Небесный завет солдата. К 100-летию А. Т. Твардовского

Пять лет назад мы отметили 100-летие величайшего писателя ХХ века Михаила Шолохова, а вот теперь - вековой юбилей великого поэта советской эпохи Александра Твардовского. Сколько бы ни составлял антологий и подборок о войне, сколько бы ни перечитывал и вдохновенно ни перепечатывал заветных строк, опять убеждаюсь: самое сильное лирическое стихотворение о войне написано Твардовским – «Я убит подо Ржевом».

Почему к этому твердо склоняюсь, не могу до конца объяснить. Может быть, потому, что всякий раз потрясает сам грандиозный, патриотичный и глубоко православный образ беседующего с нами безымянного солдата пятой роты, который телом там, «где корни живые», а душой – на небе, откуда можно твердо сказать:

Вы должны были, братья,
Устоять, как стена,
Ибо мертвых проклятье –
Эта кара страшна.

Вот он, нерв бессмертного стихотворения, небесный завет солдата! Каждый раз читаешь и мучаешься вопросом: они-то устояли, безымянный солдат под Ржевом, наши отцы, мой героический старший брат, а мы – устояли? Или заслуживаем их проклятья? Теперь и Твардовский вопрошает, прямо глядя небесно-ясными глазами.

После празднования 65-летия Победы и накануне Дня памяти и скорби опять повторяют «Московскую сагу», гонят другие кощунственные поделки, а телезрители – рассыпавшийся народ – уже никогда не откликнутся на строки Твардовского, который гениально выразил то, о чем спасительно думал каждый солдат, готовый подняться в атаку:

И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она – спасена.

Ведь только в этом – смысл, оправдание, величие всех жертв! А за что пали на рубеже «цивилизованных» столетий двадцать (а по другим расчетам и больше) русских за последние двадцать лет – за роскошные резиденции президентов по всей стране и пышные приемы в честь украденного праздника Победы вместо аскетических рабочих дач Сталина и триумфального Парада Победы с Жуковым и Рокоссовским? Или за самую большую яхту Абрамовича и куршевельские оргии Прохорова с их зарубежными клубами вместо школьных экскурсий во Ржев и народного стадиона в Лужниках? А главное: спасена ли разрушенная страна перед страшным лицом новых кризисов и вызовов? Самодостаточный Советский Союз выстоял бы; расколотая Россия – вопрос...

Но и в самые страшные годы Твардовский помнил главный завет солдата:

Нет, товарищ, не забудь
На войне жестокой:
У войны – короткий путь,
У любви – далекий.

Да, и мы сегодня на жестокой – третьей мировой войне. Посему эти заметки и дань памяти поэту, и отповедь спекулянтам на его имени, и признание в любви к незамутненной русской поэзии.

---------------------------------

Александр Твардовский родился в Загорье, что в 22 км к северу от Починка Смоленской области. Деревня была основана как хутор в 1910 году отцом поэта – Трифоном Твардовским, который приобрел 10 с небольшим десятин земли в пустоши Столпово. Немного. По расчетам объективных ученых, для того чтобы прокормиться на скудных землях Нечерноземья нужно 4 десятины на человека – здесь столько не выходило.

Тот, кто разыгрывает еще одну карту – раскулачивание, не понимает или скрывает, что проблема земли не решалась в России с середины XIX века до революции, что на долю крестьянина в Центральной России приходилось 0,4 десятины(!), что, наконец, останься Россия выживать по своим Загорьям, немцы взяли бы не только Смоленщину, но и Урал с Сибирью. Твардовский, как государственник, понимал с болью и семейную трагедию, но и необходимость поисков Страны Муравии. Сегодня потомок лишенцев, хлебнувших горя и лишенных многих прав, Владимир Личутин, который пишет книгу о северном крестьянине 20–30-х годов, заявляет так:

«Сейчас любят говорить, что НЭП – это благоденствие. Все это чистые сказки. Тогда крестьянам дозволили работать на земле, они стали себя обеспечивать, а излишки смогли продавать на рынке. Но никакого движения вперед, прогресса в этом не было. НЭП – это разгул черноты человеческой, а нам его подают как вершину хозяйствования. В душе человеческой в это время возобладал негодяй. Коллективизация стала ответом – надо было этого негодяя загнать обратно «в темницу». Тяжелыми средствами негодяй был подавлен». Сегодня он – нэпман, рыночник, утробный потребитель, негодяй – снова выпущен на волю и торжествует.

В 1928 году Твардовский перебрался в Смоленск, стал сотрудничать в газете «Рабочий путь», где ему помогал земляк Михаил Исаковский.

Реставрация сожженной в войну усадьбы началась 1 сентября 1986 года и закончилась в 1987 году. По макету брата поэта Ивана Трифоновича были заново возведены дом, сарай, баня, кузница и другие надворные постройки, разбит сад и огород. Представленная в интерьере дома мебель тоже выполнена руками брата поэта – краснодеревщика. Большую помощь в оформлении дома, хозяйственных помещений, кузницы оказали жители деревень, передавшие музею предметы быта, характерные для того времени.
Неброская русская природа и обстановка, окружавшая Сашу, позволяют прикоснуться к тому, чем дышал будущий поэт. Ежегодно, в день его рождения, на хуторе Загорье проводятся литературные праздники, проходит награждение лауреатов премии им. Твардовского. Посмотрим, какой праздник устроит Москва да и другие города...

Александр Твардовский с 1942 года и до конца войны (!) работал в газете Западного фронта «Красноармейская правда», начиная военным корреспондентом с самых трудных дорог – Погорелое Городище, Зубцов, Ржев. Мимо этих городов и весей мы с сыном ездим на любимый Селигер, и я снова думаю о тех, кто является нам примером и укором. Обязанный давать материал в каждый номер, Твардовский писал много – стихи, очерки, фельетоны. Ездил на передовую часто, даже когда не было острой нужды в материале. Ему не давала покоя совестливая мысль: оправданно ли его пребывание на фронте в качестве корреспондента, не больше ли пользы было бы от него, служи он с оружием в руках – «в полку, батальоне, роте»?

Казнился: «Мы живем по обочинам войны. Мы быстренько подъезжаем к тем ямкам и окопчикам, в которых сидят воюющие люди, быстренько расспрашиваем их, прислушиваясь к канонаде и невольно пригибая голову, когда свистит мина. А потом, провожаемые незабываемыми взглядами этих людей, убираемся восвояси…»

Уже в конце страшного лета 1941 года Твардовский стал остро осознавать, что газетные стихи тесны для него. «Я томлюсь иногда, что грозное величие происходящего не могу взять в соответствующие слова», – признался он в письме жене, посланном 26 августа с оказией. Он всегда чувствовал грозное величие эпохи и потому боялся потерять в газетной гонке «конт­роль» над словом, «исписаться». Между тем бойцы в письмах просят новых его стихов, новых встреч на передовой, где он «при случае» выступает со своими стихами. «Я известен здесь, даже любим… Хочется писать теперь уже что-нибудь совсем хорошее…» «После некоторого кризиса я опомнился… – пишет Твардовский жене 18 апреля 1942 года, – и решил, что больше плохих стихов я писать не буду, – делайте со мной что хотите… Война всерьез, поэзия должна быть всерьез».

И он решает вернуться к начатой им еще весной 1941 года, во время Финской кампании, поэме «Василий Теркин». Найденная им задушевная интонация, схваченный тон и черты характера простого русского человека на войне стали диктовать новые главы народного эпоса. Первые главы нового варианта поэмы стали печататься в августе–сентябре 1942 года в «Красноармейской правде». Бойцы-читатели требовали продолжения поэмы. И они появлялись, чередуясь с оперативными откликами коррес­пондента. Как же так вышло, что на передовой стихи были нужнее, чем в мирной жизни? Уж про нынешнюю не говорю, и при Твардовском это начиналось.

Замечательный поэт-фронтовик Николай Старшинов любил вспоминать, как довелось ему провести один незабываемый, очень теплый вечер с Твардовским, когда больше говорили не о литературе, а о жизни, вспоминали да шутили. Николай Константинович в послевоенные времена книжного голода зашел в маленький книжный магазин напротив Даниловского универмага. Там шел разговор книготорговца (он же был и директором, и кассиром, и товароведом – за всех сразу!) с работником Книготорга. Последний важно зачитывал ему список предлагаемых книг:

– Вот мы даем вам Фадеева.
– Прекрасно!
– Леонова.
– Отлично.
– Вот Жарова!
– Нет, не надо... Это стихи.

Слово стихи звучало у него как синоним чего-то непривлекательного и ненужного.

– Федина.
– С радостью.
– Панфёрова.
– Обязательно.
– Твардовского! – как-то подчеркнуто торжественно произнес работник Книготорга.
– Нет, это не надо, это опять же стихи!..

Возмущению книготорговца не было предела «Ну уж если, по-вашему, и Твардовский – стихи, то не знаю, что вам еще и предложить!» – воскликнул он гневно.

«Видели бы вы, как смеялся Твардовский...» – завершал свой рассказ Старшинов.

Но тогда это могло проходить на уровне нелепицы и анекдота, а сегодня превратилось в страшную систему. В последние, разнузданные годы всякий раз, когда отмечается очередной юбилей Александра Трифоновича Твардовского, мне вспоминается честное стихотворение фронтовика Давида Самойлова «Вот и все. Смежили очи гении», в котором Дезик, как называли его друзья и поклонники, облегченно вздохнул после похорон Твардовского:

Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.

Нету таких больше. И чем дальше – тем, увы, больше разрешено непотребного. Заурядный поэт Юрий Кублановский, который печатается в «Новом мире» чаще и раздольней, чем сам Твардовский, начал снисходительно рассуждать об этой грандиозной фигуре: «Современному читателю, околдованному половодьем русского модернизма конца XIX–XX века, поэтическое наследие Александра Твардовского сегодня, пожалуй, не очень-то интересно. Пока существовала советская литературная субординация, Твардовский считался классиком. Рухнула субординация – стали забывать поэта Твардовского». А Корней Чуковский, например, написал Твардовскому, прочитав его стихи, напечатанные в первом номере «Нового мира» за 1969 год: «…Все это чистейшая классика, созданная на веки веков».

Течение веков повернуто. И все же странно читать бухгалтерские размышления про субординацию, если речь идет о русской классике, и вообще, как можно забыть поэта, который создал самые пронзительные строки о войне – антологию можно составить! – и бессмертного «Василия Тёркина», которым восхитился последний поэт золотого века Иван Бунин?

Народный герой, отлитый в бронзе, сидит вместе с автором у стен Смоленского кремля и греет душу всякому русскому. В подмосковном Орехово-Зуеве радетель русской песни Сергей Борискин предложил установить памятник фронтовой гармони, но через несколько лет идея преобразилась в памятник Василию Тёркину. В прошлом году он пошел по рабочему городу, лихо играя на гармони.

А нынешний новомировский «субординатор» Кублановский берется холодно рассуждать о гениальном стихотворении «Я убит подо Ржевом»: мол, начало превосходное, но «в целом в этом стихотворении 42 (!) строфы-кирпичика, и читать его к середине, если не раньше, надоедает». Напрасно надоедает, там и дальше есть сильнейшие строки. Например, 28-я:

Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие
Хоть бы плакать могли!..

Тогда это читалось только как сожаление о том, что нельзя поплакать слезами радости: вот, мол, не дошли до Победы. А Твардовский-то прозревал дальше: он разглядел грядущие слезы униженных и оскорбленных ветеранов, запоздалые подачки им, нежелание понять, кого ОНИ хотят видеть на парадах и плакатах, какие песни слышать в эфире. Кстати, сам Твардовский прекрасно пел, больше всего любил песню «Летят утки и два гуся». Дружил с Алексеем Фатьяновым, ценил его песни, правда, в своем журнале не печатал. Одно из лучших стихотворений молодого, не искривлявшегося Вознесенского – «Пел Твардовский в ночной Флоренции».
----------------------------

Поэт и царь, творец и власть – вечная тема, оселок и загадка русской литературы. В последние годы она стала разгадываться просто: документы открыты, идеологические ориентиры заданы: развенчивай советское прошлое, но только не касайся нынешних пигмеев. Шолоховская фраза: «Был культ, но была и личность!» – забыта?

В публикациях и книгах послед­них лет о Твардовском больше всего пишется, как его травила и преследовала власть.

Например, вышла огромная работа Р.Романовой «Александр Твардовский. Труды и дни». События жизни Твардовского «расписаны» год за годом, месяц за месяцем, а порой и день за днем. Детство и юность на Смоленщине, первые поэтические опыты, Москва, успех «Страны Муравии», война с Финляндией, Великая Отечественная война…

Вплоть до трагической даты 18 декабря 1971 года. Но рецензентша либерального журнала сразу ухватывает нужное: «Казалось, Твардовский Советской властью был обласкан: орденоносец, трижды лауреат Сталинской премии, один из немногих писателей, награжденных Ленинской премией, депутат Верховного Совета РСФСР, входил в сос­тав ЦК КПСС, делегат партийных съездов. Все это было. Сталин, по свидетельству А.Фадеева, лично внес имя Твардовского в список лауреатов Сталинской премии первой степени за поэму «Василий Тёркин». Все это давало повод для обвинений Твардовского в сталинизме, но не было ни одного десятилетия в жизни Твардовского, и об этом свидетельствуют документы, когда бы на него не падало подозрение в том, что в своем творчестве и в редакторской деятельности он пропагандирует вредные, «чуждые партии и народу» идеи». А кто обвинял-то? Тогдашние бурбулисы и гайдары, быстро повернувшие потом от ленинизма к либерализму. Но прежде был великий замысел вождя и партии, а сегодня несостоявшийся «план Путина» и его карманной партии. Разница в масштабах есть?

В 2005 году, к 60-летию Победы, вышла замечательная книга А.Твардовского «Я в свою ходил атаку… Дневники. Письма. 1941–1945» (Публикация В. и О.Твардовских) и тут же – странная по содержанию и даже самому заглавию книга «А.Твардовский, М.Гефтер. ХХ век. Голограммы поэта и историка», в которой произведения великого Твардовского – поэмы, стихотворения, проза – перемежаются статьями и отрывками из записных книжек забытого историка М.Гефтера, которого нам навязывали по всем телеканалам в года перестройки и губительных реформ, от которых Тёркин на том свете с ума бы сошел.

Опираясь на последнюю смесь гениального с банальным, некто В.Есипов завел ту же шарманку о связи творчества Твардовского и его деятельности как редактора «Нового мира» с духовным сопротивлением тоталитаризму в общественной жизни и литературе. Мол, на какое-то время расположение первого лица партии – Хрущёва обеспечило Твардовскому достаточно благоприятные условия для творчества, а в 1958 году он был вновь назначен главным редактором «Нового мира». До свержения Хрущёва в 1963 году Твардовский завершил поэму «За далью – даль», получив самую высокую в те годы государственную награду – Ленинскую премию (он целиком передал ее Починковскому району Смоленской области на строительство Дома культуры, а что нынешние обладатели «Большой премии» построили на родине?). В общем, сплошная «борьба и гонения». Но потом, дескать, снова началось.

В январе 1965 года отмечалось 40-летие «Нового мира», и Твардовский написал для первого номера журнала передовую статью, которую перед опубликованием, как положено, читали в отделе культуры ЦК КПСС. И опять Д.Поликарпов вместе с другим работником ЦК А.Галановым отмечал: «В статье содержатся неправильные положения, «Новый мир» считает по-прежнему актуальным и важным освещение в литературе тюремно-лагерных тем, злоупотреблений властью в прошлом Нечеткие, двусмысленные положения статьи о пользе правдивых произведений могут быть истолкованы как призыв к активизации литературы «критического» направления, к размашистому изображению недостатков и трудностей нашей жизни». Следовал вывод: «…опубликование статьи в настоящем виде невозможно».

Ладно, партийных чиновников сместили (верней, они переместились в жирующую еще пуще «Единую Россию»). Теперь вроде на Старую площадь одних телевизионщиков для накачки вызывают, запреты на публикации сняты. Так активизируйте литературу «критического направления» не только по отношению к труднейшим годам, когда творил Твардовский, размашисто изобразите вопиющие недостатки и трудности жизни, донесите правду истории! Куда там...

По иронии судьбы, дальше-то всего от смелости и любви к многострадальной Родине, поднимавших на борьбу самого Твардовского, – нынешний «Новый мир». Где их молодые Овечкины и Троепольские с очерками о стонущей деревне? Где их новые Солженицыны (сегодня каждый десятый зэк в мире сидит в России!). Наконец, где самобытные поэты из глубинки, из гущи жизни – от Солоухина до Прасолова, которых поддерживал вопреки редакционному шипению этот широкий русский человек? Редакторское дело и детище Твардовского – журнал «Новый мир», – влачат сегодня жалкое существование, заняв явно антитвардовские позиции.

Вообще трагедия Александра Трифоновича, обострявшая традиционную «русскую болезнь», состояла еще и в том, что все его так называемые соратники по редакции из либерального лагеря совершенно не ценили своего главного редактора как народного поэта, не признавали первенства, хотя использовали в своих целях его громкое имя и неукротимую жажду правды.

Обращусь к заветным тетрадям Георгия Свиридова, который вспоминал: «Главным делом А.Твардовского–редактора было собирание молодого поколения русских писателей, писавших «по-русски» и о русском, о людях России, о ее жизни сколь возможно правдиво». Где все это?

Не знаю, что там подготовила редакция к 100-летнему юбилею великого предшественника (при написании статьи на сайте 6-го номера еще не было). Но 5-й, так сказать, «победный» номер меня убил. Зачем все эти стенания о мучениях Твардовского, если суть его «борьбы с тоталитаризмом» сведена на нет. Как говорится, снявши плешивую голову по былым волосам не плачут.

Щепетильный редактор и в страшном сне не мог предвидеть, что чаще Твардовского там будут публиковаться нынешний главный Василевский и его жена, что, например, в майском номере юбилейного 2010 года не опубликуют не то что ни одного поэта-фронтовика, но вообще ни одной подборки, осмысливающей подвиг народа, память о великой Победе.

Честно говоря, я из представленных авторов №5 знаю лишь белоруса Адама Глобуса, который в молодости слыл модернистом. Старейший стихоплет номера Ефим Ярошевский встретил войну в Одессе уже пацаном, но она словно прошла мимо него. В редакционном врезе сказано про автора «культового в одесском самиздате 1970– 1980-х годов» сочинения «Провинциальный роман-с», что он вообще с 2008 года живет в Германии.

Каких прозрений от него можно ждать в майском номере? И идет гладкий текст в духе Бродского неизвестно о ком:

Посмертная слава при жизни,
Концертный костюм ледяной.
Всем телом прижаться к отчизне
усталой Кремлевской стеной (?! – А.Б.)
...Дымится вдали синагога,
и в холоде страшных равнин
еврей уповает на Бога
и верит в судьбу славянин.

О чем это, о ком? Только «холод страшных равнин» веет реальным отношением автора к России Твардовского.

Но у дедушки Фимы с Одессы в том же майском номере есть уже ученица по невнятице и тоже дебютантка – Евгения Риц:

Тополь и тополица,
пирамидальные полукровки, (?! – А.Б.)
ищут, куда продлиться...

Константин Ваншенкин вспоминал, что однажды Твардовский заметил: «У вас в стихах есть строчка: человек прислонился к дереву. Это плохо. Ведь у каждого дерева есть название». Знал ли выдающийся редактор, что еще и национальность, и поиск, куда подальше «продлиться». В Германию или на Землю обетованную – куда ж еще? Про стихи самого Василевского и говорить нечего. Одна из его подборок завершалась краткостишием:

вот и все
остальное ничто

Что ж, итоги подведены самокритично: с поэзией – все, она там кончилась, а остальное... Потуги главного редактора – позорны для литератора, почему-то унаследовавшего некогда ведущий журнал, связанный с именем Твардовского, с его заветами. Простите за цитирование ничтожных строк в статье о Твардовском, но зачем нас пичкать исследованиями, как злые дяди из ЦК и завидущие собратья по перу убивали журнал? Перед нами распад, тление при всей «свободе слова» и даже некотором покровительстве властей: Министерство культуры Швыдкого выделяла деньги. И что, и какой журнал выше, правдивее, народнее? По плану, еще подписанному президентом Путиным, мемориальная доска Твардовского должна появиться на здании редакции. Думаю, что журнал в нынешнем виде ее не заслужил.

-----------------------------------

В одной из заветных тетрадей Георгий Свиридов записал: «А.Т.Твардовский. Пол­ное (100-процентное) отсутствие авторского эгоизма. Растворение себя в народной стихии без остатка. Это достойно лучших мыслей и лучших страниц Л.Толстого – редчайшее качество». Казалось бы, кому оно сегодня нужно в эпоху чистогана, попсового успеха, самовыражения и снобизма под видом «русского модернизма»? Отвечаю просто: тем, кто любит Россию и верит, что она устоит на своих национальных, духовных корнях.

В году 65-летия Победы не стану повторять хрестоматийные или малоизвестные строки великого поэта. Обращусь к его записным книжкам, которые писались-то для себя. Но и тут – сжатый и образный русский язык, поэтичность и наблюдательность. Вот Белоруссия, 1944 год:

В хвосте колонны плетется боец босиком, ноги натерты. Идет, прихрамывая и матерясь.

– Все равно немца догоню, мать его… – Хохочет.

Поп, пришедший к командиру части посоветоваться, служить ли панихиду по бойцам магометанского вероисповедания, павшим вместе с русскими.
– Служить, служить…
– Я так и думал.

Вот Прибалтика:
19.III. 45

Давно уже не писал лирических стихов, поэтому вчера поддался обольщению под живым, пронзительным впечатлением запаха земли из-под снега, мокрой жухлой травки, которое испытал во время послед­него переезда, идя на какой-то станции в хвост поезда, где столовая. Но я забыл, что это не делается между прочим, а требует таких усилий, как и та работа, что имеет сейчас первостепенное значение для меня в служебном и ином, общем смысле. Если б лирические стихи могли выскакивать сами собой, между делом, то пусть бы выскакивали. А так, придется потерпеть. День вчера ушел на эти несколько строк.

В поле, ручьями изрытом,
И на чужой стороне
Тем же родным, незабытым
Пахнет земля по весне …

Не ахти какое поэтическое прозрение, но вся поэзия Твардовского пахнет родным, незабытым, а потому и неугодным сегодня тем, кто тщится это изничтожить. А народ чувствует родство нутром, и перед 100-летним юбилеем в Твери появился удивительный памятник. Журналист Николай Фёдоров из «Тверской жизни» рассказал, что памятники в Твери переживают не лучшие времена: то В.И.Ленина со Двора Пролетарки на бронзу сдадут, то у басенного ягненка в скверике И.А.Крылова неразлучного с ним волка отпилят, то покрасят в цвета нетрадиционной ориентации купца Афанасия Никитина на набережной…

Но то, что произошло во дворе отдельно взятого дома на бульваре Гусева в микрорайоне «Южном», возле одного из подъездов, без какой-то инициативы сверху – просто поражает! В канун Дня Победы группа неравнодушных жителей одного из подъездов дома №32 решила поставить у себя во дворе памятник Василию Тёркину, ставшему для многих символом неунывающего русского солдата. Повезло жителям этого подъезда со своей старшей – неутомимым человеком Валентиной Пахомовной Борлаковой. Она вдохновила всех – статуэтку Тёркина нашли среди хлама, отреставрировали, покрасили, подножием памятника стала обыкновенная фонарная тумба.

Вокруг кусты, стилизованные пеньки, цветы… Как будто только что разбили привал на полянке солдаты, и Теркин развернул меха своей гармошки.
Памятник маленький, домашний. На пьедестале выбиты слова из поэмы Твардовского.

С первых дней годины горькой,
В тяжкий час земли родной
Мир спасал Василий Тёркин,
Вася Тёркин. Наш герой!

Весь мир спасал! Наш герой! Вот ключевые, забываемые сегодня слова. Но народ, с которым «не повезло реформаторам», их еще помнит. В Москве памятник на Страстном бульваре к юбилею так и не установили – обещали только осенью, да и полного собрания сочинения, которое дол­жны были издать, по заверениям Путина, я лично не видел. Так что нам, пишущим, остается только вспоминать известный завет великого поэта, солдата и журналиста:

С тропы своей ни в чем не соступая,
Не отступая – быть самим собой.
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.
Поэзия самого Твардовского врачует от боли, обступающей нас.