вспомнился обычай в Древнем Риме жестом показывать решение о судьбе поверженного гладиатора: большой палец вниз ‒смерть, вверх ‒право на жизнь.

Начальник конвоя решил по-своему:

‒Фершал!

Прежде чем я понял, что призыв касается меня, стоящие рядом громко зашептали:

‒Не ходи! Пристрелит обоих.

Обстановка была действительно острая. От строя заключенных до скорчившегося больного метров десять-двенадцать. Больной сидел в нескольких шагах от дороги: конвой имел полное право «применять оружие без предупреждения».

Только зачем? Потому что так уже бывало? Говорили, что им даже премию платят за убийство заключенных при побеге. Сколько на памяти каждого из нас таких случаев, когда конвой выполнял свои «обязанности», даже с прямыми провокациями, убивая ослабленных или неугодных.

Но я вдруг поверил: сегодня такой день, что ничего плохого произойти просто не может. Сегодня что-то большое и доброе опустилось на мир, и люди почувствовали это даже в забытом Богом краю. Чуточку подобрели, почувствовали силу этой доброты, ее красоту, подчинились ей и стали меньше способны на злые поступки.

С моей помощью больной, все еще кашляя, поднялся, и мы присоединились к колонне.

Все медленно тронулись в путь навстречу неизвестной судьбе, подогреваемые надеждой на улучшение в своей доле.

Глава 24

Мне необходимо было наконец объясниться с Анатолием Ивановичем, больше того, я обязан был извиниться и вновь завоевать его расположение.

Я убеждал себя, что загадочный босс в «Известковом» и Анатолий Иванович Боос ‒одно и то же лицо.

Нужно же понять его поступки, оказавшие такое большое влияние на мою судьбу, и объяснить, что я очень благодарен ему и что я вовсе не чурбан бесчувственный.

Но чем больше я чувствовал необходимость объясниться, тем тяжелее становилось это сделать. Только-только появлялись несколько минут без свидетелей, как что-то связывало мой язык. Разговор для меня становился невозможным, во рту пересыхало, язык деревенел, нужные слова не приходили.

Анатолий Иванович тоже как будто старался уйти от разговора и явно избегал оставаться со мной наедине.

Время шло. Холод в наших отношениях не уменьшался, казалось даже, что мы стали относиться друг к другу почти враждебно. Я ругал себя последними словами, но изменить ничего не мог.

А случилось «это» совсем просто и неожиданно.

Начальника Шахтоуправления в комбинате «Воркутауголь» отметили как передовика и инициатора оперативного ежедневного калькулирования себестоимости добычи угля. В нашу контору приехала комиссия, из работников других шахт.

На встречу с представителями нас, понятно, не пустили. Докладывали на совещании начальник планового отдела и Иван Андреевич ‒заместитель главного бухгалтера.

Премию же, причем довольно крупную, получили Саня (начальник планового отдела) и, конечно, Витя (Юнин) ‒наш главный бухгалтер.

А на следующий день оба наших руководителя не сговариваясь принесли по бутылке водки и по килограмму вареной колбасы нам ‒непосредственным исполнителям. И мы устроили совместный пир в обеденный перерыв, когда«вольняшки»ушли домой.

Раздобревшие от выпитого и съеденного, мы еще продолжали общаться последние минуты перерыва, как вдруг Боос придвинул ко мне свой стул:

‒У нас с тобой много недоговоренного! Есть предложение: забыть все, не разжевывая!

‒Нет-нет! Я такая бессовестная скотина! ‒возразил я. ‒Ты же меня от смерти спасал! И не один раз. А я....

‒Перестань! Никто никого не спасал. Я тебя по«Известняку»не помню даже. Фамилия твоя мелькала пару раз перед глазами, а в лицо тебя я и не знал.

‒А бутерброды передавал! А в списки для отправки добавил! Знаешь ли, что эти мелочи там для меня значили?

‒Да был у меня тогда там дневальный ‒молчаливый благодетель Сережа. Вот он и передавал в зону остатки пищи. Почему он передавал именно тебе или другому кому ‒это уже на его совести. Его какие-то расчеты. Вот в списки на отправку ‒это действительно я. Спорить пришлось тогда, унижаться даже... Только я знал: пропадет же парень!

‒Перед кем унижаться?

Он не ответил. Лицо стало отрешенным и сразу постаревшим.

Зазвонил телефон, напоминая нам о том, что обеденный перерыв закончен.

Анатолий Иванович тяжело вздохнул и поднялся.

Воспоминания у него тоже не вызывали прилива душевных сил, и я и не решился лишний раз тревожить его душу.