К 140-летию Константина Тренёва, советского писателя, драматурга, преподавателя

«Без наганов, товарищ профессор, революции не сделаешь…»

Ждать нельзя, ждать преступно, надо воевать пером. К. Тренёв

…Однажды, уже в освобождённом Симферополе, Константин Андреевич забежал на чаёк к прекрасной русской актрисе Павле Вульф, с которой он дружил более четверти века. И, лукаво улыбаясь и по привычке поглаживая одной рукой усы, выдал:

«Смешно… Подошла ко мне сейчас одна особа, отрекомендовалась гадалкой, наговорила всякого вздора, как все гадалки, напророчила, шельма, богатство, славу… Ну, скажите, похож я на миллиардера? А слава? Разве за ней угонишься? А всё-таки приятно, хоть и невероятно…»

Впереди ждала невообразимо сложная, сложнейшая эпоха становления Советской власти, индустриализация. Годы войны… Закончив нелёгкий жизненный и творческий путь через несколько дней после великой Победы, двух недель не дотянув до 69-ти, «миллионером» он, — как ни крути, — стал. По пророчеству цыганки: на десятилетия приковав к себе и своим произведениям взгляды и помыслы миллионов зрителей, сонмы советской и зарубежной критики — театральной, кинематографической, литературной.

***

Вот скажи, дорогой читатель старшего поколения, мог ли ты себе представить, что, проведя зрелые годы при развитом социализме, «благословенный закат» придётся встретить в антагонистически-апоплексической стадии того, что, как тогда заявляли: стояло на пути к светлому коммунистическому будущему. То есть при капитализме. Причём в худших его изводах — периодах «дикого» накопления, приватизации и нескончаемой череды «шоковых терапий»: всяческих реформ — от денежных до образовательных, «чёрных» вторников, четвергов, дефолтов и кризисов.

Бывшего преподавателя, меня очень волнует вопрос о том, каково нашим недавним школьникам, только-только ступившим на твёрдую взрослую тропу, разобраться в этой невероятной фантасмагории причин и значений. Где правда, а где ложь. Как отличить ненависть от зависти. Благополучие от благосостояния. И где оно, настоящее людское Счастье с большой буквы? «Ах, какая это страшная штука, когда у молодого человека пошатнётся вера в себя! А ведь подчас довольно одного доброго слова…» — увещевал Константин Андреевич.

И ведь в некоторых философских резонах именно советской молодёжи, если можно так выразиться, более повезло, чем нынешней. Потому что перед пионерами, комсомольцами СССР возвышалась незыблемая стена признанных идейных авторитетов — от идеологии до искусства, от литературы до кинематографа. И свернуть в сторону, в принципе, было практически невозможно. Да и не нужно. Действовала мощная система противодействия инакомыслию.

И это было не хорошо и не плохо. Это просто было. И в том несокрушимом социалистическом бытии молодёжь вполне себе уверенно росла, развивалась, растила детей и строила свою жизнь. Под знамёнами и лозунгами. Под баян и гармошку. С песнями и плясками. В труде и творчестве. В науке и образовании.

Об одном из по-настоящему прочных советских авторитетов наше повествование. Приступим…

По рождению харьковчанин, хуторянин; по призванию, душевным и журналистским привязанностям — дончанин, Тренёв долгое время прожил в Крыму. (С 1909 — по 1932-й.)

В первую пору после революции учительствовал в Симферополе на рабфаках, занимал руководящие посты в органах крымского образования, Крымиздате. Вновь учился. (Получил агрономический статус. Третий по счёту вслед за духовным и археологическим.)

Был он тогда уже зрелым мужчиной, состоявшимся автором. Посему без раздумий и метаний взялся за историко-революционное осмысление произошедших со страной недавних перипетий: 1905 г., Февральский, Октябрьский перевороты.

Позже, — в годы ВОВ, — закольцевав своё обширное творческое наследие могутной исторической драмой об Отечественной войне 1812-го — «Полководец». Воссоздав в ней реалистичный образ Кутузова среди эпических картин всенародной борьбы:

«У нас все привыкли к толстовскому Кутузову, что иным себе его и не представляют… Курицу кушал, богу молился — а всё само собой делалось… А Кутузов был подлинный полководец. Недаром Суворов его так любил. Кутузов сразу смекнул, какой толк может выйти из партизан, и сам помог им организоваться… Я давал театральным людям читать пьесу — мнутся, бормочут что-то насчёт модернизации истории. Почему Толстой — это история? Лев Николаевич — военный человек, но он войну видел младшим офицером, для него и Наполеон — не полководец. Спасает Россию, конечно, народ, но зачем же лишать ума и власти полководца?» — комментирует он произведение через призму Толстого.

Военные годы отмечены колоссальной общественной работой Тренёва. Также обширной публицистикой. (Статья «Уничтожить врага!», например, написана 26 июня 1941.) Драмой «Навстречу» о начальном периоде ВОВ. Незаконченной исторической эпопеей «Юность Петра». Множеством рассказов: «День рождения», «Жизнь», «В семье».

Там же, в Симферополе, завязался-зача́лся его драматургический (и совсем в малой степени — актёрский) век — с неудавшейся пьесы «Грешница». Правда, ставшей потом трамплином для скорых сценических прозрений. Неспроста бытует мнение о том, что всероссийский «староста» подмосток К. А. Тренёв (по аналогии со всероссийским политическим «старостой» — Калининым) — один из зачинателей истинно советской драматургии. Наряду с Н. Эрдманом (впоследствии поражённым в правах), екатеринодарцем-«первопроходником» Е. Шварцем; Н. Горчаковым, ставившим в 30-хБулгакова; да и самим Булгаковым, почему нет, пусть и с противоположным лирическим наполнением. Мн.-мн. другими.

После «Грешницы» была сделана пламенная революционная «Пугачёвщина» (1925), поставленная уже во МХАТе. И далее — вершинная по героической патетике «Любовь Яровая». Выдержавшая множество, как бы сейчас изрекли: републикаций, интерпретаций и переводов для зарубежных сцен. Созданная для московского Малого театра — в 1926 г.

Взявшись за текст о Константине Тренёве я, само собой разумеется, тут же включил знаменитый фильм по его самой яркой одноимённой пьесе. (Реж. В. Фетин — сцен. А. Витоль.)

Отбросив идеологические предрассудки (куда деваться — 1970-й на ленфильмовском дворе), хочется отдать должное отличному актёрскому составу картины: «патриотка» Чурсина, «предатель» Лановой, «комиссар-подпольщик» Шукшин, «свой парень»Лавров, «просветлённый» профессор-недотёпа Папанов, «попутчики» Дмитриев сНифонтовой, «несознательный барыга» Новиков и многие-многие — весь цвет советского кинематографа в полном составе! Во главе с мощным оркестровым пафосомСоловьёва-Седого, поднявшего фильм на благозвучные и орденоносные вершины соцреализма.

Помимо театральных, было ещё несколько телепостановок (под режиссурой Фрида,Турбина, Фоменко, опять-таки Фетина); также опера, оперетта. Но этого, увы, я в широкодоступном формате не нашёл. Чтобы сравнить, соотнести, что-то выделить и наоборот. Не суть.

Да, очевидный партийный, большевицкий заказ таков, что надобно обязательно отметить классовую сущность, классовое неприятие персонажей-антагонистов. И показать, кто, в конце концов, лучше, честнее, по-советски правильней. Необходимо указать весь широкий социальный спектр, срез общества. Его подноготную. И через личностную трагедию до́лжно выйти победителем, устремлённым в фатально и безусловно светлое, чистое будущее. Соединив несоединимое — неостановимую женскую страсть с патриотизмом. Всё верно. Но…

Константин Андреевич мало того, что возвернул «плакатную» драматургию к лучшим традициям классической русской литературы. Он уловил непростую и одномоментно неумолимую музыку революции. Как уловил её зачарованный поначалу Октябрём Блокили влюблённый в Сталина А. Барбюс. Став неотделимой частью её чёткого ритма, превращающего маленький, тщедушный попервости ручеёк настроений-мелодий в стремительный бурный поток, — как обожали говорить соцреалисты. К тому же не подпав под косноязычие глашатаев громких воззваний и лозунгов, блиставших штампами типа: «страна шла вперёд, театр оглядывался назад» или: «я ширюсь, расту и слышу вселенский голос: „Слава тебе, человек!“». Обернувшись зрителю, актёрскому составу художником, живописавшим целую галерею хара́ктерных и ярких, манерных ролей — первых, самых запутанных, непонятных и трудных революционных дней. И с тем остался… В отличие от многих «прозревших», отринувших Октябрь, уехавших, погибших. У каждого свой путь.

Что же касается эстетики Тренёва, — это несомненная верность традициям русской драматургической классики, напитанной жанрово-фламандской щедростью: отГрибоедова, Островского и Толстого — до Чехова и Горького. Ориентированность на широкое, многокрасочное и гибкое языковое использование. На индивидуальность и типологичность, биографичность и, при необходимости, эффектные речевые отклонения.

Матросский, крестьянский юмор, диалектизмы, просторечия, лексемы, жаргонизмы: «аль», «покель», «починает», «отсель», «хранцузский клейсер», «пукетчик».

Диалогам свойственны сатирическая заострённость, игра слов, фраз, столкновения прямых значений с переносными, сочетающихся с большой семантической ёмкостью и омонимическим предвидением. Соединяющих смысловые контуры-контрасты с насыщенной афористичностью и речевой отточенностью: «не все вдовы — товарищи», «когда ищут истину на распутье, то она непременно у груди», «люди истекут кровью, если её не остановить любовью».

Невольно возникает жанровое сопоставление с мобилизационно-басенной литературной гегемонией Демьяна Бедного. Но по сравнению с классовой непримиримостью последнего Тренёв, бесспорно, довольно-таки замкнут в кругу интересов и представлений, определяемых непосредственно нуждами села, станицы, околотка — вырваться бы из голода и нищеты. Не до народничества, мол. Не до философий: от деревенских демократий — к провозглашению, дескать, пролетарских социализмов-измышлений.

Эстетика Тренёва, в отличие от ленинско-сталинских послевкусий «нового типа»Демьяна Бедного, скорее, ближе к неортодоксальному толстовству — явственно слышатся отголоски, реминисценции любви и терпения Льва Николаевича.

Прирождённый жанрист, — перенёсший в драматургию пристрастие к колоритному бытовому эпизоду из дореволюционных рассказов, — Тренёв не раз подвергался в буржуазной критике попыткам живописную роскошь «Затерянной криницы» и «Мокрой балки» причесать под безобидное бытописательство эмпирически-«толстовского» толка. Не вышло. Жанровый его эпизод всегда плотно заряжен идейно-социальным напряжением и никогда не выполнял чисто иллюстративных функций.

Я не зря упомянул Булгакова, тоже, кстати, нынешнего юбиляра (125 со дня рождения). На пятнадцать лет младше Тренёва, Михаил Афанасьевич, невзирая на издательские круговерти и выкрутасы цензоров, из молодых да ранних, как говорится. Учитывая, насколько сложно было достичь всеобщего признания в Советской России.

К. Тренёв, несмотря на то что имел до революции солидный публицистический, драматургический опыт (сатира, пьесы, водевили) и журналистско-писательский багаж (повесть «Владыка», рассказы «Заблудились», «Шесть недель» etc.) в этом отношении пробивался на театральный Олимп тяжелее, напряжённее. Повлияла семинарская, затем археологическая учёба. Корреспондентские, редакторские и преподавательские (женская, мужская гимназии, учительская семинария) годы работы — на родном Дону и периферии: Ростов, Новочеркасск, губернский захолустный Волчанск под Харьковом. (Выслан, наказанный за враждебность самодержавию и обличение духовенства.) — «Мною заткнули место учителя учительской семинарии в самом захолустном в мире городе — Волчанске».

Абсолютно разные, противоположные по стилистике и философскому предназначению (стоит только уподобить белогвардейский бал, «танец мертвецов» из 4-го акта «Яровой», с булгаковским сатанинским пиршеством) — от тренёвской соцреалистической конкретики до булгаковской мистики «подлунных перевоплощений» — общие точки «сборки», соприкосновений они всё-таки имели.

Оба вошли в двери театра с большой любовью к чеховскому гению. С его неиссякаемой тягой к искромётному юмору, прозаическим житейским мелочам, чеховским «снеткам» и пристальным вниманием к живым, зримо «шеве́лящимся» под соусом классовых обид и бытовых прозрений образам и деталям.

Тренёв даже замысливал в некотором роде Чеховиаду — произведение о всеохватной чеховской, точнее, исконно гоголевской Руси — чиновной, обывательской, крестьянской: трагической и одновременно смешной. Но — что, впрочем, неудивительно: — как и Булгаков попал под пресс совцензуры.

Пьесу зарубили на корню: идеология однако, звиняйте, господа. К Чехову, чеховским реинкарнациям в исполнении Тренёва, как вскорости и к «слитому» Сталиным Булгакову, номенклатура отнеслась с опаской, мягко выражаясь.

В дальнейшем он так и не смог вернуться к чеховскому прожекту. Хотя постоянно о нём помнил. В 1924-м Константин Андреевич оставил запись в гостевой книге ялтинского дома Антона Павловича:

«…20 лет я тоскую над твоими, наизусть мною выученными творениями, что ушёл ты из этого мира так рано, что ушёл так незаменимо мне нужный, что не пришлось мне тебя ни разу видеть, — велика эта скорбь моя… Вот и жизнь моя идёт к концу, и я чувствую сейчас, сидя за твоим столом, плача над этими строками: сирота я, сирота я без тебя в этом мире… „Кому повем печаль мою“».

Точности ради добавим: — кроме чеховской и, конечно, горьковской традиций, — несомненно ближе по стилистике и мироощущению Тренёву донской «дорогой земляк» Шолохов и ровесник, крымский соплеменник Сергеев-Ценский, — хлебнувшие, каждый по-своему, горюшка в кровавых волнах гражданской войны.

Литературные долгожители, — успевшие плодотворно поработать после свержения фашизма. При жизни — наряду с Горьким, Твардовским, Фадеевым и др. — вошедшие в пантеон несгибаемых советских классиков. В то время как М. Булгакова и всероссийская, и всеобъемлющая мировая слава накроет лишь через десятилетия, посмертно.

С Шолоховым его сближают полные художественной правды рассказы и повести, посвящённые любимому с детства Дону. «Самсон Глечик», «На ярмарке», «Батраки», «В родном углу», «По тихой воде». Бойкий фонтан настроений и эмоций, без ненужных приукрашиваний и мастерски выписанный. А повесть «Владыка» и вовсе признана служителями православной церкви крамолой и пасквилем. (Не зря учился на священника! — зная бурсацкую «жестянку» изнутри.)

Как и многих сочинителей в насыщенное политикой время Тренёва спасали непреложные академические постулаты театра, не зависимые от сиюминутностей: «Старайся быть в обществе… изучай человека в массе… влазь, так сказать, в кожу действующего лица, изучай хорошенько его особенные идеи, если они есть, и даже не упускай из виду общество его прошедшей жизни… Не пренебрегай отделкой сценических положений и разных мелочей, подмеченных в жизни», — внимал он заветам Михаила Щепкина.

И если сегодня — по идейному наполнению — «Любовь Яровая» смотрится откровенной социалистической архаикой, если не произнести, утопией. Пусть гениально срежиссированной и сыгранной. То в 20-х гг. XX в., наизворот, пьеса звучала как величайшее поражение формализма и «могучее дыхание свободы», — по выражению вышеупомянутого Анри Барбюса. Беллетристически увлекательно к тому же. И по сравнению с примитивно-схематическими пьесами-агитками, столь любезными вульгаризаторам пролеткультовского толка, канонизировавших плакатную безвкусицу, — чрезвычайно «плотское» произведение Тренёва явилось качественным сдвигом, рывком вперёд в сценическом сочетании исторического смысла с шекспировской живостью и богатством действия. Также и «Пугачёвщина», «Анна Лучинина», «Навстречу».

Громогласно и с неизменным успехом «Яровая» шла наряду с «Растеряевой улицей» Успенского, «Доходным местом» Островского, «Свадьбой Кречинского» Сухово-Кобылина. Со своими прямыми предшественницами «Лево руля!» Южина-Сумбатоваи «Вассой Железновой» Горького. Такие вот исторические перевёртыши. Но и жизнь наша не стоит на месте, верно?

И ещё неизвестно, по-чеховски, из-под саркастического пенсне озирая нынешнюю череду перипетий; вглядываясь в родителей, пенсионеров, ветеранов и стариков, — весь долгий век трудившихся на полях и стройках СССР ради благополучия потомков, — не пришло ли время нового язвительного Антона Палыча, непримиримого Горького и воспрянувшей из небытия непоколебимой тренёвской Яровой. Жертвующей самым дорогим — любовью! — ради светлого и всенепременно лучшего завтра. Такой вот исторический вопрос-перевёртыш. К месту ли? Не знаю, господа, не знаю…

…Совершенно искренне не понимаю исключительного успеха «Любви Яровой» даже в Москве, тем более в провинции. Когда я смотрю её, испытываю почти сплошное страдание, иногда буквально нетерпимое (если сижу с краю, убегаю). Так сильно колют меня мои авторские грехи (+ работа репеткома), так стыдно перед актёрами, публикой. И это вовсе не «авторская скромность». …А вот подите же! Разгадайте тайну — произведения или зрителя? Должно быть, это только по плечу гадалке-хиромантке. …Тут причина в том, что она отвечала мне на вопросы, волновавшие меня несравненно глубже, чем трафаретная у гадалок слава и деньги. К. Тренёв

P.S.

Итоговый текст «Непобедимая мощь» опубликован 10 мая 1945 года. Через девять дней после появления в «Литературке» вдохновенных слов «…сбылось! Пришёл наконец желанный ясный день, озарённый радостью победы над врагом всего человечества!» — сердце русского, советского писателя-патриота Константина Андреевича Тренёва остановилось.