Чтим Сталина, плачем о жертвах

Мы живем с гибридной историей, которая пытается все переварить. Но как ни старайся, злодеяния невозможно соединить с чем-то хорошим и светлым, считает историк Анатолий Разумов.

30 октября в России вспоминают жертв политических репрессий: именно в этот день сорок пять лет назад политзаключенные советских тюрем провели однодневную голодовку. 

Как составляются списки пострадавших и почему могилы жертв «большого террора» до сих пор засекречены? Как горечь о расстрелянных сочетается с почитанием Сталина? На эти и другие вопросы «Росбалту» ответил историк и руководитель центра «Возвращенные имена» при Российской национальной библиотеке Анатолий Разумов.

— Анатолий Яковлевич, давайте разберемся с терминами. Кого в России считают жертвой политрепрессий? 

 — Формально — тех, кто реабилитирован по закону «О реабилитации жертв политических репрессий», принятому в 1991 году. Но если отойти от буквальной формулировки, то погибшие от «раскрестьянивания» и голодомора — тоже жертвы политических репрессий. В число жертв иногда включают тех, кто лишался избирательных прав в СССР. Такими «лишенцами» становились люди, которые были выходцами из чуждых классов — купечества, дворянства, духовенства. Потом эти люди состояли на учете как неблагонадежные, и чуть что — их выдергивали, сажали в лагеря, расстреливали. 

Советское общество так называемого великого равноправия на самом деле резко делило людей на своих, не своих, полусвоих… Все было разграничено куда более страшно, чем во времена сословий.

— Есть ли смысл говорить о репрессиях в цифрах?

 — Цифры, конечно, разнятся. Но только представьте: за полтора года «большого сталинского террора» тайно, по ночам, без суда и приговора были убиты 800 тысяч человек. А потом 50 лет их родственникам врали о каких-то дальних лагерях без права переписки. 

В Ленинграде в 1937-м и 1938-м были расстреляны 45 тысяч человек. Сколько из них по тому Уголовному кодексу могли приговорить к расстрелу — если бы был суд, прокуратура, следствие? Человек двести. Но людей расстреливали бессудно и по плану. 

Но вообще для меня такая статистика не играет особой роли — цель в том, чтобы назвать каждое имя. 

— Насколько адекватно тема жертв политрепрессий сегодня репрезентуется в СМИ? 

 — На мой взгляд, освещают ее недостаточно. О Второй мировой войне всегда говорили много и громко, она подается властью как лучшее событие в российской истории, хотя это  колоссальная катастрофа. А вот память о «большом терроре» всегда оставалась в тени. И люди забывают, что репрессии были до войны, во время нее и после. 

— Может, темы Второй мировой и репрессий в информационной «повестке» дня представлены так по-разному из-за того, что идеологически они конфликтуют? Многие верят, что войну выиграл Сталин. Как тогда говорить о репрессиях? 

 — Вы не поверите, но для многих репрессированных Сталин все равно герой. Эта вера не мешает им горевать и отмечать День памяти жертв политрепрессий. Виноват, мол, не Сталин, а какие-то люди, что творили зло помимо его воли. Парадокс, разлом в сознании.  

Но наше дело — не бороться с этими убеждениями, а говорить правду о чудовищных злодеяниях, рассказывать все, что знаем и видели на раскопках, в документах. 

— Как по-вашему, почему люди верят в невиновность Сталина? 

 — Многие привыкли валить все на плохого соседа и следователя, не допуская мысли о том, что это все власть организовала. Так легче, иначе многим было просто не выжить. Боялись за детей и не рассказывали им правду. В результате несколько поколений выросли в незнании, и до сих пор трудно достучаться до людей. 

— Под Хабаровском недавно открыли памятник Сталину, КПРФ добивается установки памятника вождю в Чите… 

 — Да, мы живем с какой-то гибридной историей, которая все переварит: и памятники жертвам, и памятники Сталину. Но история — не место для релятивизма. Даже большому поэту не удалось черную жабу обвенчать с белой розой. Это что-то из области дурновкусия: как злодеяния можно соединить с хорошим и светлым? 

— А это вообще возможно — примирить собственную историю?

 — Мы не одни такие в мире, в Испании сходные проблемы с воспоминаниями о гражданской войне. И у нас еще долго будут косые взгляды одних на других. Но в итоге нам все равно жить вместе. И каждый волен свободно говорить, что думает.

— Насколько тема политрепрессий сегодня актуальна в связи с протестами в Москве в защиту прав политзаключенных? Видите параллели?

 — Конечно, мой друг, историк Юрий Дмитриев три года сидит в тюрьме по надуманным обвинениям. Я регулярно занимаюсь его защитой, обсуждаю с ним предисловие к его новой книге, пока конвой ведет его по зданию суда… Вечером 30 октября я сажусь в поезд на Петрозаводск, чтобы успеть к нему на судебное заседание.

— Отношение к теме политрепрессий менялось в новой России?

 — Указом президента РФ в 1996 году установили День согласия и примирения — 7 ноября. Сейчас его уже нет. И даже был целый год согласия и примирения — 1997-й. После этого власти решили, что все согласились и примирились. Из закона «О реабилитации» убрали строчки о возмещении морального ущерба — а ведь пострадавшие считали, что государство так и не принесло им извинений. С материальным возмещением тоже все было сложно — максимальный размер компенсации жертвам составлял 40 тысяч рублей.  

— Вы входите во всероссийскую и петербургскую рабочую группу по реализации Государственной концепции по увековечению памяти жертв политических репрессий. Чем вы в первую очередь занимаетесь?

— Ну, например, пытаемся задать властям вопросы. Где могилы?

Почему людям не выдают свидетельства о смерти, где было бы названо место гибели? Это инерция государственного мышления — все чего-то таят, мямлят — на всякий случай. А люди ведь хотят знать простое. 

Иногда горько улыбнешься — приходит человек: «Нам ничего не надо, только бы узнать, где могилка!» А это самое сложное в нашей стране. Все эти данные — они есть. «Контроль и учет!», твердил Ленин, так что чекисты все фиксировали при расстрелах. 

— Какие еще задачи стоят перед рабочей группой? 

 — Развивать места памяти по стране, приглашать туда школьников на экскурсии. А еще мы говорим о рассекречивании части архивов и предоставлении доступа к документам. Родственникам и исследователям должны давать полную информацию о судьбе репрессированных. 

Еще одна большая цель — открыть все площадки расстрелов и погребения. Места злодеяний должны стать местами памяти. Нужно признать места погребения участников Кронштадтского восстания и тех, кто ему сочувствовал, как Николай Гумилев в 1921 году. Открыть место расстрела митрополита Петроградского Вениамина в 1922-м. Признать место расстрела ученого и богослова Павла Флоренского и соловецких этапов в декабре 1937-го и феврале 1938-го.  

Петербургская комиссия занимается и вопросом захоронения останков жертв «Красного ленинского террора», найденных у Петропавловской крепости — уже решено, что они будут перенесены на бывшее Преображенское кладбище.

— А почему День памяти проводится 30 октября?

 — В 1974 году правозащитники решили, что в лагерях и тюрьмах нужно одновременно провести голодовку и назначили ее на 30 октября. Так и повелось: сначала был День политзаключенного СССР, в конце 80-х его даже пытались отмечать на улицах публично, но милиция всех разгоняла. Официально же 30 октября признали Днем политических репрессий только в 1991 году.

За последние годы сложилась традиция поминовения жертв политрепрессий: в этот день или накануне публично читают имена репрессированных. В Москве акция «Возвращение имен» проходит у Соловецкого камня 29 октября, в Петербурге — 30 октября. Наша акция называется «Хотелось бы всех поименно назвать» — это строчки из «Реквиема» Анны Ахматовой. Еще одна акция — «Колокол памяти» — проходит 30 октября у мемориала «Стена скорби» в Москве и в других городах России.

В Петербурге мы читаем на Троицкой площади, в саду Фонтанного Дома у Музея Анны Ахматовой, у Феодоровского собора близ Московского вокзала, на Левашовском мемориальном кладбище, в Российской национальной библиотеке на Московском проспекте и у памятника Достоевскому. Акция проходит с 12.00 до 20.00. 

— Сколько лет традиции чтения имен? 

— Долгую традицию мы отсчитываем от первой публичной панихиды  с поминовением имен на Левашовском мемориальном кладбище в 1989 году — когда на бывший спецобъект госбезопасности впервые пустили людей. А последние семь лет традицией стало длительное чтение. Мы перечисляем не только имена периода «большого сталинского террора» 1937 и 1938 года, но и расстрелянных во время «красного ленинского террора» осенью 1918 года. 

Вспоминаем и тех, кто был убит после Кронштадтского восстания в 1921 году — то была интеллигенция, в том числе, поэт Серебряного века Николай Гумилев. Не забываем и те имена, что приносят люди с собой. За день на площадках мы прочитываем до 3 тысяч имен. 

— Много людей приходит на акции? Молодежь «откликается»? 

Люди всегда есть — не так, чтоб одна большая очередь, как в Москве, но приходят, иногда семьями и с детьми. Молодых людей немного, но меня это не смущает. Спокойно отношусь к равнодушным. Я противник того, чтобы силой втягивать людей в поле памяти — только обратного эффекта добьешься. 

— Расскажите, как вы начали работать над «Ленинградским мартирологом»?

 — Когда вышел Указ президиума Верховного Совета СССР 1989 года о публикации имен и огласке мест погребения, в газете «Вечерний Ленинград» с января 1990 года стали колонками публиковать имена репрессированных. Увидев это, я понял, что они должны лечь в основу будущей книги. С тех пор я занимаюсь этим уже 30 лет. 

Я работал с архивно-следственными делами в управлении госбезопасности, изучал, дополнял справки, связывался с родными людей, собирал свидетельства и фотографии. Но я всегда говорю, что «Мартиролог» — это не моя книга, а книга памяти нас всех. 

— Когда вышел первый том? 

 — В 1995 году. Сейчас уже тринадцать томов, в которых мы назвали 51 тысячу имен. Всего будет семнадцать книг. Но всех имен не назовешь — для этого есть электронная книга памяти, сайт «Возвращенные имена. Книги памяти России». Мартиролог состоит из двух частей: первая — предельно сдержанный раздел скупых справок. А вот второй раздел — это воспоминания, биографии, комментарии — голоса свидетелей как есть.  

- На ваш взгляд, сегодня есть какие-то распри между потомками сотрудников НКВД и жертв? 

 — Думаю, такого нет. Кстати, в «Ленинградском мартирологе» я взял за правило называть всех, кто бы в чем ни обвинялся. Только когда все имена известны, можно судить дальше.  Мне помогают иногда как раз потомки тех, кто участвовал в репрессиях. Так, внук одного расстрелянного чекиста хотел написать книгу про деда, долго выслушивал меня и сначала не верил, что дед по должности сам командовал расстрелами. Горько все воспринимал,  мучился страшно. А потом стал помогать мне в исследованиях…

Что тут скажешь? Ничего. Такая судьба, такой человек. А социал-дарвинизмом сейчас заниматься, разжигать рознь — смысла нет. 

Ведь когда Анна Ахматова говорила, что Россия, которая сажала, посмотрит в глаза России, которая сидела, она не арифметику имела в виду.