Когда актуальность давит на современность

Когда в 1981-м философ и лингвист Борис Гройс уехал из СССР, ни советское, ни антисоветское искусство не было нужно никому в мире. Соцреализм еще с 30-х считался китчем на службе государственной идеологии, а всевозможные полуподвальные авангардизмы были всего лишь недорогим салонным артом. Зато лет через шесть, когда советскими нонконформистами заинтересовался даже аукционный дом «Сотбис», Гройс оказался единственным теоретиком искусства, способным говорить с западным арт-сообществом о соцреализме и соц-арте на понятном ему языке. Он показал, что искусство по обе стороны железного занавеса развивалось по схожей логике: советские художники если и отступили от мировых трендов, то разве что влево, а уж никак не назад. То есть, по сути, Гройс вписал Россию с ее историей в современный мир

Почему сегодня все так интересуются современным искусством — даже бизнесмены, политики и правоохранительные органы? На какие запросы общества оно отвечает?

Оно отвечает важной потребности человека — выяснить, что такое современность. Раньше искусство занималось отчасти прошлым, как Ренессанс, или будущим, как авангардизм или футуризм. А современное искусство занимается современностью, потому что она стала проблемой, загадкой. Мы не знаем, в какое время живем, и спрашиваем себя каждый день: а что такое «сегодня»? Сложность возникает оттого, что мы живем в эпоху синхронизации очень разных культурных, личных, цивилизационных историй в единое мировое время. Но что это должно нам говорить, неизвестно. И вот современное искусство пытается ответить на этот вопрос. Я  спрашивал у людей, почему они ходят на биеннале, и все говорят: «Мы хотим узнать, что сегодня происходит».

Такое непонимание современности было в другие эпохи?

Я думаю, это было всегда, но сейчас сильно обострилось. Во все предыдущие исторические эпохи мы жили иллюзией, что знаем свою историю: пусть мы не знаем будущего, но зато знаем прошлое. И было ощущение, что нам понятно, как все развивается, как все пришло к тому, что есть теперь. На этом построены многие теории вроде дарвиновской.

А сейчас мы живем в ситуации, когда связь прошлого с настоящим оказывается по большей части неопознаваемой, неочевидной. Например, неизвестно, откуда появились какие-то мусульманские террористы, атаковавшие Нью-Йорк. Как они к этому пришли, почему, зачем? Мы знаем об этом лишь по обрывочным сведениям, которые дошли до нас случайно. Сайт WikiLeaks существовал давно, но мы узнали о нем недавно, как будто он возник из небытия. В недавнем прошлом в мире происходило множество скрытых синхронных процессов, и сегодня они проявляются. Конечно, все это обострилось с глобализацией, с развитием СМИ, с той самой синхронизацией культур. И современное искусство это незнание настоящего часто показывает как хаос, угрозу или слепое пятно.

Почему эта самая синхронизация в последнее время так усилилась?

Ее во многом создали медиа, интернет. Например, Леди Гагу мы знаем лучше наших соседей по дому. Теоретически должно быть иначе: мы знаем наших соседей и где-то в конце жизни, в путешествии, узнаем что-то о Леди Гаге. Но сейчас мы слышим о ней каждый день, а соседей никогда не встречаем. Мы все время имеем дело с процессами, очень далекими от нас. А вот с процессами, которые происходят рядом, мы никак не взаимодействуем. Это все разительно отличается от ситуации, которая была еще тридцать лет назад.

Вот, например, модернизация. У художника Франсиса Алиса есть несколько работ, где он рассматривает ее как вечный процесс, который никогда не приводит ни к какому результату. У него есть работа «О процессе модернизации», где он показывает репетицию стриптиза. Стриптиз — это ведь репетиция сексуального акта, которая никогда не приводит к завершению. А репетиция стриптиза — это репетиция репетиции. Она обещает нам удовлетворение, которое по определению никогда не наступит. По мнению Алиса, таков и процесс модернизации. Это вечный процесс, который опирается на обещание, что когда-нибудь современность будет построена, но в основе его лежит всеобщее убеждение, что он будет продолжаться вечно и никакого результата не будет. Алис считает, что Мексика всю жизнь занималась модернизацией, но никогда так и не стала современной. А ведь этот процесс происходит во многих странах.

Наш президент заявляет, что модернизация — главный тренд развития страны. Это тоже репетиция стриптиза?

По Алису, модернизация — своеобразный способ существования. И, кстати, неплохой: хотя вы никогда не сможете слиться с современностью, вы можете все время жить в этом процессе постоянной модернизации. Вы же чистите ботинки, хотя понимаете, что они никогда не станут совершенно чистыми.

Еще одна работа Алиса о модернизации — видео: там машина все время въезжает на гору и скатывается обратно. Это похоже на миф о Сизифе, и это тоже о модернизации — попытка преодолеть на машине какую-то гору.

Это никогда не удается, но предпринимаемые для этого усилия, даже если они не приводят к результату, — очень интересная и продуктивная форма человеческого существования.

Поэтому процесс модернизации не обязательно должен приводить к результату, чтобы быть успешным. Посмотрите на Татлина. Его «Летатлин» не полетел, но это гениальное произведение искусства: усилие полета, которое не приводит к реальному полету. Это очень продуктивный акт, выводящий человека из пассивного состояния.

Учитывая, сколько международных денег сейчас скапливается на рынке современного искусства, можно ли говорить о том, что оно — представитель глобального капитализма? Что оно — этакий колони­затор, захватывающий национальные культуры?

Мне так не кажется. Колонизация возможна тогда, когда есть метрополия. Современное искусство — интернациональное явление, в нем участвуют китайские художники и кураторы, индийские художники и кураторы… И в каком-то смысле оно чужеродно по отношению к любой национальной культуре. Оно представляет собой чистую современность: не какую-то территорию, а время. Это явление, которое нигде не имеет метрополии или колонии, а представляет собой сеть вроде интернета — сеть, накинутую на глобальный мир. И в этом его эффективность.

А есть связь между современной политикой и артом?

Есть один аспект, в котором современное искусство очень сильно влияет на политиков, и даже больше, чем кажется. Нынешние лидеры, как и большинство населения, хотят показать себя людьми современными, с актуальными интересами. При этом часто используются те же приемы, которые есть в современном искусстве, отсюда такой интерес политиков и бизнеса к биеннале. Они хотят почувствовать стиль современности, атмо­сферу жизни, понять что-то про сегодняшний день.

Такой жажды соответствовать своему времени не было никогда. Посмотрите на де Голля, Черчилля, Гитлера или Сталина: у них не было потребности показывать себя людьми своего времени. Каждый из них жил традицией — французской или английской — или представлял какую-то идеологию. Но они были равнодушны к требованию включаться в эстетику современности и быть фигурами современности.

Такого давления «актуального» не было ни в период Второй мировой войны, ни после. Оно возникло в конце 80-х — начале 90-х и сегодня стало тотальным. Все, кто хочет заниматься политикой, занимаются самодизайном, стремясь во что бы то ни стало показать себя людьми своего времени. То есть человек начинает воспроизводить сам себя как фигуру, отстраненную от себя самого. Как общественную маску. Но эта маска создается не с помощью идеологии или традиции, как это было раньше, а средствами крайне актуальными, современными, относящимися к нашему времени. Эти средства чрезвычайно важно проанализировать.

Это стремление быть модным и актуальным продуктивно?

Не все возможно в любое время, говорил Фуко. Время диктует свои условия и ограничения. Мы не можем сегодня обращаться к прошлому, потому что нет единого представления о нем. Взять хоть Россию: там у каждого своя картина прошлого. Нельзя договориться о том, что такое архив: у каждого он теперь свой или его нет вообще. Утопия и перспективы на будущее исчезли. Поэтому нам остается только современность.

Насколько важен в сегодняшней культуре разговор об индивидуальности и психологизме? Или все заняты чем-то коллективным и социальным?

Все возможно — и индивидуализм, и психологизм. Но только при условии, что ты будешь современным автором. Вот Сорокин и Пелевин очень психологичны. Но они сумели доказать, что живут в своей современности. Если ты это сделал, можешь быть каким угодно психологичным или традиционным.

То же самое в политике: если лидер сумел позиционировать себя как современного человека, дальше он может предлагать разные идеологии, от правой до левой. Но важно, что он обозначил свою принадлежность к современности.

А где сейчас главные болевые точки общества? Где возникают зоны напряжения?

Они в основном связаны с частной жизнью. С одной стороны, мы все время ходим в интернет. С другой — все больше осознаем, что сами являемся предметом слежки. И что те методы виртуального слежения за миром, которые мы используем, та аппаратура, которую мы применяем, может быть повернута против нас. Везде сохраняются наши данные, фиксируются наши пристрастия, осуществ­ляется контроль. Вот это драма современного мира, которая выявляется через WikiLeaks и многие другие вещи. Главная задача — это попытка найти баланс между частной сферой и сферой, открытой для наблюдения, контроля и слежки. Современный человек не очень хорошо понимает свои границы, ему трудно их определить. Отсюда много истерии и паранойи.