Билет на свободу. Памяти Василия Аксёнова

Вся его жизнь была последовательно воплощаемой, воплощённой утопией. Художественной акцией, целью которой была свобода не только внутренняя, но и внешняя.

 Главным, самым важным было бить всё время в одну точку, играть всё время в одну и ту же очень серьёзную игру — в то, что ты, независимо от условий, свободен.

 В СССР. В США. В России. Во Франции. В поэзии и в прозе. На радио и в телевизоре, везде. Независимый и крутой. Похожий на голливудского интеллектуала левого толка.

 Замшевые пиджаки и пижонские книжки, что тоже важно, — это же следствие мужественной установки — давайте, де, без скидок на то, что «не мы такие, жизнь такая» и «ну, вы же понимаете…», жить так, будто бы все вокруг свободны. Ну, сделаем вид. Что нам стоит? Нарисуем, будем жить.

 Причём вот что важно: свободны мы будем не относительно других, но относительно самих себя. Своих повышенных требований к окружающей действительности. Своих критериев.

 И ведь, между прочим, получилось же. Ну почти получилось. По крайней мере такой «бури и натиска» советская культура не знала. Это восхищало.

 Вся его жизнь была последовательно воплощаемой, воплощённой утопией. Художественной акцией, целью которой была свобода не только внутренняя, но и внешняя.

 Причём утопия эта аксёновская менялась от года к году, шагая вслед за временем и историческими условиями, развитием прогресса и общественными возможностями. Опережать на полшага одну шестую суши — это ли не почётно? Да даже если тебя потом догонят и перегонят!

 Почётно, конечно же, но и хлопотно.

 Тем более что время постоянно наступает на пятки и ты захлёбываешься этим своим драгоценным временем, в котором состоялся; остаёшься в этом законченном длительном, но затем, усилием воли, снова выныриваешь, дабы не остаться в нём немой мухой в янтаре…

 …выныриваешь, отфыркиваешься, ничего не узнавая вокруг, и снова, уже который раз, пытаешься вписаться.

 К изменчивости людей и обстоятельств в конечном счёте привыкаешь. Можно изменить всё: профессию и фамилию, родину и жену, но только не новый сладостный стиль, застрявший где-то там, под тёмной водой. На глубине минувшего столетья.

 Не это ли та самая воплощённая «верность идеалам юности»? Василий Аксёнов — самый что ни на есть столп и основа шестидесятничества, для целой эпохи персонаж и даже герой стилеобразующий, правда, эпохи перегоревшей и превратившейся в труху, но всё же, всё же…

 Развивавшийся и освобождавшийся вместе со всей страной, проходивший вместе с родиной все этапы большого пути, в том числе и по этапу, сын ссыльной Евгении Гинзбург, оставившей нам воспоминания о лагерях «Крутой маршрут» и вот свободолюбивого сына.

 Родителей Василия Аксёнова арестовали, когда ему не было ещё и пяти, разлучили с братом и с сестрой, отправив в детский дом для детей заключённых, и только после возвращения матери из тюрьмы им позволили жить вместе. В Магадане.

 Дальше был Ленинградский медицинский и литературный дебют.

 Журнал «Юность» с «Коллегами» (1959), «Звёздным билетом» (1961) и «Затоваренной бочкотарой» (1968).

 Ранняя слава. Книги, книги, книги.

 Пьесы. Сценарии. Кино. Театр. Джаз.

 Модные тряпки и модные дружбы.

 Диссидентство и зарубежные поездки.

 Альманах «Метрополь» (1979). Скандал.

 Шумная эмиграция.

 Радиоголоса, а затем и его радиоголос, на «Свободе», обаятельный, вкрадчиво-задушевный, подобно тёмному пиву, бархатистый…

 Преподавание в американском университете. И не в одном.

 Почётная преподавательская отставка.

 Биарриц и свой дом в Биаррице.

 Возвращение на родину.

 И снова книги, книги, книги.

 И даже премии за них. Даже Букер.

 И даже целый именной фестиваль в Казани.

 И даже высшая степень нынешней признательности и популярности — сериалы на федеральных каналах, в прайм-тайм и с последующим повторением; сериалы бессмысленные и беспощадные, но в конечном счёте какая разница, когда признание состоялось.

 Любой строчкой из этого списка можно было бы исчерпать большинство из наших жизней, а когда событий такой букет? То-то же. Сделал всё, что мог и даже чуть более — прожил одновременно несколько жизней, красивых и насыщенных. Собственно, это само по себе и есть важнейший результат, дай Бог каждому. А то, что при этом ещё и целую книжную полку написал, — тоже неплохо.

 К полке этой, разумеется, можно относиться по-разному, любить или плеваться, однако не заметить или пройти мимо этой полки (книжного шкафа, если со всеми переводами да переизданиями) пока невозможно.

 В широких читательских массах писатель Василий Аксёнов, как это обычно у нас (?) водится, прославился не самыми лучшими своими книгами — написанной ещё до эмиграции из СССР антиутопией «Остров Крым» (1979) и мыльно-лубочной «Московской сагой» (1989, 1991, 1993).

 Читатели из братства людей со вкусом должны были ценить совершенно иные аксёновские тексты.

Во-первых, две детских повести «Мой дедушка — памятник» (1970) и «Сундучок, в котором что-то стучит» (1972), изданные Детгизом.

 А во-вторых, новомировские «поиски жанра», как теперь сказали бы, травелог «Круглые сутки нон-стоп» (1980), описывающий путешествие в сказочную Америку. Притом выказывая не «лицо ненависти», как это было у Виталия Коротича и его сотоварищей по идеологическому заказу, но имея в виду человекообразную «Одноэтажную Америку» Ильфа и Петрова, а также ритмизованную прозу Серебряного века.

 Позиция очень, между прочим, прогрессивная для своего времени.

 Хвалить стоило также что-нибудь из не совсем раннего, ну и шпионский боевик «Джин Грин — неприкасаемый» (1972), написанный в соавторстве с Григорием Поженяном и Овидием Горчаковым под псевдонимом Гривадий Горпожакс.

 Так же точно как и «Джин Грин», «Дедушка» и «Сундучок» сочинялись как жизнерадостные советские пародии, на этот раз на морские приключенческие романы, чем и увлекали.

 Стиль и сюжет здесь были чётко сплавлены в единое целое; повести (особенно первая, «Сундучок»-то читается уже как эссе, где события всё время откладываются и откладываются, так толком и не успевая начаться) захватывали и уносили…

 … уносили в круглосуточно свингующую Америку, существовавшую в ритме модернистского коллажа или поэзии Андрея Вознесенского — «поискам жанра» наследовали американские же заметки «В поисках грустного бэби» (1986), — после чего сюжет в прозе Аксёнова не то чтобы исчез, но оказался словно бы погребённым под остывшей лавой вычурного стиля.

 Перелом этот в творчестве Василия Аксёнова пришёлся странным образом именно на американские годы, когда свободы вокруг оказалось столько, что бери не хочу и неси столько, сколько можешь унести, ан нет.

 Свобода лишила Аксёнова чёткости сюжета, стиль его поплыл. Хотя по логике развития и возможностям перехода на английский должно было бы ровно наоборот.

 Но с его прозой произошло то, что сам Василий Аксёнов сформулировал в эпиграфе одной из самых важных своих книг: «Затоварилась бочкотара, зацвела жёлтым цветком, затарилась, затюрилась и с места стронулась…»

 Тронулась она с места — и в карьер. Отсутствие сюжета само по себе не есть плохо. Модернизмом нас не удивить. Просто читать сложно. И непонятно для чего, зачем.

 А сложности возникают — и со сбытом, и с хронотопом: эпоха изменилась, ускорилась. Но один из самых выразительных певцов её остался неизменным. Верным себе, своей однажды найденной интонации.