Стыдно!

Непредставленный электорат уже сегодня реальнее мифических «путинского большинства» и «демократического электората». Довольно активизации одного-двух меньшинств, не посчитанных в сентябре, и анонимная Россия перестанет существовать, а на ее месте проступит реальная страна. Переход страны в новое, постпутинское состояние начался спонтанно и неудержимо идет из разных точек.

Еще весной термин «политизация» высмеивали. Прошло полгода, и политизация стала мейнстримом. Папочки, которые прежде несли президенту, теперь сбывают публике, плохо замаскированными под «журналистское расследование». Информацию не сдерживают внутри аппарата – зачем? Новые дачи, яхты, самолеты и офшоры кремлевского окружения. Кто такой Петр Колбин? Есть ли у Алины Кабаевой бабушка, а у Сергея Кириенко – политическая команда? Никто не отказывается обсуждать, любопытно же! Утечки о кадровых назначениях, верны они или лживы, говорят о внутренней борьбе. А ее участники зовут сопереживать. Развернулась «сточная гласность».

Стыдливое большинство

Социологам нулевых памятен феномен уклончивости сторонников Жириновского: те стыдились признаваться, что голосуют за ЛДПР. Сегодня, поясняя провал сентябрьских экзит-поллов, социологи впервые отметили такую же уклончивость избирателей «Единой России». Голосуя за власть, те стыдятся ее нереспектабельности. 

Сбой идейной мобилизации «путинского большинства» переназвали «проблемой явки» и постарались забыть. Либеральный дискурс на этих выборах проигрывал, но не выиграл и ястребиный посткрымский. Карканьем ястребов заполняли паузы скучной арены дебатов. Но менее 20% реальной поддержки избирателями вынуждают власть перейти к постройке какой-то другой системы защиты. Что опять раздвигает политическую сцену в России. 

Провластное большинство Думы рыхло, разнолико и недееспособно. Оно затруднение, а не средство. Правда, в фантазиях Кремля оно выглядит макетом триумфального большинства 2018 года. Которое проголосует за Путина или за того, на кого он укажет. Поддержав все видоизменения Конституции, какие потребуются. 

Конституционное большинство Думы представляет собой временную колонию разнородных меньшинств. «Единая Россия» втянула в себя массу политических повесток, а те не нейтральны. Интересы притягивают интересы вместе с их носителями. Идет кристаллизация внутренних фракций, с которыми предстоит бороться Володину, заодно с пятью руководителями депутатских групп. 

Неконституционная мелочь «конституционного большинства»: президент, по его же словам, «назначил» председателя Государственной думы. Но, отослав Володина в Думу, Путин аппаратно подорвал володинскую версию внутренней политики. Поставив Кириенко ее куратором, он принужден теперь вести политику лично. На другое времени уже нет.

Тем временем внутренняя политика вдруг стала мировой. 

Конец деполитизации на мировой сцене

Летом 2014 года сбитый малайзийский «Боинг» вынудил Москву искать стратегический выход из грозной военной эскалации. Через год выход нашли на сирийском направлении. Оставив Донбасс догнивать в переговорах по Минским соглашениям, Москва бросилась в новую – успешную и безопасную, как казалось, эскалацию на ближневосточных рубежах. 

Эскалацию можно утопить в следующей, но не бесследно. Прошел год, и призраки прошлых эскалаций стали возвращаться в Москву. Кремль верно рассчитал, что «театр Путина» настолько нужен Западу, что его примут в игру и при нехватке козырей. Кремль, однако, не угадал, в какую игру он втянут – и кем в ней выглядит. В результате ко дню рождения Владимира Путина сошлись вместе самые разные вещи. 

Глупейшие демонстрации хакерских сил Москвы были с радостью приняты лагерем американских демократов как ценный электоральный мотив для сплочения. Попытка уйти из Сирии, сохранив усиленного Асада, не удалась – и тогда Москва ожидаемо применила в Алеппо стиль бомбардировок Грозного 1999–2000 годов. 

Всем этим якобы занимается один-единственный человек, президент. Он часто просит вслух «ничего не политизировать», ведь политика только мешает ему обслуживать национальные интересы. 

К этому времени Россия уже 15 лет жила в условиях режима деполитизации, то есть удаления любых борющихся сил с публично видимой сцены. Сцена заполнялась, также намеренно, декорациями и актерами управляемой демократии. Суть ее можно определить как заместительную терапию изгнанной политики. Политические типажи, однако, остались, потешая телеаудиторию только в одном виде – характерных персонажей, условных и чуть комичных. Политик переставал символизировать собой интересы и бороться за выражение вечных ценностей. Наоборот, сами ценности стали выглядеть причудой политиков, интерес которых якобы один: остаться во власти, у ее пирога, в ее телевизионных студиях.

Истощив себя, театр деполитизации пришел к концу после убийства Бориса Немцова. Для управляемой демократии кровь на сцене была излишеством. С первых шагов расследования, указавших на город Грозный, начались перемены. 

Фауна деполитизации

Десять лет театра деполитизации не могли пропасть в никуда: сложились телеаудитории, возник условный язык. Душераздирающие проклятия врагам и клятвы верности России, кальки с политамериканского (вроде «Россия, вперед!») стали символами языка. 

Политический конфликт серьезен, а российская деполитизированная сцена не терпит серьезности. Чем была деполитизация в публичной политике? Это фарс превращений, гипербол, монструозных масок и игры метафорами. Даже в 2014 году кровавое ожесточение раскола на Украине на российском телевидении утрировали, доведя до водевильных сцен. В построении линейки новостных типажей угадывалась стилизация под фильмы «Интервенция» и «Зеленый фургон». 

Сегодня политический конфликт возвращается на публичную сцену, и, возвращаясь, он интенсифицирует фарс. А язык фарса негоден для дебатов. Поддельная речь, утрированные чувства, абсурдистски форсированная тематика функциональны лишь в одном отношении. Удваивая публичную сцену, они отсекают зону политизируемого и аполитичный остаток. Твердыней последнего должно оставаться «большинство».

Продолжают говорить то о цензуре, то о пропаганде на телевидении, но это вчерашний день. Абсурд кремлевского телевидения функционален. Григорий Голосов говорил о «крымском файерволе». Но наш файервол не столь институт цензуры, сколь инструмент лоботомиста: «Останкино» блокирует ход политического сигнала. Рассекая политизированные среды от деполитизированных, оно строит экранирующую прокладку между очагами политизации и многомиллионной массой телебюджетников. 

Сама по себе политизация не пробьет эту изоляцию и этот барьер. Почему? Потому что барьер не нейтрален, это мембрана. Активные политизированные меньшинства избирательно втягиваются в мир медиамифологии в неожиданных для себя ролях. Оставаясь политически непредставленными, они разыграны в телеинтермедиях – либеральными Пьеро, так потешно пародирующими европейский дискурс. 

Спектакль большинства прячет жизнь российской нации. Ее реальная множественность, ее идейный и человеческий плюрализм смотрятся чем-то бессвязным. То, что идеологи именовали подавляющим большинством, – лишь аудитория телевещания. В отличие от советского агитпропа массы изолирует от политики не запрет на «негатив», а экраны форсированного увлекательного контента – негативного и почти целиком подложного. 

Новые интересы окарикатуривают, приучая русскую публику брезговать собственными различиями. Это замедляет общую политизацию страны, но не может ее остановить.

Россия непредставленных

Часто говорят о каком-то новом большинстве; Андрей Перцев вот даже о «непутинском». Уместно задаться вопросом: почему оно вообще большинство? 

Оглядываясь в поисках большинства, мы видим его руины. Распадаясь, оно идет на материал новой сцены. При желании еще можно называть его «путинским», но это поле игры для каждого, кто умеет играть на таком большом инструменте. Из большинства выступили группы, и развернется их борьба. Конец большинства – вторая фаза политизации. Актеры сцены 2017–2018 годов – меньшинства, превращающиеся в игроков, которые затем станут новыми электоратами. (В точности то же происходило с материком продемократического большинства в 1991–1996 годах.)

Восьмидесятидвухпроцентный рейтинг доверия Владимиру Путину зловеще близок восьмидесятисемипроцентной доле людей, которые на вопрос «Можете ли вы влиять на принятие решений в стране?» отвечают «Нет!» (согласно опросам Левада-центра. Из них «определенно нет» – 49% и «скорее нет» – 38%). «Подавляющее большинство» заявляет о себе как о не влияющем в России ни на что. 

Верно и то, что меньшинства пока не образуют политической нации. Лишь 7%, вступая в контакт с властью, по их словам, добиваются от нее того, что им нужно. Лишь 18% целиком рассчитывают на защиту и поддержку со стороны государства; 20% несчастных заявляют, что их жизнь во всем зависит от власти. Все они – меньшинства. Из меньшинств и состоит в реальности «правящее большинство». 

Непредставленные меньшинства уже сегодня реальней призраков «путинского большинства» или «демократического электората».

Дебаты об интересах меньшинств, то есть реальных групп, населяющих Россию, не были проведены во время выборов. Довольно активизации одного-двух меньшинств, не сосчитанных в сентябре, и анонимное большинство испарится, а на его месте проступит разная Россия. Кремль втянулся в переходную эпоху – отпирается от нее лишь антикремлевская оппозиция. Смакование коррупционных новостей отвлекает ее от работы над обязательным политическим заданием. Но сцена не ждет – и ту размечают другие.

Колонизация бюджета

Влиятельные меньшинства в стране тоже есть – видимо, 12%. Те, кто на вопрос Левада-центра отвечают «Да, влияю». Они-то как раз представлены: 12 миллионов избирателей – «поставщиков большинства», почти половина электората «ЕР», сыграли роль твердынь в обвале городской явки. Машина производства большинства наконец отлажена. Потеряв легитимность, она соединилась с фондом «помощи отсталым территориям» из доходов федерального бюджета. Чечня, Ингушетия, Тува, Татарстан и Башкортостан. И, конечно, угольный эмират Амана Тулеева. Что об этом можно сказать? 

Речь опять-таки о меньшинстве. О хорошо оплачиваемом премиальном меньшинстве. Помимо трансфертов бюджета, в премию входит и поощрение местного неисполнения законов. На что центр, столь чуткий к сепаратистским тенденциям, не обращает внимания. Чемпион политизации 2016 года Рамзан Кадыров немедленно после выборов провел зондаж. Центр не одобряет борьбы чеченских мальчиков? Что ж, тем верней Центр заплатит ему деньгами. Часть собранного в регионах налога на прибыль перенаправят в пользу «наименее обеспеченных». А наименее обеспеченные как раз те, кто верно голосует за власть. Это их премия за 18 сентября, в дополнение к ранее выданным авансам за первое полугодие (Чечне увеличили на 14%, а Ингушетии на 30% – притом что трансферты субъектов РФ в целом сократились на 12%).

Фискальная империя

Безудержность власти при экономической стагнации формирует два соблазна: фискально-штрафной и инфляционный. Они отвечают стратегиям, борющимся за влияние на Кремль. Фискально-штрафной соблазн пока остается в мейнстриме. Задачей Думы станет реорганизация обнищалой энергетической империи в фискальную империю штрафов. Но для отжима и поборов русским нужен саспенс помощней – нам предстоит видеть все больше случайных репрессий при меньшем числе репрессивных законов. 

А перестановка кадров тут же попала под обстрел аппаратных разгребателей грязи. Сколько еще могли ждать карьеры молодые майоры ФСБ и СК? Они пошли в атаку, и грязи уже больше, чем ждали. Начались аресты губернаторов. Скорее обозленные, чем напуганные угрозой тюрьмы, земельные боссы зашевелились. 

Возвращение политики ускорилось 

Спасая видимость большинства, власть отпугивает желающих его потрогать. Бессильная идейно мобилизовать, она повышает тревожность. Бомбоубежищ и плутония мало. Вырос спрос на мобильные отряды добровольных разносчиков страха. Оживился интерес к отмобилизованным меньшинствам, которых легко бросить в зону прорыва. Среди них развернулась конкуренция за роль головных бюджетополучателей. 

Акций наподобие «люмьергейта» и атаки на Сахаровский центр станет больше. Дело радикализации теперь берет на себя сама власть, ее правящее меньшинство.

Консенсус протестности 

Миф «протестных настроений» – бог левых учебников политологии. Протестный миф велит описывать динамику социальных состояний как «вскипающие», «затаившиеся, но предвещающие» нечто. А несбывчивость протестных утопий приписывает «всеподавляющей силе режима». Конспирология протестности обща для прокремлевских сил, оппозиции и тайной полиции. Она отвращает Кремль от лояльности российскому обществу. В своей же стране власть ведет себя так встревоженно и конспиративно, будто она в обороне.

В повестке переходного периода обозначилась альтернатива развития спецслужб. ФСБ стоит перед явным (явным для всех во власти) фактом, что сил, активно враждебных Владимиру Путину, в России нет. Отсюда ведут два пути. Один – сузив круг задач, ограничить цели реальными заговорами экстремистских сред и сколько-то реальным враждебным проникновением извне. Повышая заодно требования к падающей компетентности.

Второй вектор прост и плох: врага надо выдумать! Но тут не остановиться на статус-кво. Придется зайти дальше, мобилизуя телевизионно-постановочные ресурсы с помощью малых групп отморозков, готовых (сознательно и корыстно) выступить их активом. 

Выбор еще не сделан. 

Люмьергейт как стиль оппозиции

Главная претензия к либеральной среде не в отсутствии у нее власти или компетентности. Хуже, что та перестает быть препятствием для безрассудств власти. 

Навальный говорит о демократическом электорате «числом до 25% в крупных городах» – всех демократов он сливает в Единую Демократию. Миф единого демократического электората равен мифу единого путинского большинства и подсказывает ложную тактику. В той степени, в какой избиратель демократичен, он конфликтен и разнороден. Его группы не хотят иметь дело друг с другом, они взаимно брезгливы.

Реакция на люмьергейт добавочно подтвердила, что либеральная среда демократична врозь. Люмьергейт вскрыл структуру невроза аполитичности. Фотовыставку, на которую вскинулась какая-то дура и вслед ей силовой актив (под знаменем «Офицеров России»), никто не закрывал – закрыли хозяева. Из-за чего? После разговора с людьми, которые никого не представляли. Что легко было выяснить, набрав номер телефона Общественной палаты. Но хозяева не стали звонить. Додумав свой политический выбор, они вышли из игры. 

Так же действовали избиратели оппозиции, не пойдя на выборы. Но так же ведет себя оппозиция теперь, когда выборы позади. Не пытаясь связаться с группами непредставленных интересов, ни даже с избранными в Думу одномандатниками, она себя сама закрывает. 

Деньги одномандатников

Про потенциал одномандатников в Думе сказано все, предложены все виды гипербол. Одномандатники – ставленники своих округов, послы новой легитимности. Лоббисты земельных интересов в отличие от списочников. С другой стороны, они  лоскутная набивка для мегафракции «Единая Россия». Однородная реакционная масса, агрессивно-послушное большинство… Так мы торопливо забрасываем факты догадками, стараясь не вглядываться в реальность.

Впрочем, еще неизвестно, как пойдет срастание губернаторов с одномандатниками. Сложатся ли их политические союзы, сегодня небезопасные для глав регионов? Или одномандатники примут володинский жилищно-коммунальный кругозор – не дальше скверика и микрорайона? Ясность позиций возникает не по ходу выступлений в телепрограммах. А в том, что станет делать депутат при угрозе банкротства муниципалитетов и местных бизнесов.

Спор о роли одномандатников в новой Думе не спор о «протестности» и «идейности». Это спор о деньгах, вложенных в них местным бизнесом. Деньги не вкладывали в красоту цифр «большинства». По итогам года, не менее 75–76 регионов останутся в дефиците, а их долги достигнут суммы под три триллиона рублей. Естественно, что депутаты ждут перераспределения бюджета, пусть непубличного и неполитического. Но эти деньги теперь нужны «электоральным национал-большевикам» – регионам и округам, где большинство делается.

Сложатся ли вокруг политических инвестиций земель необходимые для обслуживания новые политические коммуникации? Вот где задача внепарламентской оппозиции. Регионам стоит вложить еще денег, чтобы защитить немаленькие свои.

Переходное время 

Переход страны в новое состояние спонтанно начался и идет из разных точек. У него пока нет общего русла, нет мейнстрима. Будущее описывают как тайну или «слепое пятно» (К. Гаазе). Но что, если у нас на виду, перед широко закрытыми глазами – поле расстановки фигур и сил переходного времени? 

Непонимание кремлевской чехарды стало затруднением для функционеров власти. Не зная России, Кремль хорошо знал свой режим управления и его границы возможного. Сегодня границы сметены эскалациями, действия стали безудержны. Непонимание логики власти ее же собственным аппаратом – вот новый внутриполитический фактор. Президент – символ и святыня Системы, теперь лишь один из тех, от кого ждут прояснения переходной политики. Момент, неприятно совпавший с окончанием его срока полномочий.

В этом есть нечто комичное и педагогически поучительное. Ведь вытеснены были все центры альтернативной повестки, убраны ее носители – и на российской сцене не осталось ничего, кроме... будущего! Одно непроглядное будущее, куда входят со страхом, ненавистью и томиком Ивана Ильина под мышкой.

Идет переходное время, с непредсказуемыми обрывами сроков и неведомой повесткой. Бедный Путин, что за усмешка истории! Мечтательный консерватор, враг понятий «деловой климат», «общественное доверие» и «мировой порядок», старея, идет на рандеву с трудоспособной Россией, не боящейся трудностей жизни и его самого. Страна переходит к чему-то новому. Во всяком случае, к чему-то другому, чем он.