Дети репрессий. Истории людей, которые родились и росли в ГУЛАГе

Когда приезжал «черный воронок», вместе с родителями из домов и квартир выводили детей. Ребята попадали в спецприемники, а оттуда — в спецлагеря для детей врагов народа или в обычные детские дома. Рождались младенцы и прямо в лагерях ГУЛАГа. Что помнят эти люди? Как сложились их судьбы? TUT.BY поговорил с тремя людьми, которые видели репрессии детскими глазами.

Досье № 1. «Я помню ночь, когда за нашей семьей приехал «черный ворон»

Янина Маргелова, 84 года. Янине было 4 года, а ее сестре Нонне — 6 лет, когда родителей девочек репрессировали.

Отец: Степан Маргелов, в Минске возглавлял секцию географии Института экономики Академии наук БССР. Арестован 23 января 1937 года. Осужден 28 октября 1937 года как член антисоветской террористической шпионской вредительской организации. Расстрелян 29 октября 1937 года. Реабилитирован в 1957 году.

Мать: Серафима Гомонова-Маргелова, в Минске работала лаборантом на дрожжевом заводе «Красная заря». Арестована 28 ноября 1937 года как жена изменника родины. Приговорена к 8 годам исправительно-трудовых лагерей (Казахстан, Акмолинское отделение Карагандинского лагеря). Реабилитирована в 1956 году.

Как забирали семью

— Я помню ночь, когда за мамой и за мной с сестрой приехал «черный ворон». Это было в конце ноября 1937 года. В квартире такой ералаш был (закрывает глаза, припоминая): все перекручивали, искали сами не знали что. А я у энкавэдиста сидела на руках — тогда от злости что-то сломала на козырьке его фуражки. Мне было только 4 года, но я уже понимала, что дома что-то страшное происходит.

Отца арестовали намного раньше, 23 января. В тот день была сессия Академии наук, после обеда планировался его доклад. Какой-то невысокий человек поманил его пальцем из-за двери. Отец вышел из зала — и как в воду канул. Мать его искала — не находила. Потом одна боевая племянница помогла узнать, что он арестован. Отец писал, но письма были совсем на него не похожи. Он сидел в тюрьме 9 месяцев, все это время шли допросы, на него давили! Однажды пришло письмо, что надо приготовить вещи, что его будут куда-то переводить. Через много лет мы узнали, что отца на следующий день расстреляли.

Он был умным человеком, образованным. Составил атлас Беларуси, руководил группой по экономической географии для вузов, на белорусском языке. За эту книгу он не успел получить деньги.

Серафима и Степан Маргелов, 30-е годы, Минск. Они жили в квартире, которая существует до сих пор. Теперь это дом № 13 по улице Академической, тогда адрес был такой: Борисовский тракт, дом № 54а. Именно отсюда забирали Серафиму и дочек в ноябре 1937 года. О судьбе Степана семья узнала только через много лет. Сначала им дали справку, что он умер от туберкулеза, куда позже пришла правда про расстрел

За нами пришли после ноябрьских праздников. Когда нас вывели из квартиры, видно, я была так потрясена, что потеряла память. Не помню ни дорогу, ни спецприемник.

Как детей отправили в спецлагерь

— Нас с Нонной увезли на Украину. Только в разные места распределили — ей же скоро в школу надо было. Я жила в детском доме «Зеленый Гай». Воспитательница у меня была хорошая, хлопотала, чтобы нас с Нонночкой соединили. За год или два до войны энкавэдист привез меня в тот спецлагерь для детей врагов народа, где жила сестра, — это был Шполянский район, деревня Дарьевка, Черкасская область. Наш лагерь был в бывшем панском доме. Чем он отличался от обычного детского дома? Мы были в лесу, в полной изоляции, общались только с воспитателями. Они, к слову, относились к нам хорошо.

Это, наверное, последняя фотография нашего еще мирного житья в Минске.

Нонна и Янина Маргеловы в Минске, родители еще на свободе. Фотографии из Минска до репрессий сохранили родственники, отдали их Маргеловым после того, как те вернулись в Беларусь

Мне на день рождения родители подарили этого медвежонка, а Нонне — куклу. Когда мы расставались, мы поменялись. Сообразили, что мишка очень большой, а кукла поменьше, мне будет удобнее ее таскать. Когда я приехала в тот лагерь, где была Нонночка, то оказалось, что сестра отдала мишку девчонке, ее называли Степанида-Царица. Знаете, в коллективе детей всегда найдется тот, кто себя поставит выше других, как в уголовном мире. Нонночка была спокойная, тихая, а я своего мишку забрала у Степаниды. Да, я такая была (смеется).

Эвакуация. О жизни в детском доме

— Началась война. Нас поздно эвакуировали. По ночам мы уже различали гул немецких самолетов, хватали одеяло, подушку и бежали прятаться в лес.

Эвакуация… Мы долго шли пешком, питались совсем плохо. Наткнулись на поле со вкусным зеленым горошком! И там все напаслись, наелись — и мы, и воспитатели. Потом все ушли, а на поле остались только мы с подружкой. Так вышло. Так я снова рассталась с сестрой. Какая-то женщина нас потом отвела в детский дом в Черкассах, куда свозили беспризорников. И я уже с ним прошла всю войну, эвакуацию, потом окончила ремесленное училище.

Уже работала и потом только получила письмо от матери — она меня искала. Сестра не теряла связи с мамой вообще. Они писали друг другу письма.

Нас эвакуировали в Узбекистан. Очень страшная была жизнь. Сутками ходили по горам, ловили черепах. Притворялась пару раз, что больная, — в изоляторе чуть больше давали покушать.

Сейчас я верю в Бога. Но не потому что уверовала, как неграмотные бабушки, которым скажи, а они во все верят. Просто понимаю, что везде божья рука была надо мною. Помню, как воспитательницы к нам приходили по ночам, утешали: «Ничего, дети, вот кончится война — и всего будет много-много». А мы в один голос: «И хлеба?».

Нонна и Янина Маргеловы в форме во время жизни в спецлагере для детей врагов народа

Так хлеба хотелось! И чтобы не просто почувствовать его вкус, а немного больше поесть. И сообразили вот что: например, сегодня ты мне отдаешь свою порцию хлеба, и ты, и ты. И у меня собирается три или четыре порции хлеба, так что я уже могу наесться! А завтра точно так же мы отдаем свой хлеб кому-то другому. Эти собранные пайки хлеба мы съедали или на улице, или под одеялом, чтобы никто не видел. Не потому, что отберут, а чтобы не дразнить того, кому тоже хочется есть.

Когда мы жили в самом последнем месте в эвакуации — там люди уже немножко лучше жили. Местные нам иногда давали карточку, чтобы мы по ней хлеб для них получали. Понимаете, какое доверие было к детям? И мы очень любили, чтобы на этой пайке хлеба был «довесочек». Было соображение: принесешь все — и люди довесочек тебе обязательно отдадут.

О том, куда исчезли 20 лет

— Когда получила от мамы письмо, я уже работала в Черновцах, на фабрике. Маму уже освободили, она работала около Ташкента, в совхозе зоотехником. Я к ней ехала и переживала: как я ее узнаю? Она меня вышла встретить, и я как-то сразу почувствовала, что это не подлог, что это она. Бывают такие жизненные моменты, которые не опишешь.

Янина сохранила мамино одеяло — из лагеря

После смерти Сталина мы долго еще были с волчьими билетами. Вернуться в Минск нам разрешили только в 1958 году. Я думаю: все говорят про узников нацизма, а про советских узников молчат. А ведь они работали на Германию всего несколько лет, а моя мама не могла вернуться домой 20 лет!

Досье № 2. «Накануне 6-го класса пришла мысль: а за что вообще посадили моих родителей?»

Владимир Романовский, а за его спиной на одной из картин — его мама Валентина Доброва, репрессированная в сталинское время. Название работы — «Поющая бабушка». Картину написал внук

Владимир Романовский, 76 лет. Родился в исправительном трудовом лагере на Колыме, с начала 1960-х живет в Минске.

Мать: Валентина Доброва. Украинка, работала на Дальнем Востоке после педучилища. Арестована в январе 1938 года — девушке тогда было меньше 19 лет. Осудили по «политической» ст. 58 (Контрреволюционная деятельность) на 7 лет ИТЛ. Находилась в одном из северо-восточных исправительных лагерей. Реабилитирована в 1957-м.

Отец: Иван Романовский. Родился в Волгоградской области, окончил техникум в Волгограде, был арестован в мае 1937 года. Осужден по той же 58-й на 3 года исправительно-трудовых лагерей. Реабилитирован в 1957-м.

Первые воспоминания. Детство в телятнике

— Когда я родился, отец мой уже был на свободе, но был поражен в правах. Так было практически у всех: из лагерных бараков ты ушел, но дальше никуда уехать не можешь. Отец стал жить в Талоне — поселке, построенном для лагерных.

Мама была в лагере до сорок пятого, а я родился в 41-м. В Талоне был детский дом, мне грозило туда попасть, но я оказался на попечении тети Лизы Гаврильчук. Она тоже отсидела срок в ГУЛАГе, но не думала возвращаться: потеряла всех сыновей, мужа, все хозяйство. Вот она меня и выхаживала до освобождения мамы.

Этому носочку примерно 74 года. Валентина Доброва связала его в лагере для сына Володи

Тетя Лиза жила и работала в телятнике. Помню: стоят коровы стельные, печь, чаны громадные, в них варится что-то. Спал на этой печке, рядом с чанами. Позже я бегал по телятнику и смотрел, когда корова начинала рожать — прибегал и сообщал: «Тетя Лида, ножки показались!». Ни мамы, ни отца в тот момент еще в моей жизни не было. Но помню: я на скотном дворе сижу, на меня идет корова, я в жутком страхе — и вдруг вижу, как от ворот ко мне бежит мама.

Как родители попали в ГУЛАГ

— Мама окончила педучилище на Украине, еще и пела, самодеятельностью занималась. Хотела продолжать учебу, но директор уговорил поехать по разнарядке на Дальний Восток. Летом 37-го приехала, а в январе 38-го ее уже судили. Был человек, который на Сахалине сначала ей помогал, потом пьяный стал приставать. А у мамы крутой характер! Когда он утихомирился, мама возьми да скажи: «А вот теперь иди и пиши на меня». Он пошел и написал. Мама рассказывала, что все не верила, что посадят, думала: разберутся же! Ну какой она враг народа, какой агент?

Отец мог получить диплом техника по холодной обработке металлов в Волгограде. Уже писал диплом и — на тебе — комсомольское собрание, посвященное успехам коллективизации. А он как раз получил письмо с родного хутора, что плохи дела, что от голода кто-то умер. И говорит: «Вот вы рассказываете, что все хорошо, а у меня письмо про то, что очень плохо. В чем дело?». Позже второй раз выступил — через час пришли трое в общежитие и его забрали. Отправили на Колыму на прииски: работа тяжелая, заболел цингой и другими страшными болезнями, нога гнила на ходу. Тем не менее его направили в Магадан, где его спас фельдшер. Заставлял приседать через боль, делать упражнения, чтобы раны очищались от гноя.

Володя Романовский с родителями

Потом благодаря счастливому случаю его забрали в Талон, как раз туда, где был женский лагерь и где работала мама. В совхозе нужны были и мужские руки. Там и познакомились они. Маму уговаривали: Валька, тебе уже 22 года. Тогда были там распространены женитьбы такие, «комсомольские свадьбы».

Дети, которые родились в лагерях, не очень хотят рассказывать свои истории. Я понимаю почему. Читал про отношения лагерниц с надзирателями. Они сводились к фразе: «Давай пайку и делай ляльку». Из-за темного происхождения многие и предпочитают молчать. Но я уверен в своих родителях, поэтому не молчу.

Про беглецов, заключенных и книжки на чердаке

— Какая была у нас жизнь после лагеря? Длинный дом на две квартиры. Отец вырыл землянку, раздобыл корову. Он добывал мясо — ходил на охоту.

Осенью родители ехали на берег Охотского моря, оттуда — на катер и везли продавать картошку в Магадан. Мама оттуда мешками привозила книги, у нас вся стенка была ими заставлена. Я забирался летом на чердак и читал, читал.

Как-то мы, дети, увидели, как бревно какое-то плывет по реке Тауй, а на нем человек. Он пригнулся, озирался. Беглец! Это была отдельная беда — встретиться с беглецом. Однако я очень сомневаюсь, что кто-то мог сбежать с Колымы, природа там очень суровая — зимой замерзнешь, летом не пройдешь. Если только не пароходом через Магадан — но как?

Володя Романовский на фоне бараков в поселке Талон

Еще: когда мне было лет пять, мы с пацанами бегали возле лагеря — он был в километре от поселка. Вдруг видим: стоят заключенные в две шеренги и два конвоира ведут человека. А он уже никакой, в крови. Его посреди ворот положили и стали бить прикладами. Мы, конечно, разбежались. Я в соплях домой, мама тоже плачет.

В 45-м году у нас появились пленные немцы. Вышел как-то на улицу гулять. Зима. Идет чучело громадное! Завернуто в одеяло, на ногах что-то накручено, ужасный такой, мимо прошел.

Но вообще я стал соображать, что мы несвободные, только накануне 6-го класса. Помню, в школу меня привезли рано. Конец августа, заморозки, в интернате еще почти никого. Я пошел на берег моря по лесу, ягоды вкусные: брусника, морошка. Потом вдруг мысль: а за что вообще посадили моих родителей? Я же видел, что они уже пользуются громадным уважением в поселке. Знал, что они достойные люди. Но тогда за что?

Мама была очень активная — думаю, это и ее талант нам и помогали там выжить. Она вечно самодеятельность организовывала, спектакли ставила, Чехова читала. Очень решительная была. Она сыграла в моей жизни большую роль. Отбивала у меня самонадеянность. После 4-го класса уже с родителями практически не жил. В Талоне была только четырехлетка, а у родителей еще было поражение прав. Меня за 50 километров от них отправили учиться в Тауйск. После 5-го класса приезжаю, говорю: мама, я уже географию знаю! Она: а где находится Баб-эль-Мандебский пролив? (смеется). Ну вот, когда найдешь — придешь хвастаться.

Мамину сумочку взрослый сын бережно хранит

Мой сын успел взять у нее интервью. Он приехал и два часа с лишним с ней говорил. И я сам у себя рву волосы на голове, что сам так обстоятельно с ней не поговорил. Работа, работа, все «когда-нибудь» (смахивает слезу)… Старый я совсем стал, что-то расклеился…

Про то, как добирался к родителям на лыжах

После моего пятого класса родители смогли поселиться ближе ко мне, в Балаганово. Стало веселей. В субботу прибегаешь с занятий, хватаешь лыжи — и 18 километров домой бежишь. Прибегаешь вечером, дома мама, папа — отмоют, накормят! В воскресенье назад 18 километров. Дороги не было, только лыжня, по берегу Охотского моря чешешь.

Было пару раз, когда крепко влипал. На море погода может быстро меняться. Однажды бежал по тропочке и сломал лыжи — налетел на что-то. И вот в охапку остатки — и километра три пришлось почти по колено в снегу пробираться. Отец, глядь на меня, замерзшего, — стопку наливает.

Вообще в интернате тоже были свои законы. Подшучивали жестко, но жаловаться было не положено. Тебе могли «сделать балалайку» или «сделать велосипед». Ты спишь, а между пальцев вставляют бумажки и поджигают. Просыпаешься, трясешь руками или ногами — не понимаешь, что к чему. Ожоги, волдыри… Школа мужества.

Уже с 8-го класса из школы ушли детдомовские, были только ребята с побережья. Учительский состав изменился, стало интереснее учиться. Я пришел в интернат когда-то с кликухой «маменькин сынок», потому что мама меня туда привезла. А в старших классах уже была кликуха Лобачевский — у меня появились успехи в математике.

Про то, как «заодно» плакали по Сталину

Помню, как встретили смерть Сталина в 1953 году. Уже спать ложились и вдруг — всем в школу срочно! Коридор школьный, портрет Сталина, свечки горели, почему-то не было электричества. Директор, бывший фронтовик, что-то говорит. Море народу. Все плачут. Нам тоже надо, значит, плакать — и мы плачем.

Справка НКВД о том, что Валентина Доброва отбывала наказание в Севлаге — 7 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах

После смерти Сталина родители подали документы на реабилитацию. Я поступил в Магадан, в политех, а потом попал в Минск, в радиотехнический.

Потом уже, через много лет, мама сказала, что Сталина не любила, а Ленина обожала. Говорила: «Хорошо бы построить коммунизм, только некому этому научить».

Досье № 3. «Як будуць забіраць цябе, не распісвайся, ды бяры з сабой куфайку і шапку»

Зинаида Тарасевич, 80 лет. Родилась в спецпоселке для раскулаченных в Архангельской области. С 1934 года эти поселки входили в систему ГУЛАГа.

Мать: Татьяна Зенчик. Крестьянка, жила в застенке Чижовка Минского района. Арестована в ночь с 3 на 4 марта 1930 года. Выслана в «административном порядке» в Архангельскую область, в спецпоселение для раскулаченных. Вместе с ней были репрессированы братья, сестры, мать, племянница — вся семья из 11 человек. Реабилитирована в 1991 году.

Отец: Антон Тарасевич. Крестьянин, жил в деревне Ваниковщина, Узденский район, с мамой и братьями. Семью из четырех человек арестовали в ночь с 4 на 5 марта 1930 года. Выслали в «административном порядке» в Архангельскую область, в спецпоселок для раскулаченных. Еще двоих Тарасевичей тоже забрали в ГУЛАГ, отдельно от семьи. Реабилитирован в 1991 году.

Як маці падбірала імя, «якое б выжыла»

— Калі я нарадзілася, маці доўга думала, якое імя мне даць. Перабірала ўсе імёны, што знала, што ў сям'і былі: Тані, Марыі, Наталлі… усе загінулі. А ёй нада такое імя, каб яно выжыла. Думала месяц, болей. Потым казала: «Як гэта мне мазгі прыдумалі, што ёсць жа імя Зіна! У нас Зін раней не было. Зіначка, можа, табе і не нравіцца гэта імя, но я другога даць не магла, каб ты не паўтарыла іх лёс».

Чаму я з’явілася на свет? Маці была ў лагеры, бацька таксама. І маці сказала яму: знаеш, нада нам нарадзіць дзіцёнка. Бацька кажа: «Дурань ты, што ж мы натворым? Як гэта дзіцё будзе жыць?». Але маці прыстала: «Нада нарадзіць. Мы загінем, калі не будзе дзіця — ніхто і знаць не будзе, што тут з намі стала, з нашымі роднымі. Дзіця вырасце і раскажа». І вось так я: пад ёлкай нарабілася, пад ёлкай нарадзілася. Васьмімесячная была, пра мяне казалі: «Ну, можа, да вечара і дажыве». Але во, жывая. І праўда расказваю, як яны жылі.

Як камсамольцы прызналі бабулю «чуждым элементам»

— У бабулі было 12 дзяцей, двое памёрлі ад недагляду. І вось наступіў 1930 год — уночы ўрываюцца ў хату камсамольцы, чалавек 30 з навакольных вёсак. Паднялі дзяцей, старэйшы камсамолец загадвае бабулі: «Распішыся, што ты дабравольна едзеш на высылку». А бабуля: «Куды ж вы забіраеце мяне, кажуць, нейкія калхозы робяць?». «А ты чужды элемент у калхозе». Бабуля мая неадукаваная, «чужды элемент» — гэта для яе кітайская грамата. А ён хватае за горла: распішыся. Ну бабуля крыжык паставіла. Забралі ўсіх, хто ў хаце быў: бабулю, восем дзяцей, нявестку, унучку малую.

Зинаида Тарасевич показывает свое свидетельство о рождении. Она получила его только в 1945 году, несмотря на то что родилась в 1937-м. В нем нет печатей, зато есть подпись коменданта лагеря, в котором работали ее репрессированные родители

Усё жыццё потым маці мая баялася, што і я, і маё дзіця таксама можам так пакутваць, як родныя, што зноў пачнецца. Казала: «Як будуць забіраць цябе, ні за што не распісвайся. Хай лепш цябе зарэжуць, заб’юць, але каб нікуда не папала з Беларусі. Калі ж забяруць без роспісу — глядзі, каб была куфайка і шапка з сабой. Мёрзлі ў ссылцы крэпка: адмарожаныя ногі былі ў яе, і ў бацькі.

Цэрквы ды баракі. Куды адвозілі раскулачаных

— Маці ўспамінала: з сабой нічога не дазволілі ўзяць. У яе на шафе стаялі баціначкі новыя — зарабіла, калі ў Мінску праводзілі трамвайную лінію, пясок цягала. Завезлі ўсіх у турму на Валадарскага, а з раніцы на вакзал. А там на вагоны-цялятнікі - і да горада Котлас, а патом да Вялікага Усцюга, і там размясцілі людзей у цэрквах. Маці налічыла ў тым горадзе 32 царквы! У цэрквах было поўна людзей: дзе нары ў чатыры паверхі, а дзе ў два. Бабуля прасілася на нары ўнізу, бо дзеці малыя. На вуліцы мароз 27 градусаў, цэрквы не атапліваліся. На падлозе для ацяплення накідалі конскі навоз. Мясцовым забаранялася гэтым людзям ваду даваць. Вязні зрабілі проламку ў рацэ. Прывязалі да бутэлькі матузок і так толькі можна было дастаць. Маці мая была маладая, спускалася па ваду, а берагі - крутыя. А бабуля малілася на беразе, каб хаця дачка жывой вярнулася.

Хутка пачалі паміраць, асабліва дзеці. Але нашым не дазвалялі хаваць родных на мясцовых могілках. Бабуліну ўнучку, калі памёрла, апускалі без гроба ў канаву…

Давалі людям нейкую баланду — смяртэльны паёк, як маці мая называла. Дзіву даешся: навошта іх там столькі трымалі: і вясну, і лета, і восень? Глыбокай восенню зноў пачаліся халады. Хто застаўся жывы — пагрузілі на баржы. І завезлі па рацэ, па прытоках, ад Верхняй Тоймы яшчэ ў дрымучы лес амаль на 100 кіламетраў.

Там выкінулі, загадалі: будуйце баракі. Як маці працавала? Карчавала лес, піліла дрэвы, строіла баракі. Голад быў, мор. Баракі збілі, без фундамента, але ж і могілкі пашырыліся крэпка. Потым маладзейшых, мужчын і жанчын, забралі і павялі ў лагер. А ў бараках засталіся старыя ды дзеці, хто быў яшчэ жывы.

Усе бабуліны дзеці разышліся па розных лесабазах, ніхто не ведаў, калі і дзе браты ды сёстры памёрлі.

Кармілі як? Давалі ў дзень 400 грамаў хлеба, калі вырабіш усю норму. Не вырабіш — не атрымаеш хлеба, а значыць — смерць.

Маці мая жыла ў бараку ў лагеры, а з ёй у будынку — 80 чалавек. Іх хватала, бывала, курыная слепата. Кажа: вечарам вяртаемся з работы, дык нічога не бачам, адзін другога трымаем за шмаццё. Ці дзясятнік вяроўку нацягне і вядзе іх так у барак. І такі сум, жах ахватвае людзей. Але знойдзецца ў кампаніі такі чалавек, які падніме настрой. Такая была Маруся Ліпніха: смяшыла.

Пра цацкі дзяцей «кулакоў»

— На гэтых фотаздымках мне год і тры месяцы — я яшчэ не стаяла сама, бо была рахіцік. Там, дзе я стаю адна, маці з-пад шторкі падтрымлівае мяне за адзежу.

Ужо перад самай вайной маці ў бараку не магла ўжо дыхаць, а я была ў такіх струп’ях, што не магла сядзець. Маці бачыла, што я мучаюся, гіну. Тады яна мяне на свой рыск схваціла ў мяшок. Сіл не было на руках цягнуць, дык проста прарэзала ў мяшку дзірку, каб я дыхала і неяк усадзіла мяне туды. І са мной джгала на пасёлак, туды, дзе засталіся тыя першыя баракі. Там было прасторна. Маці печку пратапіла і думала, што яе арыштуюць, што той лесапавал пакінула. Але нейкае было зацішша перад вайной, камендатуру забралі на фронт, дык ніхто яе не чапаў. Але ж і майго бацьку ў 1942 годзе на вайну забралі.

На тых лесабазах было, што дзеці паміралі. Калі жанчын пераганялі на другое месца — снег аж пад пахі, холадна, дык яны ўкутаюць дзіця — дык некаторае плача-плача і задушыцца на смерць… Потым маці мая папрасілася, каб яе ўзялі працаваць санітаркай у так называемую бальніцу. Трохі павага ўжо была нейкая да яе, мужык жа яе быў на вайне. А ў той бальніцы адно лекарства было: адпачываць і атрымаць талерку баланды. І мяне там падкармлівалі.

Так хацелася мне куклу, бо не было ж ніякіх цацак. Прасіла: «Мама, зрабі мне куклу!». «З чаго?». «З пяску зрабі». Тады маці паглядзела, нешта ўсміхнулася, ўзяла нейкі матузок, перавязала некалькі разоў: «Во табе кукла!». Я так ужо яе берагла!

Пра тое, як вярталіся ў Беларусь

— Вайна кончылася, і бацька мой вярнуўся інвалідам, без рукі, адразу ў Мінск — з прабітым лёгкім, бок парваны быў. Ён разумеў, што кожны наш дзень там, далёка, — барацьба за жыццё. І бацька пачаў думаць, як нас забраць. І ў сорак пятым годзе нам з мамай даслалі «вызов», дазволілі выязджаць.

Людзі з лагера рынуліся да мамы: «Ты ж паедзь да нашых родных, раскажы, дзе мы». Памятаю, прыходзіла Мецяжыха. Перад высылкай яна пакінула тут сястры свайго сына. Прасіла даведацца пра яго. Мама яго знайшла, шукала з год пэўна, працаваў на заводзе. Калі мы вярнуліся, мама мяне з сабой па ўсіх гэтых сем’ях, па родных тых «кулакоў» вадзіла. Распавядала пра лёс тых, каго выслалі. А мне казала: «Слухай, гэта нада ведаць».

Семья Зенчик (по линии мамы Зинаиды Тарасевич) жила в этом доме. Выглядел, конечно, он по-другому, но существует до сих пор. Его теперешний адрес — улица Кольцевая, дом № 3, деревня Чиживка, Папернянский сельский совет Минского района. Зинаида Антоновна говорит: в доме сейчас никто не живет.

Ехалі мы 16 дзён! Памятаю, маці ляжыць на паліцах у цягніку, спіць і спіць — такая была змучаная. І спіць пакуль не cшэрхне цела (не анямее, значыць). Прачыналася ад болю і не магла зразумець, дзе знаходзіцца. Потым казала: «А, Беларусь мая, Беларусь!». І так некалькі разоў было. Маці радавалася, думала, што вернецца ў сваю хату, на цёплую бацькоўскую печ.

Але хату забралі. Хату не аддаюць і па сённяшні дзень. Тады не аддавалі, бо там зрабілі школу, потом не аддавалі, бо там настаўніца жыла. І сёння не аддаюць, хаця пустая стаіць. Як памірала, маці прасіла, каб я «забрала хату ў бандзітаў».

Вельмі мала было напісана пра высланых людзей. Гэтыя людзі самі не маглі пра сябе напісаць, бо неадукаваныя былі. Во, я тут напісала ў сшытачку тое, што чула ад маці і што сама бачыла. Але ж астатнія і напісаць не могуць.

В начале 1990-х Зинаида Тарасевич подавала документы в Комиссию по реабилитации жертв политических репрессий и получила справки о реабилитации. 11 членов семьи по маминой стороне и 5 — по отцовской

Яшчэ мая работа была — усіх рэабілітаваць. Я гэта зрабіла, у пачатку 90-х. Помнікі паставіла загінуўшым продкам. Што яшчэ я магу?

Пра савецкіх дзяцей з другой планеты

— Прыехала ў Мінск я, дзіцё ж: восем з паловай гадоў. А тут чысціня, красата. Я не разумела, на якім свеце нахаджуся.

Быў празнік Кастрычніцкай рэвалюцыі, утрэнік. Паднімаюся ў новай школе па лесніцы, а мне насустрач збягае дзяўчынка. Я не бачыла ніколі такіх: пухленькая сама, у карычневай сукенцы, з белым варатнічком, белым шаўковым пярэднікам. Белыя банты бальшыя! Ай, думаю: што гэта за з’ява?

Бацьку майму далі, як інваліду вайны, запрашэнне ў Тэатр оперы і балета на ёлку. Як жа я прышла туда — ай! Куды я ваабшчэ папала? Люстра вісіць, свету — поўна! Потым былі ступенькі мармуровыя, задрала галаву і хаджу. Я была як з другой планеты.

Маці, было, як устане — ходзіць медленна, усё ў яе баліць, праклінае Сталіна. Бо думае, што з-за яго з ёй так.

А потым, кагда я паступіла ў інсцітут, я, канешна, не Сталіна пашла чытаць, а Леніна. Калі ўсе беглі па сваіх занятках, дахаты, я ішла ў бібліятэку, шукала-шукала. І знайшла: павесіць, расстраляць… Усё выпісала, прынесла маці, патом прыхаджу і кажу: «Не таго ты клянеш. Нада пачынаць раней».

Маці памерла ў 75, хворая ўжо была зусім. Кажуць, у людзей мазалі на нагах, а ў яе былі на плячах.

1937. Открытый архив.

С 1937 года, на который пришелся пик советских политических репрессий, прошло 80 лет. Отталкиваясь от этой даты, мы предлагаем вспомнить репрессированных в разные годы жителей Беларуси.

Информации о пострадавших мало, архивы закрыты или труднодоступны, во многих семьях о репрессированных предках тоже по привычке молчат. Часто неизвестно, где похоронены расстрелянные и как сложилась судьба тех, кто побывал в лагерях. Призываем говорить об этих людях, открывать архивы, чтобы сохранить самое ценное — память.

Если кого-то из ваших близких коснулись репрессии в сталинское время и вы согласны поделиться историями, пишите на почту: kartoteka@tutby.com