Как партийная опала чуть не убила коммуниста Бориса Ельцина

30 лет назад, 11 ноября 1987 года, стряслось, как тогда казалось, не такое уж значительное событие, на самом деле предопределившее дальнейшую судьбу всего Советского Союза. Произошла унизительная отставка Бориса Ельцина с поста 1-го секретаря Московского горкома КПСС. То, что начиналось как «похороны заживо» отдельного человека, в конечном счете привело его к триумфу, а империю — к гибели. 

«У товарища Ельцина есть какое-то заявление»

На 21 октября генсек Михаил Горбачев назначил Пленум ЦК КПСС — для обсуждения и утверждения доклада, посвященного 70-летию революции. Грозы ничто не предвещало, все шло к единогласному одобрению. «В экспозиции Музея первого президента России есть интересные документы, которые свидетельствуют о тесных и доверительных отношениях Ельцина и Горбачева в 1985–1987 годы, — рассказывает руководитель архива Ельцин Центра Дмитрий Пушмин. — Например, Михаил Горбачев обсуждает в присутствии Бориса Ельцина политические перспективы людей, которые в партийной иерархии на голову выше Ельцина как первого секретаря Московского горкома партии. И Ельцин конспектирует: Щербицкий — нет замены, Алиев — освобождать, Воротников — слабовато, Лигачев — много жалоб на него. Видя такое доверие Горбачева, Ельцин, конечно, начинает активнее предлагать свою повестку. Но октябрьский Пленум ЦК рассорил, развел Горбачева и Ельцина и предопределил будущее страны, развитие событий. Хорошо известна сцена, когда после подавления путча 1991 года Ельцин, нависая над трибуной, призывает Горбачева к запрету компартии. Так вот, корни той «мизансцены» — в октябре 1987 года и в том, как жестоко Михаил Сергеевич поступил тогда с Борисом Николаевичем». 

Что же стряслось? По воспоминаниям председателя Совета министров РСФСР Виталия Воротникова, в самом финале Пленума «как-то неуверенно поднял руку Б. Н. Ельцин, потом опустил. Горбачев: «Вот у Ельцина есть вопрос». Лигачев: «Давайте посоветуемся, будем ли открывать прения?» Послышались голоса: «Нет!» Ельцин было привстал, потом сел. Вновь поджал реплику Горбачев: «У товарища Ельцина есть какое-то заявление». Ельцин пошел к трибуне. Делать заявление, которое не только круто повернет его судьбу: сначала вышвырнет из седла, потом устремит к вершинам власти, — но и предопределит участь всего Советского Союза. 

Речь была не очень уверенной, сбивчивой, непродолжительной. Но среди экспонатов Ельцин Центра — несколько тетрадных листочков с тезисами выступления, заранее зафиксированных каллиграфическим почерком помощника первого секретаря МГК Ельцина Виктора Ильюшина, и, значит, выход Бориса Николаевича не был спонтанным. Примерное содержание: критика завзятого недруга Ельцина — секретаря ЦК Егора Лигачева, не чувствуется революционного духа, напора, у людей пропадает вера. Есть и принципиальная новизна: в Политбюро растет славословие в адрес генерального секретаря, это недопустимо. В финале: ставлю вопрос об освобождении от обязанностей кандидата в члены Политбюро, насчет должности первого секретаря МГК, видимо, будет решать горком. В ответ Горбачев подводит к тому, что Ельцин противопоставляет горком — Политбюро: «Что-то тут у нас получается новое. Может, речь идет об отделении Московской парторганизации? Или товарищ Ельцин решил на пленуме поставить вопрос о своем выходе из состава Политбюро, а первым секретарем МГК КПСС решил остаться? Получается вроде желание побороться с ЦК». 

ITAR-TASS/Kremlin.ru/Wikimedia Commons

Открываются прения. Двадцать семь участников пленума, не только откровенные недруги Ельцина, но и коллеги по Московскому горкому, просто симпатизировавшие ему, один за другим, методично «долбят» по «отщепенцу». 

Юрий Прокофьев, председатель исполкома Моссовета, член Московского горкома КПСС: «Позиция Бориса Николаевича Ельцина вызвана чертами его характера, такими как амбициозность, чрезмерное самолюбие, капризность. Они проявлялись и в Свердловской областной партийной организации».   

Алла Низовцева, секретарь Московского горкома КПСС: «Для нас это выступление — ошеломляющий удар, который привел в состояние шока и растерянности. Оно нанесло большой урон нашей городской партийной организации». 

Георгий Арбатов, директор Института США и Канады Академии наук СССР: «Товарищ Ельцин нанес большой ущерб делу. Видимо, исправить это нельзя, потому что круги от этого выступления пойдут». 

Андрей Громыко, председатель Президиума Верховного Совета СССР: «Партия не позволит расстроить свои ряды, будет хранить ленинское единство. Мы нашим классовым противникам за рубежом не доставим удовольствия».

Николай Рыжков, председатель Совета министров СССР: «В отношении генерального секретаря. Ну, не знаю. Мне кажется, вообще, как повернулся язык товарища Ельцина говорить по этому вопросу? Мы всего его (Горбачева — прим. ред.) уважаем. И, откровенно говоря, рад, счастлив, что вместе с ним работаю. Как только перешел он в московскую партийную организацию, у него начал развиваться политический нигилизм. Стало нравиться, что начали цитировать за границей всякие радиоголоса. По-видимому, понравилось какое-то обособленное положение, какая-то дистанция от всего Политбюро. Это и привело к тому, что у него развились непомерные амбиции». 

Эдуард Шеварднадзе, министр иностранных дел: «Это клевета на Политбюро. Я бы охарактеризовал это выступление Бориса Николаевича как безответственное, как безответственность перед народом, перед своей родной партийной организацией… В какой-то степени сейчас это предательство перед партией». 

Александр Яковлев, секретарь ЦК КПСС: «Вероятно, Борису Николаевичу кажется, что он высказался здесь смело и принципиально. На самом деле ни то, ни другое. Выступление ошибочно политически и несостоятельно нравственно. Он поставил свои амбиции выше общепартийных интересов, перепутал большое дело, которое творится в стране, с мелкими своими обидами и капризами… Это — упоение псевдореволюционной фразой, упоение собственной личностью». 

Егор Лигачев, секретарь ЦК КПСС: «Считаю это чистейшей клеветой. Товарищ Ельцин фактически не принимает участия в работе Политбюро. Десятки заседаний, когда товарищ Ельцин ни одного слова не произнес. Видимо, накапливал для того, чтобы сказать здесь».

Виктор Чебриков, председатель КГБ СССР: «Мне кажется, он больше думал о себе. Он не подумал о партии, о стране, о москвичах. Не полюбил, Борис Николаевич, ты москвичей. Если бы полюбил Москву, ты бы никогда не позволил себе произнести такую речь. Бездоказательное выступление… Надо самому сначала научиться работать, а потом уже ставить вопросы выше и предъявлять требования к руководству партии и страны». 

Борис Пуго, первый секретарь ЦК Компартии Латвии: «Позиция, которую занял товарищ Ельцин сегодня, это позиция человека пасующего, как бы он ни хотел представить. И, наверное, в этой ситуации вот так попытаться уйти из руководства ЦК, хлопнув дверью… Я думаю, только так можно расценивать его поступок. Это совершенно не делает ему чести». 

Яков Рябов, посол СССР во Франции, предшественник Ельцина на посту первого секретаря Свердловского обкома: «Заявление Бориса Николаевича меня тоже очень поразило и удивило. Здесь, видимо, проявление его негативных факторов, которые были и остались в его характере. Он не сделал выводы, чтобы перебороть себя. Он амбициозный, иногда бывает недоброжелательным к друзьям, товарищам. Мания величия его, видимо, никогда не покидала».

Михаил Горбачев, генеральный секретарь ЦК КПСС: «Пленуму представлен очень ответственный доклад. А из-за тебя, из-за твоей персоны мы занимаемся тобой. Надо же дойти до такой гипертрофии — навязать ЦК такую дискуссию!»

Любопытно проследить будущее некоторых из этих персон. Громыко «сковырнут» уже через год. Лигачева отправят на пенсию летом 1990-го, Рыжкова — еще через полгода, пока он будет лечиться от обширного инфаркта. Одновременно Шеварднадзе добровольно уйдет в отставку и выйдет из партии, в знак протеста против «надвигающейся диктатуры». Яковлев 1991 году вместе с Шеварднадзе учредит «Движение демократических реформ», будет исключен из КПСС и поддержит Ельцина в борьбе против ГКЧП. Пуго в качестве министра внутренних дел войдет в состав ГКЧП и после подавления путча застрелится. Горбачев вернется из заточения в Форосе благодаря помощи Ельцина. Но пока все они в одном стане — за неприкосновенные иерархические каноны и против вольнодумца, осмелившегося их преступить…  

«Или революцию в Москве устроишь, или не сносить тебе головы»

О том, как зарождалась московская карьера Бориса Ельцина, мы подробно рассказывали в статье «Как Ельцин Свердловской областью руководил». Вкратце повторим. Молодого по номенклатурным понятиям, энергичного, ответственного и исполнительного главу Свердловского обкома приметили еще при Брежневе и Андропове: возглавляя крупнейший промышленный регион огромной страны, он здорово проявил себя в борьбе с товарным дефицитом, в строительстве жилья, театров, музеев, метро, дорог и промышленных гигантов; в конце 1978-го команда Ельцина героически справилась с аварией на Белоярской атомной станции, а через несколько месяцев — с эпидемией сибирской язвы в Свердловске; сам Ельцин подтвердил свою надежность сносом по секретному распоряжению ЦК Ипатьевского дома, в подвале которого расстреляли Николая II и его семью. 

В начале 1984-го «смотрины» Ельцина с прицелом на Москву провел эмиссар ЦК, руководитель его кадрового направления тот самый Егор Лигачев. «Не скрою, — вспоминал он, — меня привлекли в Ельцине живость общения людьми, энергия и решительность, было заметно, что многие относятся к нему с уважением». Умирающий генсек Юрий Андропов поддержал выводы Лигачева. В апреле 1985-го свердловчанину предложили должность заведующего строительным отделом ЦК, совсем не отвечавшую его амбициям и устремлениям: предшественник Ельцина на посту первого секретаря обкома Яков Рябов шагнул из Свердловска прямиком в секретари ЦК, в секретарях на тот момент и бывший директор «Уралмаша» Николай Рыжков. Своенравный уралец не скрывал раздражения: сперва, не раздумывая, отказался. На бюро обкома, как всегда в такие минуты, молча и зло один за другим ломал карандаши, а потом промолвил: «Они вообще ничего не понимают, из ума выжили. Гнать их оттуда надо». Но деваться некуда: от предложения ЦК отказаться невозможно. На прощальном ужине коллега пророчествует: «Ну, Борис Николаевич, или ты революцию в Москве устроишь, или не сносить тебе головы». «Лучше первое», — так же пророчески комментирует тот… Супруге Ельцина Наине Иосифовне являлись дурные сны: «Москву я не любила. Бывала в ней в командировках и уже тогда поняла: жить здесь не хочу. Однажды мне приснилось, что мы переезжаем, я даже расплакалась во сне. Борис разбудил меня: ‚Ты что рыдаешь? ‘ Для меня переезд действительно был трагедией». 

Eugeniy Azmetiev/Global Look Press

Вообще-то, Борису Николаевичу повезло: только что заступивший на пост новый генеральный секретарь, 54-летний ельцинский одногодка Михаил Горбачев начинал избавляться от застойных брежневских вельмож и нуждался в бодрых, деятельных, опытных соратниках. Конфликту, однажды вспыхнувшему из-за критики в адрес Ельцина со стороны помощника Горбачева в бытность его секретарем ЦК по сельскому хозяйству, значения не придали. А напрасно: тот спор (и не только тот — Ельцин позволял себе перчить даже всемогущему Андропову) показал, что свердловчанин своенравен: откровенный, упрямый, непослушный. Плюс карьерная ревность: Горбачев секретарем Ставропольского крайкома обхаживал на курортах советских сановников — и уже Генеральный, а Ельцин не щадя себя и других вкалывал в сверхиндустриальном Свердловске — и всего лишь завотделом. Подчиненных вдвое меньше обкомовского, и ровесник-генсек при переводе в Москву не удостоил его хотя бы телефонным приветствием.

Впрочем, долго серчать не пришлось. В течение трех месяцев на посредственной должности Ельцин все же двигал важнейшие проекты — строительства трубопроводов, жилья для нефтяников Западной Сибири. Горбачев, присматривавшийся к уральцу, оценил его работоспособность и перевел на следующую ступень — секретарем ЦК по строительным вопросам. Против назначения выступил только престарелый председатель правительства Николай Тихонов (Ельцин во главе Свердловского обкома успел повздорить и с ним), но 80-летнего премьера проигнорировали, а вскоре и вовсе «сплавили» на пенсию.

В должности секретаря ЦК Ельцин исколесил Московскую, Ленинградскую, Тюменскую области, Дальний Восток, Армению, Туркмению, таким образом, выходя на общесоюзный уровень, приобретая масштабные знания и панорамное видение «советской действительности». В Узбекистане жители, прорвавшиеся к нему, шокировали рассказами о взяточничестве республиканских «баев», включая первого секретаря Инамжона Усманходжаева. Реакция Горбачева, которому Ельцин доложил о впечатлениях от командировки, была еще неожиданнее: Инамжон Бузрукович — наш человек, честный коммунист (впоследствии его все-таки уволят со всех постов и осудят по громкому «хлопковому делу»). 

«Такого комфорта, даже роскоши, мы и представить себе не могли» 

Горбачев продолжал кадровые чистки. Вслед за Николаем Тихоновым и Григорием Романовым, недавним «хозяином» Ленинграда, талантливым организатором, но одиозным инквизитором инакомыслящих, в отставку отправился Виктор Гришин, более 18 лет возглавлявший Московский горком КПСС. И Романов, и Гришин считались претендентами на пост генерального секретаря и, следовательно, представляли угрозу Михаилу Горбачеву, дни их были сочтены. Уходу Гришина предшествовала, как сейчас выражаются, массированная пиар-кампания: почти год по указанию Егора Лигачева центральная пресса «пекла» материалы о московских проблемах и безобразиях — в торговле, бытовом обслуживании, жилищной сфере, о махинациях и воровстве. В ЦК пошел поток жалоб рядовых москвичей, в столице открыто говорили о гришинской вальяжности, очковтирательстве. 

Устраняя Гришина, выдвигали Ельцина. На сей раз против кандидатуры Бориса Ельцина ополчился Николай Рыжков, к тому времени — сменщик Тихонова на посту советского премьера: поработав с Ельциным в Свердловске, председатель правительства кулуарно обвинял его в эгоцентричности и невыдержанности. Однако при утверждении нового первого секретаря МГК на заседании Политбюро промолчал. Будущий помощник Горбачева Анатолий Черняев записал тогда в своем дневнике: «Сегодня день ликования всей Москвы: сняли, наконец, Гришина, заменили Ельциным». 24 декабря 1985 года он встал во главе самой многочисленной городской партийной организации Советского Союза (1,12 миллиона человек). Через пару месяцев, на XXVII съезде КПСС, Бориса Николаевича выбрали кандидатом в члены Политбюро, он вошел в когорту 15-20 наиболее влиятельных руководителей советского государства. 

Это немедленно сказалось на объеме и качестве номенклатурных привилегий: вдобавок к просторной квартире в «цековском» доме, где Ельцины соседствовали, например, с Зюгановыми, им отошла бывшая дача Горбачевых. Наина Ельцина: «Такого комфорта, даже роскоши, мы и представить себе не могли. Обкомовские дачи в Свердловске были обычными деревянными домиками с простой казенной мебелью. Здесь же можно было заблудиться. Много комнат, оранжерея, большая территория с фруктовым садом. И целый штат обслуживающего персонала». Сам Борис Николаевич пересел в престижный лимузин «ЗиЛ». Наина Иосифовна продолжала по свердловской привычке ходить по магазинам, где ей, не зная «первую леди» Москвы в лицо, грубили, как и всем (к слову, однажды, не признав Бориса Николаевича, «обложили» и его). Но в принципе к услугам Ельциных были спецбуфеты, спецстоловые, спецотделы магазинов, спецраспределители, спецпайки… 

Приведем характерный диалог Артема Тарасова, впоследствии «первого советского легального миллионера», с дочерью Виктора Гришина: «Набравшись наглости, я попросил Гришину помочь мне купить в их специальном, как мне казалось, закрытом для общей публики магазине такой же костюм, который был на ее муже. Ответ оказался неожиданным и очень поучительным.
 — Знаете, Артем, — сказала Гришина, — я уже лет двадцать не была ни в одном магазине в Союзе. У нас есть специальная трехсотая секция на Кутузовском проспекте. Там нам дают разные западные каталоги. Я их листаю и, если что-нибудь понравится, просто подчеркиваю. А через несколько дней мне все это приносят…

Я понял, что мы с Гришиной живем на разных планетах и больше мне не стоит задавать таких вопросов». 

Vladimir Khodakov/Russian Look

В то же время москвичи в буквальном смысле задыхались в столичном коллапсе. По всему мегаполису чадили сотни промышленных предприятий. Вместо того, чтобы перевооружать производства и повышать производительность труда, директора нещадно эксплуатировали копеечный труд подневольных «лимитчиков». Их, стекающихся в Москву за постоянной столичной пропиской, с 60-х годов «понаехало» более 700 тысяч человек. Забитые, бесправные батраки проживали в переполненных, грязных общагах. Еще полтора миллиона москвичей ютились в коммуналках, безо всякой надежды на современное жилье. Очередь на новые квартиры — 2 миллиона горожан. В общественном транспорте — давки. В торговле — тотальный дефицит, бесконечные очереди, хамство продавцов, приписки и хищения. На улицах — грязь, замызганные фасады… 

Огонь по гришинским штабам! 

Новоизбранный первый секретарь взялся за починку хозяйства по-уральски круто. Раным-рано, к утренней смене добирался на общественном транспорте до заводских проходных, шел в цеха, общался с рабочими. Запретил наращивать «лимиту» и потребовал от директората за пять лет поднять производительность в 2,5 раза. Разработал генеральный план развития столицы и перевода вредных производств за ее пределы. Запретил снос исторических зданий и приступил к их реставрации. Инициировал создание молодежных жилых комплексов (это движение ударных комсомольских строек успешно зарекомендовало себя в Свердловске), начал строить детские сады с бассейнами. Шел в столовые, магазины, на рынки, на месте фиксировал пороки и уродства советской торговли, лично контролировал завоз и реализацию продуктов. Открыл 1,5 тыс. новых торговых точек; снова повторяя свердловский опыт, организовывал прямые поставки продуктов из села, «ярмарки выходного дня», ввел традицию празднования Дня города. Выбивал в Совмине и Политбюро тонны продовольствия, продвигал проекты строительства новых предприятий пищепрома, десятков кооперативных магазинов. «Овощи, фрукты, птицу, яйца, мед в ту пору москвичи могли купить без проблем», — свидетельствует Александр Коржаков. 

Ну, а главное — объявил бескомпромиссную войну развращенной гришинской бюрократии. За неполных два года спровадил всех старых секретарей горкома, две трети секретарей райкомов, сменил начальников и замначальников УВД, УКГБ, других главков (один из отстраненных секретарей райкома свел счеты с жизнью, выбросился с седьмого этажа). Набирал молодых, честолюбивых, активных, но и тех не жалел: заставлял по собственному примеру трудиться с раннего утра до позднего вечера, не справляющихся с его жестким ритмом и стилем немедля увольнял.

Так, распрощался с недавно назначенным начальником управления торговли: не смог за две недели радикально улучшить снабжение овощами; его коллегу выгнал за «недостаточное обеспечение москвичей прохладительными напитками». 

Боролся с «блатом», со спецобслуживанием. Карал за использование служебных машин в личных, семейных целях. Добился отставки ректора МГИМО Николая Лебедева: тот при приеме в вуз отдавал предпочтение «золотой» молодежи. Другой показательный пример, из ельцинских мемуаров: «Продовольственный магазин, в кабинете директора несколько свертков с деликатесами. ‚Кому? ‘ — ‚По заказам‘. — ‚Может заказать каждый? ‘ Молчание. Тогда с директором начинаем разбираться. Вынужден признаться, что заказы по иерархии распределяются райисполкому, МИДу, райкому партии, городским ведомствам и т. д., и все разные — и по весу, и по ассортименту, и по качеству». Летят головы директора Мосторга, «прикормленного» старшего следователя горпрокуратуры по особо важным делам, на восемьсот руководителей городской торговли заводят уголовные дела. Все это, благодаря освещению в «Московской правде» и «Московском комсомольце», становится достоянием гласности, на встрече с 2 тысячами агитаторами и пропагандистами Ельцин откровенно рассказывает, как уволил второго секретаря райкома, потому что тот «в многоквартирном доме отгрохал себе барскую квартиру, с персональным камином и персональной дымовой трубой, пронизавшей весь дом». Горожане от таких действий и откровений были в восторге, номенклатура проклинала и хваталась за голову. 

«Требование радикальных перемен вязнет в слое приспособленцев с партийным билетом»  

Откровенность — страшная сила, и Ельцин применял ее «на полную катушку». В первом же публичном докладе перед городским партактивом, в январе 1986-го, он громит предшественников за «обстановку парадности, выпячивание успехов и замалчивание недостатков, искаженную отчетность». «Может быть, некоторым покажутся такие оценки слишком жесткими, но рано или поздно они должны были прозвучать», — обозначает первый секретарь свою натуру правдоруба. «По симптоматичности, по отражению глубины и масштабов перемен доклад можно поставить вровень с XX съездом КПСС. То есть это уже по духу, по слову, по подходам действительно новые нормы жизни и деятельности. У киосков, где продавалась ‚Московская правда‘ [с текстом доклада], выстраивались огромные очереди», — делится с дневником Анатолий Черняев. 

Через месяц партократ-сенсация держит слово на эпохальном XXVII съезде партии: именно на этом партийном форуме генеральный секретарь Михаил Горбачев окрестит предыдущий период «застоем»: «Проблемы в развитии страны нарастали быстрее, чем решались. Инертность, застылость форм и методов управления, снижение динамизма в работе, нарастание бюрократизма — все это наносило немалый ущерб делу. В жизни стали проступать застойные явления… Нельзя уклоняться от решения назревших проблем. Подобная позиция слишком дорого обходится стране, государству, партии. И давайте скажем об этом в полный голос!» Генсек провозгласил курс на гласность и социально-экономическое ускорение.

Однако речь Бориса Ельцина, выступавшего третьим после фактического лидера советского государства, прозвучала едва ли не революционнее: «нам не удается вырвать из жизни корни бюрократизма, социальной несправедливости, злоупотреблений», «требование радикальных перемен вязнет в инертном слое приспособленцев с партийным билетом», отделы ЦК дублируют Госплан, министерства, «многие в отделах просто забыли, что такое истинно партийная работа», «захлебываемся в согласованиях, которые по простым вопросам длятся годами», в регионах — перерождение кадров, «неужели в ЦК КПСС никто не видел, к чему идут дела в Узбекистане, Киргизии?» «И вот, пожалуй, самое важное, ключевое: ‚Нас не должна размагничивать постоянная политическая стабильность в стране‘. Что имеет здесь в виду Ельцин? — акцентирует автор биографии Бориса Ельцина в серии ‚ЖЗЛ‘, писатель Борис Минаев. — То, что за внешним проявлениями, видимыми, поверхностными чертами советской стабильности прячется постоянно растущее напряжение. Вот это, пожалуй, тревожит его больше всего — невидимая, скрытая угроза. Ощущение надвигающейся беды». 

Лизунов Юрий, Чумичев Александр / ТАСС / Архив Ельцин Центра

«Напрашивается вопрос: каковы причины, кто виноват? А кто как не мы, члены Центрального Комитета партии?» Докладчик предлагает ввести регулярную отчетность всех партийных чинов, вплоть до секретарей ЦК, а также отменить неоправданные номенклатурные блага. Это — бомба: впервые высшее партийное руководство — ЦК (и постольку руководство руководства, то есть, получается, генсек ЦК) — называется главным повинным в кризисе партии и страны, заслуживающим не эксклюзивных привилегий, а, напротив, неусыпного контроля «снизу». Речь, таким образом, о демократии. 

Горбачев предложит обществу проект демократизации только через год, на январском пленуме ЦК: реальные прямые и альтернативные, с отчетами и критикой, выборы лидеров партийных и советских организаций, до уровня областей и союзных республик. А Ельцин идет еще дальше, его выводы все тревожнее и суровее: «оценки состояния перестройки завышены», «кадры глубоко поражены, во многих эшелонах никакого обновления», «состояние кадров таково, что опасно поддаваться оптимизму», при этом «критика направлена только вниз», мы только на подступах к настоящей перестройке, гарантий невозврата к прошлому нет, единственная гарантия — демократизация снизу доверху, всех сфер жизни (заглядывая вперед, отметим, что I Съезд всенародно избранных депутатов СССР откроется лишь 2,5 года спустя, первые всеобщие выборы президента РСФСР пройдут через 4,5 года, а до таких же выборов президента СССР и вовсе не дойдет). «Длительное пребывание в должности одного лица девальвирует и отношение к делу, и отношение с другими. Возникает самоуспокоенность», — «раскатывает» Ельцин и настаивает на введении возрастных ограничений для претендентов на ответственные должности. Горбачев раздраженно прерывает: «Через колено партию и общество ломать нельзя. И надо с уважением говорить о партийцах, которые тянули и тянут воз, несут потери… Заканчивай, хотя ты критически выступаешь».  

«Не могу с этой бандой разваливать страну» 

Критику Михаил Сергеевич воспринял как вызов, прежде товарищеские отношения начали ржаветь: выходит, не он, а Ельцин — истинный «мотор» перестройки, а ему теперь плясать между двух огней — революционером из МГК и консерваторами из ЦК, типа Лигачева. Таким образом, январь 1987-го, возможно, первый рубеж, с которого Борис Ельцин ставил генерального секретаря перед конкретным выбором: с кем вы, Михаил Сергеевич, когда наконец от прожектерства перейдете к принципиальным решениям, системной работе? Лигачева уралец не выносил с тех самых «смотрин» (хотя, как мы помним, именно Егор Кузьмич согласовал ему «путевку» в Москву): не забылись «покровительственные» советы, как правильно пахать землю и убирать урожай; в Москве стычки между Ельциным и Лигачевым случались регулярно — по вопросам льгот и привилегий, из-за постоянного вмешательства ЦК в московские дела, многочисленных проверок, мелочных придирок и волокиты, сковывавших столичные службы, из-за антиалкогольной кампании, которую Ельцин называл «безграмотной и нелепой». 

Кампания эта, благородная по достигнутым результатам (снижение преступности и смертности, рост рождаемости и продолжительности жизни), но не продуманная по срокам и содержанию (варварская вырубка виноградников, резкое сокращение производства алкоголя и магазинов, кратное повышение цен, запрет банкетов и насаждение безалкогольных торжеств, антиалкогольная цензура в культуре и искусстве, уголовное преследование за самогоноварение и т. д.), не только подорвала бюджет, но и привела к расцвету коррупции и теневой экономики. А главное — безвозвратно разрушила доверие народа к партийным верхам: бонзы «расслаблялись» по-прежнему, а простой люд переходил на спиртосодержащие суррогаты, травился. Горбачев получил в народе насмешливые прозвища «лимонадный Джо» и «минеральный секретарь». В то же время цена нефти — основного экспортного товара СССР — опустилась до 10-летних минимумов, а ставка на замену сырьевого экспорта машиностроительным провалилась: ну не котировался он на Западе. На очередном, июньском пленуме ЦК премьер Николай Рыжков горько констатировал: страна не сводит концы с концами, живет в долг, все труднее расплачиваться за импорт зерна, приближается товарный голод… Курс на социально-экономическое ускорение признали безуспешным. 

Лизунов Юрий, Чумичев Александр / ТАСС / Архив Ельцин Центра

Вновь обратимся к воспоминаниям Наины Ельциной: «Однажды, вернувшись с очередного заседания политбюро, Борис сказал: ‚Понимаешь, у нас на бюро обкома обстановка всегда была деловая: обсуждаем проблему, определяем сроки ее решения, назначаем ответственных. Все конкретно, по делу, а здесь люди часами говорят непонятно о чем и пьют чай с пирожками‘… Помню, он никак не мог заснуть, вздыхал, ворочался, его явно что-то тревожило. Спрашиваю: ‚Что случилось? ‘ А он в ответ: ‚Ты знаешь, не могу с этой бандой разваливать страну‘».

12 сентября 1987 Ельцин садится за письмо Горбачеву: «партийные организации оказались в хвосте грандиозных событий», «Лигачев негоден, нет системы и культуры в работе», «тот же прежний конъюнктурно-местнический, мелкий, бюрократический, внешне громкий подход», «обилие бумаг, совещаний по мелким вопросам, придирок», «многие партийные комитеты и их первые секретари работают под страхом», «уж не говорю о каких-либо попытках критики снизу», «нападки с его (Лигачева — прим. ред.) стороны — скоординированная травля», «со всем своим стилем, прямотой я оказался не готов работать в составе Политбюро». А в конце — уже не сетования, а упреки и условия: «Угнетает меня лично позиция некоторых товарищей из состава Политбюро. Они умные, поэтому быстро и ‚перестроились‘. Но неужели им можно до конца верить? Они удобны и, прошу извинить, Михаил Сергеевич, но мне кажется, они становятся удобны и Вам… Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто и решить со мной вопрос. Но лучше сейчас признаться в ошибке. Дальше, при сегодняшней кадровой ситуации, число вопросов, связанных со мной, будет возрастать и мешать Вам в работе. Этого я от души не хотел бы». И — как гром среди ясного неба — просьба об отставке из МГК и Политбюро. «Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к пленуму ЦК». Завуалированный ультиматум: дальше терпеть не могу, уйду, но вы-то, Михаил Сергеевич, с кем останетесь? давайте объяснимся лично и начистоту. 

Перед отправкой письма адресату Ельцин поставил в известность семью: «В нашей жизни могут быть большие перемены. Я хочу уйти из Политбюро. Могу лишиться всего — квартиры, дачи. Возможно, нам придется уехать из Москвы». У домашних предупреждение особого волнения не вызвало: ну что ж, поедем обратно в Свердловск, или на Север. А Горбачев от обсуждения письма уклонился. 

«К микрофону подошел Ельцин. Первые ряды засвистели, затопали и закричали ‚долой! ‘»

Вернемся в 21 октября 1987 года. Понимал ли Горбачев, с какими намерениями Ельцин выходит к трибуне Пленума ЦК? «Думаю, когда Ельцин поднимал руку, Горбачев понимал, что тот сейчас скажет, — полагает Дмитрий Пушмин. — В стенограмме заседания Политбюро, последовавшего 31 октября, Горбачев говорит о том, что он успел обсудить с Ельциным его письмо с критикой политического курса партии и просьбой об отставке: ‚То письмо, которое ты прислал мне, оно же было написано в сентябре, оно же лежало у меня. Я специально на него не реагировал, потому что был в отпуске, думал — приеду, тогда вот решим. Приехал и тебе сказал: давай отпразднуем юбилей [Октябрьской революции], встретимся, поговорим и во всем разберемся… Вроде обо всем договорились, а тем не менее вон как оно все получилось‘. В силах Горбачева — не позволить Ельцину выступить, а может быть, и свернуть последующие прения, но все же Горбачев не сделал ни того, ни другого». Почему? Скорее, просто принял вызов и устроил отступнику показательную порку — чтобы поставить на место, да и чтобы другие боялись.  

«А вот насчет того, понимал ли до конца Ельцин, к чему все это приведет, сомневаюсь, — продолжает Дмитрий Пушмин. — Думаю, ждал, что его хоть кто-то поддержит. Но на Пленуме ЦК и после него на Бориса Николаевича оказывали колоссальное давление, он был вынужден оправдываться. Первые его выступления с признанием ошибочности, несвоевременности критики руководства партии прозвучали уже на Пленуме и сразу после него. Были и попытки апелляции к членам бюро московской городской партийной организации, в результате они признали речь Ельцина на Пленуме ошибочной, но попросили его отозвать заявление об отставке с поста первого секретаря МГК КПСС. Он и сам попытался отозвать это заявление».

Он признает вину и казнит себя за самолюбие и на заседании Политбюро через десять дней после рокового Пленума, и в еще одном письме Горбачеву. Спустя годы Ельцин признается, что, если бы его оставили первым секретарем МГК, «история могла бы повернуться в другую сторону». Выбор за него и за историю делает Горбачев. Еще 7 ноября, в день 70-летия Революции, Ельцин — на трибуне Мавзолея, из всех соседей по трибуне его приветствуют и поддерживают лишь кубинец Фидель Кастро и поляк Войцех Ярузельский: «Борис Николаевич, держитесь!» 9 ноября Ельцина обнаруживают окровавленным в горкоме, в комнате отдыха: распорол канцелярскими ножницами левую сторону груди и живота. Это не похоже на попытку суицида: в распоряжения Ельцина есть пистолет. Скорее — нервный срыв от долгого и чрезвычайного напряжения в ожидании «приговора». 

Бориса Николаевича помещают в Центральную клиническую больницу, обкалывают большими дозами сильнейших успокоительных. Наина Ельцина: «В результате он с трудом разговаривал, почти не вставал с постели. Горбачев позвонил ему в больницу… и сказал Борису, что он должен присутствовать на пленуме Московского горкома… ‚Я даже до туалета с трудом дохожу‘, — еле выговаривая слова, сказал Борис. ‚Ничего, врачи тебе помогут‘, — ответил Горбачев. Мне же Борис сказал: ‚Я должен идти‘. И тогда я закричала: ‚Ты не выдержишь! Только через мой труп! Ты никуда не пойдешь! ‘ Он стал объяснять, почему считает нужным идти на пленум: ‚Я боюсь, что все это превратится в ‚ленинградское дело‘, — несколько раз повторил он… Я поняла, что Борис боится: из-за него под ударом окажутся его товарищи по работе в горкоме». 

Юрий Абрамочкин/РИА Новости

В действительности «товарищи по работе» основательно подстраховались, по сценарию Горбачева набросившись на обессиленного Ельцина, и терзали его несколько часов: «далеко не ошибка, а рассчитанный, в том числе по времени, удар в спину ЦК и Политбюро с целью получения амбициозных политических дивидендов», «измена делу перестройки», «политический авантюризм, предательский удар в спину партии, рассчитанный по месту, времени цели» и так далее. «Только один храбрый человек, Алексей Елисеев, бывший космонавт и ректор Московского высшего технического училища имени Баумана, обвинил членов комитета в том, что они выступили против Ельцина только тогда, когда это оказалось политически выгодным, и не признавали собственной ответственности за его ошибки», — подчеркивает еще один биограф Ельцина, профессор Гарварда Тимоти Колтон. Единственный, кто после пленума пожал Ельцину руку, был член ЦК Виктор Черномырдин.

«К микрофону подошел Ельцин. Горбачев поддерживал его под локоть. Когда он заговорил, первые три ряда засвистели, затопали и закричали ‚долой! ‘ Горбачев жестами призвал их успокоиться и сказал: ‚Хватит, прекратите! ‘ — продолжает Колтон. — Ельцин снова каялся, в еще более униженной форме, чем на Пленуме ЦК и заседании Политбюро, — каялся перед партией, перед товарищами по Московской партийной организации и перед ‚Михаилом Сергеевичем Горбачевым, авторитет которого так высок в нашей организации, в нашей стране и во всем мире… Я пытался бороться с амбициями, но, к сожалению, безуспешно‘. Ельцин сказал, что, если подобное повторится, его следует исключить из партии». По другим источникам, он заверил, что верен генеральной линии партии, абсолютно убежден в победе перестройки и никаких умыслов не имел.

«Перед отъездом врач вколол больному баралгин. Обычно этот препарат действует как анальгетик, но в повышенных концентрациях вызывает торможение работы мозга, — объясняет Александр Коржаков. — И, едва ли случайно, доктор влил в Ельцина почти смертельную дозу этого препарата. Борис Николаевич перестал реагировать на окружающих и напоминал загипнотизированного лунатика. В таком состоянии он и выступил. Кратко и без бумажки. Когда же прочитал в газетах произнесенную на московском пленуме речь, испытал шок. Отказывался верить, что всю эту галиматью произнес с трибуны лично, без подсказок со стороны». «В больничную палату его принесли на носилках. Он был очень бледным. Я была в отчаянии, когда увидела, в каком состоянии он вернулся, — воспроизводит события Наина Ельцина. — Его сопровождал один из руководителей 9-го управления КГБ, которое отвечало за охрану первых лиц. Я не выдержала и сказала им в глаза, что думаю. Не могла больше себя сдерживать. Помню, что почти кричала: передайте Горбачеву, что даже фашисты во время войны с пленными так не обращались!.. Врачу тоже сказала: ‚Как же ваша клятва Гиппократа? ‘ — ‚У меня свои гиппократы‘, — не глядя в глаза, ответил он». 

Чуть позже тот же доктор, видимо, помаявшись совестью, посоветовал Наине Иосифовне забрать мужа из больницы, «если вы хотите, чтобы он ушел отсюда своими ногами». Родные перевезли Бориса Николаевича в подмосковный санаторий Барвиха. Михаил Горбачев сначала предложил ему уйти на пенсию, потом определил заместителем председателя Госстроя СССР. Секретарь ЦК Лев Зайков, сменивший Бориса Николаевича в МГК, объявил, что «эпоха Ельцина закончилась». Сам отставник говорил о себе как о «политическом трупе». 

На этот раз чутье его подвело: из пропасти, политической могилы он выйдет восставшим из пепла. Вдохновленный, раскрепостившийся, получивший благодаря Ельцину дар речи, советский народ возвращал ему силы и веру. «Ельцин превращался в лидера всех недовольных в стране, политического противника той партии, в руководстве которой он совсем недавно состоял. В стране, где не существовали оппозиционные партии, Ельцин становился лидером будущего движения. Лидер оппозиции появился», — формулируют авторы ельцинской биографии в серии «Жизнь замечательных уральцев».