К 150-летнему юбилею Д. Мережковского

«О, Египет, Египет, Египет! Горе, горе тебе! От одной горной цепи до другой горной цепи разносишь ты плач и стоны детей и жён твоих! Как смрадный змей, пресмыкаешься ты между двух пустынь! Горе тебе, народ грешный, народ, отягченный беззаконием, племя злодеев, дитя погибели! Вот, пески пустыни засыпят вас! Куда вас ещё бить, когда вся голова ваша в язвах и сердце исчахло! От подошвы до темени нет в вас здорового места! Земля ваша пуста, поля ваши на глазах ваших поедают чужие!» Блок. «Рамзес»

*

«Дед мой, царевич Тутмоз, охотясь однажды в пустыне Пирамид, устал, лёг и уснул у подножья великого Сфинкса, засыпанного песками в те дни.

Сфинкс явился ему во сне и сказал:

– Я – отец твой, Атон; я дам тебе царство, если отроешь меня из песков.

Так он и сделал; так и я делаю: отрываю Бога живого из мёртвых песков – мёртвых сердец».

Представленная выше фраза из «Мессии» Д. Мережковского чрезвычайно напоминает блоковское искательство «другого», наисовершеннейшего бога-Христа в мёртвой тьме цивилизационных перевоплощений: «Остановись, премудрый, как Эдип, пред Сфинксом с древнею загадкой!».

Подобно Блоку, тонущему в поисках спасения в глуби времён и «тишины», закрыв от страха глаза; в середине 20-х годов – одномоментно с созданием парижской «Зелёной лампы» – Мережковский плотно, в полный рост берётся за Египет.

«Мессия» (1926 – 1927) – художественно-исторический роман. Второй из египетской дилогии после «Рождения Богов» (1924). Без экивоков: целая энциклопедия египетской жизни во всех её проявлениях. Начиная с далёкого от реальных нужд фараона Ахенатона (Эхнатона) периода Нового царства (вторая фиванская эпоха): облачение; знаки царской власти, почитания; имена, дворцовый этикет; темплеты окружения, выезда, благодеяний навроде подаянного кидания золота нищим, раздачи им еды. Вплоть до красочно-тщательного раскрытия жизни жрецов, их погребальных обрядов; далее – бытования простых горожан и воинов в окружении флоры, фауны, обычаев Нила:

«Бумеранг – это несколько выгнутая короткая палка, с одной стороны выпуклая, а с другой плоская, без украшений или с украшениями, смотря по вкусу. Берут её за один конец и бросают в воздух, и если она попадает в шею птицы, то та полумёртвая падает на землю»…

Далее – простонародье. Сапожник, столяр, кузнец, цирюльник, пастухи, школяры. Грабители. Да-да, уже тогда были расхитители гробниц! Бунтовщики. Вообще же, – темы египетских бунтов, – вызванных бесхозяйственной политикой фараона, напитаны мыслями о революционной России.

Учитывая политическую обстановку в СССР и разнополярность авторских взглядов на происходящее там, к теме египтологии обратились многие русские писатели, «очарованные» ли революцией, «прозревшие», полевевшие, попутнические, не суть. Это и Лесков, и Бальмонт. Брюсов, Розанов. Вяч. Иванов, Мандельштам, упомянутый Блок. Тем более был уже заложен идеологический, художественнический фундамент в виде отечественных и переведённых в конце 19 – начале 20 века стержневых и непредвзятых трудов Б. Тураева, Вейгалла, Мосперо, его адепта А. Морэ, Брэстеда etc. Чем не преминул воспользоваться Дмитрий Сергеевич.

Отчего заинтересовала данная тема?

Во-первых, прошёл столетний цикл со времён зарождения «египтомании» в 1820-х годах. Во-вторых – появились значительные научные работы по египтологии – вслед за свежими и довольно-таки интенсивными раскопками в Эль-Армане: в развалинах Ахетатона. Наподобие найденных и расшифрованных на исходе девятнадцатого столетия дипломатических переписок Нового царства. Также мировая сенсация 1924 года: снятие крышки саркофага с гробницы Тутанхамона! И то и другое способствовало очередному всплеску внимания публики, учёных, сочинителей.

В-третьих – непосредственно рефлексия произошедших в России революционных изменений в свете политического устройства Египта, божественных и несменяемых династий, потомков бога Ра. И наконец, в свете метафорической двойственности административного устройства, – с её социальной иерархией, сложным понятием свободы-несвободы, – пронизывающими властные древнеегипетские структуры.

«Единство царя не только не доставило единство страны, а напротив, сам дуализм её произвёл настоящее раздвоение царя, всех предметов, ему принадлежащих, всей государственной администрации», – пишет Гастон Масперо, труды которого использовал Мережковский, как нельзя лучше отвечая ключевому принципу религиозно-философской системы последнего: двоению добра и зла в их единство, в бога-беса – «Бога-Диавола».

«Тайна трёх. Египет и Вавилон» (1923) – первый, незавершённый (вернулся к нему в 1930-х, – авт.), в некотором роде «пробный» историософско-культурологический трактат. Изобразивший космогонии и теогонии Египта. Исследование мифа об умирающем-воскрешающем боге в языческих религиях древности: египетской и ассиро-вавилонской. Где М. максимально сближается в суждениях о тождестве «верха» и «низа» с имморализмом Ф. Ницше. Что, впрочем, позже посчитает ошибочным. Хотя поначалу (1880 – 1890-е) был одним из популяризаторов ницшеанства, «вечного романтизма-демонизма», как уничижительно говорил в дальнейшем. (После революции 1905 отошёл от Ницше. Продолжая, меж тем, размышлять над проблематикой ницшеанства. От случая к случаю прибегая к ней в собственных концепциях.)

Теолог, философ, ориентированный, конечно же, на православие, историк-эллинист, Мережковский соотносит этот миф с христианством, с его идеей непогрешимости «вечного возвращения»: «Всё, что было в веках, повторяется в вечности с совершенным тождеством». – Подробно рассказывает о культуре Египта, его религиозных доктринах, обрядах и традициях, вероучениях, госустройстве, искусстве: архитектура, скульптура, литература.

В отображения погребальных культов, учений о загробной жизни, царства и суда Озириса, Мережковский вносит гностические толкования. Поэтически оформляя и расцвечивая без того плотный, насыщенный искусствоведческий материал. Если пользоваться сравнением с египетской техникой: «как бы раскрашивает вырезанное на камне изображение» (Е. Осьминина). Вычитывая, высчитывая из внешне статичных памятников архитектуры, искусства динамическую энергию эпох. В духе Лессинга дешифруя знаковый язык «мёртвых» артефактов, находя в их тектонике самобытные формы сосуществования и символические оттиски, печать невероятных драм человеческой мысли.

Основополагающая тема египтологии, в художественной интерпретации естественно (от Плутарха до современника Мережковского – Дж. Фрейзера): взаимовлияние, взаимопроникновение язычества и христианства, их отношение друг с другом, рождение одного из другого; точнее, смерть одного, тем самым предтеча рождения следующего: «…христианство – только откровение, апокалипсис язычества»; или «Религиозное язычество есть не что иное, как непросветлённое, неосознанное христианство, не пройденный путь ко Христу». – В отличие от научных постулатов, утверждавших абсолютно полярное: культ Египта – культ смерти, забравший с собой в забвение и саму религию, и обслуживающее эту религию искусство.

Так же как диаметральны взгляды египтологии и М. на вопрос кровосмешения.

Мережковский приветствовал и описывал обычаи кровосмесительных браков. Существующих, дабы сберечь божественную кровь, «солнечную родословную» – ради извечной реинкарнации «солнечного» круга. Сохранённого в формуле: фараоны = богочеловеки = сыновья и потомки бога Ра, преставившись, становились человекобогами сугубо по наследству. Наука же придерживается обратного. Объясняя распространённый инцест всего лишь престолонаследием по женской линии.

Дмитрий Сергеевич, – в принципе, зная это, – целенаправленно приукрашивал, «расцвечивал», оживлял и придумывал свой собственный фантастически-прекрасный Египет, мир египетских богов, полубогов и их теней.

Создавая сценически-центричное пространство в обрамлении горных вершин и архитектурных ансамблей:

«…Сладкое дыхание северного ветра веяло и в самые жаркие дни под кущами вечнозелёных пальм и кедров, благоухавших, как фимиамные кадильницы. Каждое дерево посажено было в особую ямку, вырытую в песке, наполненную нильским чернозёмом и обведённую кирпичным валиком, чтобы не стекла вода при поливке. Всюду были цветники, пруды, островки. Мостики, беседки, часовни, терема, лёгкие, сквозные, решётчатые, узорчатые, великолепно расписанные и раззолоченные», – повествует он о райских садах дворца Мару-Атон.

Вот типичный пейзаж из «Мессии»: «…отовсюду ограждённая зубчатыми, тоже как бы крепостными, стенами гор, великая равнина, разделённая Нилом надвое: заливные луга до аметистово розовых, в вечернем свете таявших, Ливийских гор – на западе, а на востоке – полукруг каменисто-песчаной пустыни, отлого подымавшейся к выжженным скалам Аравийских гор. Здесь, между рекой и пустыней, тянулась длинной, узкой полоской зелень пальмовых рощ и садов. В ней, как игральные кости, рассыпались белые домики, и над ними возвышался, тоже весь белый, исполинский храм». – Всё это напоминало декоративные кулисы пышного оперного зрелища, по мнению И. Ильина, одного из строжайших критиков философии Мережковского.

С другого краю, – отмечал М.: – то, что недоступно науке, оказывается корнем религиозного миропонимания. И именно через такое миропонимание открывается апокалиптическая, горняя перспектива непознанной вселенной и нас в ней – «перспектива окончательного разрешения задач истории» (В. Петрушенко).

Краеугольная мифологема Мережковского, красной линией проходящая через его произведения, основана на изображении героев в двуединой, упомянутой выше ипостаси: богочеловек = человекобог. Где первый – это ипостась фараона. Второй – воскресший бог Озирис, заключённый в каждом умершем.

Ныне мне смерть, как мирра сладчайшая,

Ныне мне смерть, как выздоровление,

Ныне мне смерть, как дождь освежающий,

Ныне мне смерть, как отчизна изгнаннику!..

Объединены же все эти ипостаси в некоем внесущностном концепте конца истории – «Царстве Божьем», Третьем Царстве Духа – согласно историософской доктрине писателя. Что до известной степени ввергает Мережковского в антиисторичную разноречивость: «…он остаётся в вечном двоении, и это двоение – наиболее характерное, наиболее оригинальное в нём», – обозначал Бердяев отличительные мотивы противоположностей Мережковского: «противоположно-подобие» = «воскресение-всесмерть».

В поисках залога бессмертия, – преодолевая природное, мирское, – историческое христианство должно уйти от активного участия в земных делах: таков вывод. Простив грешников, постигнув прозрение через любовь, соединив Отца и Сына в ипостась св. Духа – святую плоть, святую землю, святую общественность: организовав, очертив траекторию теократии в «церковь как царство, не только небесное, но и земное». Исполнив апокалипсические чаяния близкого катарсиса, «связанные с чаянием евангельским».

Необходимость сотворения Третьего Завета вытекает из метафизической попытки «несоединимого» соединения христианства с античностью. Как попытки совместить неоправданную односторонность аскетизма с жизненным гедонизмом последнего. Плотскость язычества – с освящением духа и аскетизмом христианства. Бессмертие – с воскрешением. Отсюда «несоединимо»-выстраданный им термин – «божественный гермафродитизм»: логический синтез реальных земных достижений с трансцендентной истиной бытия. И «сверхсексуальностью» как сверхзадачей.

Египтологический цикл – лишь малая толика гигантского литературного наследия, патристики Мережковских, Дмитрия Сергеевича и Зинаиды Гиппиус. Утверждавшей, кстати, что её мужа невозможно представить вне культурно-исторического процесса. И что он посетил почти все места действия своих романов.

Остановился же именно на египетских гранях сущего, – колыбели первоначальных мифов, – потому что, по моему мнению, зарождение религии, поиски потерянного когда-то рая, в своевольно мистериальных интерпретациях, – конститутивная часть гнозиса, эстетики Мережковских. Эстетики добра, любви, «крови и плоти», от Платона до Иохима Флорского: «Религия до сих пор делала народы, давала им силу или отнимала её… Таково вечное свойство человеческой души, человеческого существа. В душе есть место для Бога, как в теле – место для пищи», – объясняет М. роль религии в общественной истории и в самом бытии человека как личности. Опередив в осуждениях утилитаризма толпы и духа корысти идеи О. Шпенглера. Проводя аналогию от фараоновых подачек в виде никчемного по сути осыпания золотом нищих – к нынешней «умеренной и полезной» добродетели с благотворительной раздачей хлеба голодным… для «успокоения буржуазной совести».

Тем самым пуская пошлость «грядущего Хама» из низших – в высшие области сознания: в нравственность, философию, поэзию: «Верно ли мы угадали тайну Запада: «Атлантида – Европа»; верно ли прочли на грозно-чёрном, и всё чернеющем, грознеющем небе огненными буквами начертанное слово: конец? С каждым днём, увы, всё меньше можно сомневаться, что верно; всё легче, с каждым днём, математически уточнить ужасающую формулу конца» («Иисус Неизвестный, 1931).

В определённом значении творчество Мережковского есть грандиозный по замыслу цикл. В центре которого – базис целого мира, судьба человечества. Напоенные временем жития Христа. Озарённые неугасимым светом всуе непостижимой тайны христианства: «Я дал компас, и, положим, сказал, что «на западе есть страны». А он открыл Америку», – обрисовывал В. Розанов своё влияние на верификацию понимания Ветхого и Нового Заветов в антиномиях Мережковского. – «Кто-то стоял и звал нас из прошлого, но и будущее донесло к нам его голос; всё тот же Мережковский в образах прошлого сумел воскресить лик небывалого будущего, и вся история превратилась в искание единого лица», – подытоживал искание Мережковским розановской «Америки» Андрей Белый.

Символика Христа и Антихриста (одноимённая эсхатологическая трилогия изучает метания человеческого духа в переломные эпохи христианской Европы и европеизирующейся России) – суть объединяющее начало всего художественного мироздания. Мировоззрения Мережковских. В котором чрезвычайно сложный спектр компетенций и достоинств христианства: «обновлённого», «социального», «аскетического», «земного» – работает, в общем и целом, на освещение темы облагораживания и возвеличивания человеческой природы – телесной и духовной.

При всём при том, в обрамлении крайнего драматизма основных тонов творчества М., главное – это тон пафоса надежды на преодоление трагизма истории, прогрессирующего в ней духа вражды и гнева. И главнейшее – поиск Мережковскими возможностей коалиции, конгломерата разных ветвей человечества, примирения народов через питающую их культуру религий. Через осознание всемерно-гуманистического смысла этих религий.

Как лица своего, так и жизни своей никто не знает. Говорить о внешнем – скучно, а внутреннего передать невозможно: тут всегда наталкиваешься на две тайны, которые нельзя раскрыть – самое значительное в каждой человеческой жизни – пол и религия. Но неодолимый стыд мешает человеку говорить от первого лица о своём поле и о своей религии, – да и зачем говорить, когда вся его жизнь только раскрытие этих двух тайн. Д. С. Мережковский