Предстояние и наказание
На модерации
Отложенный
Претензии к Никите Михалкову как к функционеру, который сегодня говорит от лица всего искусства, государства и народа, я готов был забыть в день премьеры фильма «Утомленные солнцем-2. Предстояние»; мало того – я искренне желал режиссеру великого фильма и великой победы.
Режиссер похож на главного редактора: и тот и другой – люди зависимые, у того и другого – целый вагон условий, финансовых и прочих обязательств, исторически сложившихся до тебя обстоятельств, и оба вынуждены идти в повседневной жизни на компромиссы, которые стороннему человеку кажутся низкой игрой, лицемерием; и единственное, что их оправдывает – цель. Если цель и в том и в другом случае – сказать правду, тогда все прощается.
Стоя в очереди за пригласительным в Кремлевский дворец на премьеру фильма, разговаривая с коллегами, которые также, допустим, не любят Михалкова-функционера, ты чувствовал то же, что и они – готовность признать свое поражение от искусства и готовность простить Михалкову все, хотя бы на один день. Журналисты, пишущие о культуре, в душе чувствуют себя сотворцами, и пускай это даже и дико смешно, но они именно любят быть благородными, и даже стремятся показать, что они, несмотря ни на что, способны разделять художника и идеолога, художника и чиновника; и все они искренне желали Михалкову в этот день победы, потому что, в конце концов, всем хотелось великого фильма о великой войне, тем более что у нас его давно не было.
Потом все стояли в другой бесконечной очереди, которая загибалась по известной одной только ФСО траектории, выгибалась какой-то причудливой восьмеркой по всему Александровскому саду, хотя есть прямой, как дверь, вход в Кутафью башню, но напрямую туда никого не пускают, а заводят почему-то сбоку, кружным путем, вот этой вот восьмеркой; и в этой очереди все терпеливо ждали, и желали Михалкову победы. И потом еще полтора или два часа в ожидании фильма – в фойе, под звуки военного оркестра, при большом скоплении танцующих молодых людей и девушек, одетых в военную форму 1940-х годов, которые мило улыбались и говорили всем «здравствуйте», и дикий кофе, а точнее какая-то подкрашенная вода наверху, в буфете Кремлевского дворца – все это тоже можно было вытерпеть ради художественного результата.
Но признаки беды уже ощущались − по каким-то косвенным приметам: по этим самым ряженым, пляшущим-танцующим, которых посылают обычно на самые опасные участки идеологического фронта; и по бесплатному журналу о фильме, в котором слова «великий-великие-великое» употреблялись почти в каждом заголовке; и по тому, что перед началом фильма крутили фильм о фильме – никогда, увы, так не бывает, чтобы нечто абсолютное, или претендующее на абсолютное, разогревали таким количеством искусственного, к делу отношения не имеющего, как и к самой стилистике фильма.
Разогревать, на самом деле, начали еще лет пять или шесть назад. Нам много и подробно рассказывали, как о великой тайне, о съемках, которые идут где-то в заповедных местах, и, кстати, именно эксклюзивные рассказы в одной старинной газете, а также трейлеры сыграли теперь злую шутку: выяснилось, что половина или треть увиденного нам уже известна. Мы задолго до показа знали, читали, слышали, что Там взрывают Настоящий мост и сжигают Настоящую избу, а также разрушают Настоящую церковь, специально для Съемок построенную – и точно, так все и было: взрывают, разрушают и сжигают, но и что с того? С каких пор это считается гарантией художественного результата, почему это сегодня считается признаком высшего мастерства? И вот нелепость: там сжигают, разрушают, но это не восхищение у тебя вызывает, и не сочувствие, и не ужас, а мозг просто механически фиксирует: так и есть, по-настоящему все. Ну и что?!
В этом фильме есть один по-настоящему завершенный, цельный кусок. Примерно пятая часть фильма, гибель кремлевских курсантов, сделана именно так, как должна была, по заветам Льва Толстого. Вначале долго, в новеньких грузовиках, в новеньком обмундировании, едут на фронт две роты кремлевских курсантов, элита Красной армии, 240 человек, рост – не ниже 180 сантиметров. Какие все хорошие ребята, какие у них планы, как они, хоть и не обстреляны, но обещают друг другу – покажем себя в атаке.
Как они там по-щенячьи, в кузовах ссорятся из-за пустяков, из-за мелочей огрызаются, какой там царит дух – лицейско-кремлевский, если можно так сказать, боевой, молодой, и каждый думает про себя, что война все-таки красивая вещь. Как строем они идут в окопы, как поют песню, как располагаются, как знакомятся с уже воевавшими, шутки, у каждого новенькая винтовка, у каждого − жизнь. У каждого мечты, у каждого набор представлений о мире, у каждого что-то свое – ключи от квартиры, отличные теоретические знания, брат-танкист; как они потом боятся, как вдруг танковые моторы загудят в тылу, и все оборачиваются, и застыли, и как дружно защелкали затворами − все это длится тридцать или сорок минут экранного времени, почти вечность, а потом немецкие танки минут пять–шесть, как бы уже в режиме времени реального, ездят по окопам, и давят, и месят, и никто из курсантов даже выстрелить толком не успевает, потому что от них остаются кровавые куски, кровавые лужи, обрубки рук и ног и тикающие часики на руках.
У Толстого есть похожий момент, когда мимо необстрелянного еще Николая Ростова скачут кавалергарды – двухметрового роста, на холеных лошадях – и как все они потом погибнут в атаке при Аустерлице. Здесь нет даже атаки. Здесь в чистом виде гибель красоты – красоты человеческого материала, если можно так выразиться, с поправкой на скорость и убойную силу войны ХХ века – гибель за минуты, за секунды, и, главное, – гибель некрасивая, жалкая, бессмысленная – это и есть, вероятно, приближение, насколько это возможно, к правде войны, и эта правда заключается именно в скорости убийства живого, превращения его в мертвое. Из этого человеческого материала в соответствии с высшим замыслом должно было получиться еще и еще человеческое, но никогда и ничего уже не получится. Потому что вот они – лежат; один напоследок подышал чуть-чуть − и их уже засыпает снежком.
На этом бы можно было и завершить – разве эпическое обязательно означает трехчасовое, разве эпическое состоит в том, чтобы дать «широкую картину»? Разве этого эпизода недостаточно было, чтобы выразить главную мысль – вот же она, сама просится – и предоставить зрителю уже самому решать, где был в этот момент бог, и был ли смысл в их гибели, и представить, что примерно так и воевали всю войну, а можно ли было по-другому – на это уж пускай будет другой суд, не наш.
Но до этого эпизода еще ждать и ждать, а до того нам настойчиво внушают прямо противоположное. Что война сблизила людей с богом, что она сделала их лучше и чище, и для этого нам подсовывают какую-то нелепую символику; что после молитвы бомбы не взрываются, или наоборот; что после молитвы падают немецкие самолеты; что смерть настигает тех, кто думает только о материальном, а не о вечном; что какие-то там церкви и какие-то там кресты, и какие-то там купола каким-то там фантастическим образом кого-то от чего-то спасают на войне. Я не буду пересказывать фильм, но эта идея категорически противоречит той самой сцене с курсантами, Михалковым же и снятой − противоречит своей надуманностью и конъюнктурностью – что будто бы бог был на нашей стороне, и будто бы бог благодаря войне опять стал среди нас. Зачем же их погибло столько, и так глупо, если бог был за нас?..
И эта простая мысль – о богооставленности − скрыта за нагромождениями мистики, нелепостей, сценарных чудес и натяжек, и режиссерского волюнтаризма, который уже перестает идти на пользу произведению. Фильма как такового нет: есть пять или шесть больших массовых сцен, снятых подробно, хотя и с разной степенью достоверности, подлинности – виной чему, как ни странно, именно большое количество известных актеров в эпизодических ролях: актеров, которые везде играют одно и то же, и даже скучно вспоминать, сколько раз они примерно то же самое делали или говорили в фильмах менее эпических. Они все так же рычат, а не разговаривают, и уверенно тыкают друг в друга пистолетами и званиями, и если одного из них попросить разговаривать, допустим, с дебиловатым акцентом урки, а другого − с вот этим вот, знаешь, волжским оканьем, ага, знаю, а третьего заставить смешно пучить глаза, то достоверности от этого не прибавляется, будет ли потрачено на это хоть 55 миллионов, хоть 55 миллиардов.
Верить нужно в то, что играешь. Этой веры нельзя купить за деньги – для этого нужна работа актера над собой, а еще совесть. Этим актерам – я наблюдал за ними в течение тех полутора часов перед началом фильма, пока гости съезжались на бал – им давать интервью и позировать фотографам удается лучше, чем собственно играть в кино. И, увы, они от этого получают больше удовольствия, чем от игры в кино.
Почему мы не можем больше играть войну? Почему получается тратить деньги, но не получатся тратить себя? Нет ли тут какого-то фундаментального слома человеческого материала – уже в наши дни, когда нужно воевать за то, чтобы от тебя осталось что-то помимо твоего костюма, твоих тачек, квартир, ежедневного мусора и кремов от морщин? И почему никто не воюет?
Комментарии
\"Воспоминания и размышления\" под редакцией А.Д. Миркина 1983 года издания
это три тома воспоминаний великого полководца суворовской школы.
Третье издание книги Маршала Советского Союза Г.К. Жукова вышедшее в свет в знаменательный год шестидесятилетия Советских Вооружённых Сил.
Выпущенная в СССР двумя массовыми тиражами в 3 миллиона 600 тысяч экземпляров и в 26 странах на 17 языках мира. Эта книга снискала широкое признание советских и зарубежных читателей и прочно вошла в золотой фонд мира военных мемуаров литературы.
Ищите эту книгу на полках ваших славных предков.
Читайте внимательно посланное вам через десятилетия послание от великого Маршала, который даёт все ключи от будущего.
Маршала, который руководил сражением против Гитлера и победил его.
Вы узнаете ответы на многие вопросы прошлого, настоящего и будущего, которые скрывают от вас ...нувориши
Великий полководец Жуков специально писал её для вас,для моложёжи всего мира,
что бы защитить от лжи, которая льётся на вас из всех дырок ТВ и кинотеатров, щедро проплаченная \"людьми\"
поня...
Однако два вывода очевидны, первый: мёртвый Лев всё равно Лев, а живой шакал не станет львом и после того, как сдохнет, по какой причине шакалы бояться даже мёртвого Льва, а равно и михалковы и иже с ними до сих пор боятся и будут бояться Сталина, который будет для них всегда постоянным КОШМАРОМ,
и второй: в случае неокупаемости фильма надо привлечь к ответственности михалковых со подельники за растрату выделенных средств использованных на экранизацию собственных измышлизмов и из кинематографии их вычистить, как кинематографистов, продукция которых не пользуется спросом и уважением населения и не соответствует задачам России
<...