Алексей Гаскаров: нужно было идти на Кремль

Алексей Гаскаров - один из лидеров антифашистского движения, прославившийся после ареста по “Химкинскому делу”. Долгое время работал в Институте коллективного действия, изучая социальные движения. На выборах в Координационный совет стал безусловным лидером голосования по “левой курии”. Живёт в городе Жуковском. Желающие узнать о тюремном опыте Алексея могут почитать на Кольте впечатляющий текст Пети Косово. С Алексеем Гаскаровым побеседовал Всеволод Чернозуб. Разговор с Алексеем Гаскаровым продолжает серию бесед с гражданским активистами.

Всеволод Чернозуб: Во сколько лет заинтересовался политикой?

Алексей Гаскаров: В школе у нас был очень крутой учитель литературы, мотивировавший много читать. Основной сюжет большинства произведений: противостояние отдельной личности и отсталых общественных отношений. Чёткий посыл, что ты должен жить не только ради себя. Если в обществе что-то работает неправильно, надо ситуацию менять. Запало, что герой литературный - на самом деле герой гражданский и политический. Другой момент, что у нас в школе был директор - олдскульный коммунист. Пионеры, комсомол... Какой на*уй комсомол в девяностые годы, о чём речь? Это дико бесило, я всё это суперненавидел. Но когда что-то критикуешь, начинаешь постепенно разбираться, чтобы спорить на равных.

 В.Ч.: От теории к делу когда перешёл?

 А.Г.: Однажды мы приехали на первомайскую демонстрацию. Посмотрели - одни старики, всё плохо, но были чуваки, выглядевшие по-другому. Они свои журналы распространяли, похожие не на “Советскую Россию”, а на комиксы с крутыми картинками. Интернета ещё не было, мы впервые осознали, что есть другая позиция, она донесена в других терминах. Журнал “Автоном” ведь не столько политический, сколько контркультурный. На обложке лозунги: “Вся власть воображению!”, “Будьте реалистами - требуйте невозможного!”. Суперпафос такой, что привлекательнее...

 В.Ч.: Газеты “Молния”

 А.Г.: Естественно. И получалось, вроде как они левые, но и против большевизма. Я там познакомился ещё и с очень своеобразным кругом людей, который мало где светится. Молодые активисты КПРФ, конкретно зюгановских взглядов, но при этом смотрят Годара и читают экзистенциалистов. Автономная среда, им сейчас уже далеко за тридцать, работают учителями или реально где-то на заводах. Они пригласили на марш “Антикапитализм”. Из Жуковского нас поехало несколько человек.

 В.Ч.: В каком году он проходил?

 А.Г.: В 2002, когда был прорыв с Триумфальной. Тогда ещё существовали тусовки типа НРА, взрывавшие памятники или Реввоенсовет, такие безумцы. Сейчас сложно представить, что в мусоров на митинге кидают кидают взрывпакеты. Я реально думал: “Сейчас война начнётся”. Нацболы сами прыгали на ментов. Мы забежали в какой-то двор... Позади ОМОН всех адски месит, а бабулька с первого этажа нас видит и набирает мусорам. Двор закрытый, мы только из него выходим и нас принимают. Посадили в ОВД с Лимоновым и Тишиным.

 В.Ч.: А куда делись радикалы и террористы? Сейчас “движ” такой сервильный.

 А.Г.: НБП изначально такой арт-проект, созданный на лайф-стайле и эпатаже, а не на реальной политике. В тот момент ещё не было захватов, крутых политических акций, просто помидоры, майонез и розы. Когда их начали адски давить, сажать и убивать, естественно... Какой-нибудь Смирнов в Газете.ру старается лишний раз не вспоминать, что он нацбол. Таких много чуваков, где-нибудь в Фаланстере работают, ещё где-то.

 В.Ч.: Почему они об этом не говорят?

 А.Г.: Может из-за политических опасений, а с другой стороны... Лимонов же осознал, что арт-проект должен в какой-то момент стать политическим. Многим стало просто скучно и они ушли. А когда Лимонов начал говорить, что нам нужна свобода и демократия, а не Мао Цзэдун, то арт-тусовка сама собой отвалилась.

 В.Ч.: Ну да, стало скучно. А у левых же были всякие фрики, которые ФСБ взрывали, с бомбами катались.

 А.Г.: Это всё люди из девяностых годов, вообще непонятно откуда они черпали идеи, почему они такие были. Если про дело НРА почитать - чуваки идут взрывать приёмную ФСБ, а с собой у них килограммы травы. В политических терминах не объясняется их существование и куда они потом делись.

 В.Ч.: Исчезло пространство для них? Нулевые ведь намного более скучные времена, чем девяностые.

 А.Г.: Да, я думаю, пространство исчезло, так же как и класс людей, выросших в перестройку. Внешние условия создают образ действий. Знаешь, на Кавказе много мест типа Утриша, где всякие просвещённые люди собираются. Вот некоторые «террористы 90-х» сейчас там живут: какие-то коммуны с полурелигиозными идеями.

 В.Ч.: После того прорывного “Антикапа” ты куда-то вступил? Чем-то стал заниматься?

 А.Г.: Постепенно вышел на антифашистскую тусовку, тогда она только начиналась. Всё понятно и близко. Я ходил на футбол, видел там кучу насилия. Едет толпа дебилов на матч, ходит по электричке избивает иностранцев, выкидывает их на платформы. Ты непосредственно видишь страдания человеческие, которые просто невозможно объяснить. Естественно, в то время мы много ходили на антивоенные акции. Тогда было гораздо больше причин режим ненавидеть, чем сейчас. Помню, как на полунелегальном митинге менты нас окружили, мы с кем-то сцепились наручниками и тупо в лужу сели. Сидим вдвоём, и я понимаю, что это больше никого не… не волнует вообще. Публичная политика очень демотивировала. Интересно было заниматься другими вещами, может непубличными, но более понятными.

 В.Ч.: В чём состояла идея антифы?

 А.Г.: В те временя бонизм был какой-то доминирующей идеей в активной части молодежного сообщества. Это создавала много разных проблем, при этом большая часть их актива были абсолютно случайными людьми, которые один раз получив по башке и сильно теряли интерес к расовомотивированному насилию. Не на митинг же идти против них. В тот момент мне казалось, что это единственный способ в России нормально выразить гражданскую позицию.

 В.Ч.: Тема с антифой всплыла после фильма Лошака и убийства Тимура Качаравы. И внезапно для всех вскрылось, что много лет шла война на улице и никто не понимает, как она шла, где она шла, что такое антифа движение.

 А.Г.: Смотри, это часть сознательной стратегии. Их взгляды позволяли мобилизовать значительно больше людей. Очень понятная демагогия: “Россия для русских”, “Посмотри, что хачи делают” и т.д. Поэтому мы изначально решили развивать такую пацанскую тему. Они в течении трёх лет вообще не понимали что происходит. Им казалось, что на них просто гопники с района нападают. Такие же русские парни как они. Мы часто кричали “Русские вперёд!”, а они отвечали “Парни, мы свои!”. А фильм Лошака скорее больше проблем создал, чем пользы.

 В.Ч.: Почему?

 А.Г.: Потому что реально антифашистская идентификация она ни о чём. И журналистам проще было развивать гражданскую тему. Типа вот есть люди, которым не нравится, что в России убивают за другую национальность. А наши политические убеждения, никто не стал бы раскручивать. Хорошие ребята, против фашистов. Иногда используют насилие. В тот момент в закрытую тусовку из ста человек пришла куча людей, часто желающих тупо подраться. И чем больше всё обрастало чёткой идентификацией, чем больше бонам стало понятно про нас, тем акции становились менее успешными и менее актуальными. В какой-то момент начались убийства.

 В.Ч.: И как вы отреагировали?

 А.Г.: У нас была четкая позиция, что мы никогда не будем становиться на их уровень. Проблема возникла, когда убили Тимура. Стало понятно, что это уже не игры. Постепенно драки прекратились в принципе. Никто не рисковал. Мы не могли прыгнуть на какой-нибудь фашистский концерт, знали, что нас просто расстреляют. То же самое и они. Естественно ушёл интерес, потому что движуха развивалась по другой модели. Представь, нас сорок человек и мы прыгаем на огромный фашисткий фестиваль , где присутствуют сотни людей. Они в дикой панике разбегаются и это очень круто. Типа мушкетёры против гвардейцев кардинала. А драка на ножах или драка с травматами никому не интересна.

 В.Ч.: Как это всё выглядело, боны, антифа? Как вы общались? Люди же практически ничего не знают. Всё закрытые истории.

 А.Г.: Изначально всё развивалось через личные связи. Затем большую роль играла контркультура и музыка. Была своя сцена антифашистская, например. Хардкормузыка всегда была имела левый по сути контекст. Люди слушали, о чём поют политизированные группы в Европе, знакомились здесь на концертах, чувствовали атмосферу.

 В.Ч.: Как это происходило? Как вы договаривались? Типа: “Давай в субботу пойдём и побьём нацистов”. Почему вы вообще считали, что драка - хорошо?

 А.Г.: Были ключевые мероприятия, напрмер, какие-то концерты с откровенно нацисткими группами, “Коловрат” там. Либо политические события, где знаешь, что будет концентрация бонов. Обычно под события реализуются какие-то ответные действия. Часто бывали конфликты на общей сцене, на концерте “Destemper”, например. Насчёт насилия. Первый момент - боны в молодёжной среде это просто привлкательный символ силы,. Многие случайно там находятся. Как только появляется угроза, что за свои взгляды и кельтские кресты можешь получить по башке - отсеиваются случайные люди. Сейчас нашего актива поровну с бонами. Они не могут с нами ничего сделать, мы не можем с ними. Второй момент - общество и СМИ реагируют на насилие больше, чем на любые публичные акции. В основном, подобные практики рождались из суженного политического пространства, где невозможно действовать по-другому. Плюс более простые темы. Вот есть футбольные фанаты, им нравится экстрим, связанный с околофутболом, так время проводить. Тут тоже экстрим и ты при этом типа добрые дела делаешь.

 В.Ч.: В Химках насилие тоже было использовано как инструмент? После того жеста казалось, что власти вашу тусовку разгромили.

 А.Г.: Во-первых, у нас чёткая позиция, что в Химках насилия не было. Насилие в отношении собственности мы насилием не считаем. Политическая логика: они покалечили Бекетова, вырубают лес, нанимают бонов для погрома лагеря. В ответ что надо было сделать? Пикет или митинг? Нет. В ответ идёт действие с элементами угрозы и какого-то радикализма. Химкинской администрации, после всего, что они сделали, разбили два окна и написали что-то на стене. Государство восприняло это как прямой вызов и угрозу. Меня на следующий день выдёргивали на общение с какими-то мусорскими начальники. Людьми чуть ли не последней стадии иерархии, которые в каком-то своём мире живут. И я уверен, что меня посадили просто по тупости. Верхняя часть иерархии вообще ничего не понимают, что происходит. Вот есть чувак - сажайте его. Поэтому для них всё так позорно закончилось.

 В.Ч.: Ты говорил, про оружие. Ты за легализацию?

 А.Г.: В целом - да. Легализация оружия приводит к повышению уровня безопасности. Никто ни на кого не нападает. Активные действия прекращаются. Если мы сейчас пересечёмся с бонами, реально будет несколько трупов с каждой стороны. Изначально ведь было не важно, сколько у нас людей - важен настрой. Если раньше все занимались спортом и физически из себя что-то представляли, то сейчас можно купить травмат и бухать круглые сутки, чувствуя себя безопасно. Это все очень печально конечно.

 В.Ч.: Как антифашисткая история перетекала в политическую жизнь?

 А.Г.: Среди бонов в какой-то момент возобладали реальные убийцы и террористы, которым мы не могли ничего противопоставить. Политическая задача была в том, чтобы заставить мусоров реально сажать по 105-й и 213-й. Понятно, что такими способами проблему не решить, но если раньше убивали на расовой почве сто человек в год, то сейчас не больше десяти. Уровень насилия резко снизился. К 2011 году около двух тысяч нацистов сидели, многие на пожизненном. Есть, конечно, тема, что появился Центр Э, нас прессуют. Понятно, что и боны выросли в определённых условиях социальных, но реально не существовало вариантов борьбы с убийцами, кроме апеллирования к репрессивной машине государства.

 В.Ч.: Т.е. без репрессивного аппарата власти нацистов не удержать?

 А.Г.: Нет, мы говорим про существующий контекст. Если происходят какие-то радикальные общественные перемены и меняются социальные условия, то нет почвы для роста национальной напряжённости, она находится в рамках. Националисты получили на Украине на выборах чуть больше 10%. В реальном политическом пространстве конкурентном, где есть возможности для дебатов, их ниша сужается до 10-15%, как везде в Европе.

 В.Ч.: В Венгрии фашистское правительство, например. Ультраправая коалиция.

 А.Г.: “Йоббик” всё-таки достаточно умеренные. Мы видим, что в демократической Европе, где серьёзные проблемы с мигрантами, националисты занимают свою нишу. Они не могут взять больше потому что это квазиидеология. Невозможно говорить о националистической экономической или социальной политике. Всё равно возникают противоречия, не укладывающиеся в их дискурс.

 В.Ч.: Но если брать, скажем, национализм голландский, они говорят, что мигранты угрожают ценностям свободы. Не ценностям православия и самодержавия, а правам человека, свободе совести и свободе слова.

 А.Г.: Я просто считаю, что это несколько разные проблемы. Безусловно, когда из одной страны в другую приезжает куча людей это ненормально. Глобальные диспропорции, переток капитала и другие экономические стимулы заставляют людей резко перемещаться. Проблема есть и есть пути её разрешения. Но они сложнее, чем предложения нацистов. Вот тема “Хватит кормить Кавказ”. Реально люди едут в центр потому что нет работы. У нас в фирме были проекты в Дагестане. Выделяются миллиарды и я понимаю, часть где-то оседает, но это общая проблема коррупции. Она есть везде. В итоге там строят завод, создают рабочие места. У местных появляется возможность работать у себя в регионе. Не понимаю, что в этом плохого.

 В.Ч.: Как мы можем повлиять на рабочие места в Таджикистане?

 А.Г.: Должны быть экономические барьеры. Равная оплата за равный труд. Вот, например, в Европе есть развитые профсоюзы, отраслевые соглашения, минимальные ставки зарплат, не позволяющие уменьшать стоимость труда в России за счёт мигрантов. Это приводит к тому, что они действительно занимают ниши, непривлекательные для местного населения.

 В.Ч.: Вот в Европе выходят такие же люди как вы, громят банки, магазины. Помню, где-то с год назад в Италии чуть не сожгли в тачке двух чуваков из полиции. У нас сейчас все кажутся очень милыми и националисты тоже говорят, что очень хорошие.

 А.Г.: Смотри, в Европе глобально другой контекст.

В Европе последние беспорядки делали школьники. Я смотрю на них и понимаю, что это сто уголовных дел в России. Разбитые окна и файеры скорее дискредитируют протесты. Они приходят на площадь и сами нападают на полицию. При этом это иллюзия, что там нет проблем с демократией и у социальных групп есть возможность влиять на принятие решений. Люди бунтуют, когда не могут использовать политические механизмы влияния на ситуацию.

 В.Ч.: Ты побывал на социальном форуме во Флоренции. Что там обсуждали?

 А.Г.: Десять лет назад во Флоренции состоялся первый социальный форум. Оттуда началось европейское антиглобалистское движение, предложившее альтернативную точку зрения на политику G8. Форум стал пространством, где собираются представители профсоюзов, социальных и правозащитных движений, левых и социал-демократических партий для разработки стратегии противостояния неолиберальным реформам. Все это конечно сопровождалось миллионными протестами и попытками срыва заседаний мировой элиты. Со временем эта тема стала уходить.

 В.Ч.: А из-за чего уходит?

 А.Г.: Полиция в итоге всегда побеждала и реальных изменений в глобальной политики не произошло. При этом появились новые практики типа оккупаев, часть активистов пошли по пути стандартной партийной политики. В Греции, например, леворадикальная “Сириза” заняла третье место на выборах. Сейчас на форуме обсуждали долговой кризис в Европе, политику строгой экономии, экономический кризис, ситуацию на рынке труда и т.д. . Они анализировали откуда взялись долги, кто ответственный, какие кампании проводить, какие темы поднимать Так в итоге формируется европейская левая политическая повестка.

 В.Ч.: Расскажи о ней подробнее. Как говорят, во время кризиса все ждали краха либеральной модели, а умерло социальное государство.

 А.Г.: Социал-демократические модели больше работают во Франции и Швеции, где они не рухнули. Скорее полностью рухнула неолиберальная идея о глобальной специализации стран, основанная на теории Рикардо. Идея заключалось в том, что одна страна может заниматься туризмом (Греция), другая сельским хозяйством (Испания), а кто-то специализируется на промышленном производстве (Германия). В результате получается, что у стран, сосредоточившихся на отраслях с возрастающей отдачей, типа производства промышленного оборудования или софта, всё хорошо. С точки зрения внутреннего спроса ты больше получаешь делая поезд, чем строя гостиницу. А те, кто сосредоточен на убывающей отдаче и при этом сохраняет европейский уровень потребления, попадают в долги.

 В.Ч.: Я недавно смотрел выступления немецких зелёных - такой совок. Бубнят мантры про неолиберализм, права животных и меньшинств. Чего левые реально предлагают?

 А.Г.: Первая тема - нельзя допустить снижения стоимости труда и введения антипрофсоюзных мер. Одна из ключевых причин кризиса – падение платежеспособного спроса населения в следствие глобальной конкуренции и возможностей переноса производства в другие страны. Вторая тема с налогами. Для экономики нужна развитая инфраструктура, финансируемая из бюджета заполняемого налогами, Но никто, конечно, не хочет их платить, особенно крупный бизнес. Есть конкретные предложения по ставкам и объектам налогобложения. Меньше нагрузка на людей, больше на сырьевой бизнес. Большая тема про финансы. Они видят огромную проблему в отсутствии регулирования на этом рынке.

 В.Ч.: Идеи с налогом Тобина и прочее?

 А.Г.: Да, сейчас решения в реальном секторе ориентируются на ожидания фондового рынка, который определяется спекуляциями, а не реальными экономическими процессами. Из-за этого происходит множество искажений и формируется деструктивное экономическое поведение, которое провоцирует кризисные процессы. Суть налога Тобина сделать спекуляциями невыгодными и сохранить ликвидность для реального рынка.

 В.Ч.: Для России очень профессиональная повестка.

 А.Г.: В Европе есть, например, НПО, специализирующиеся на налогах. Как наш “Мемориал” на правах человека. Они выпускают целые исследования. Но я бы не сказал, что такой уж высокий уровень дискуссии. Много базовых вещей.

 В.Ч.: Вернёмся к нам. Ты в Жуковском занимаешься движухой?

 А.Г.: Вообще этим занимаются местные люди, я стараюсь помогать по мере возможности.

 В.Ч.: Разговор не столько про ваш знаменитый Цаговский лес, сколько про локальные инициативы. Ты каждый день приезжаешь туда домой. Как тебе там живётся?

 А.Г.: У меня есть определённая дилемма: на каком уровне развивать свою активность - на федеральном или на муниципальном? Я, например, в КС пошёл потому, что в левой среде есть кадровый кризис. Хотя уровень моей компетенции и возможностей больше подходит для муниципалнього уровня. Мне интересно городское планирование, я много читал ситуационистов, разные книжки про городское планирование. В Жуковском мы старались развивать локальное сообщество, автономное от московского. У нас были свои киноклубы, свои места, даже кофейня своя. Изначально идея не столько кофейни, сколько самоокупаемого культурного пространства. Чтобы делать лекции-дискуссии-показы, ты должен на чём-то зарабатывать.

 В.Ч.: Можно ли из Жуковского сделать город, удобный для жизни?

 А.Г.: Проблема заключается в политике администрации: есть в городе свободное место - надо построить дом или торговый центр, чтобы наполнить бюджет. Людям из новостроек плевать, что в городе происходит, они там ночуют и ездят в Москву на работу или в “Мегу” на выходных. Если говорить про наукоград, то сейчас в Жуковском кроме названия улиц и одного самолёта в центре нет ничего, что говорит о связи с авиацией. Есть абсолютно коммерческий Генплан, без стратегии и понимания места города в России.

 В.Ч.: У тебя есть идея, как это изменить?

 А.Г.: Пока в России ещё не было никаких движух, в Жуковском четыре тысячи человек выходили на митинг, штурмовали мэрию после нечестных выборов. Мы давно конфликтуем с администрацией и сейчас планируем создать Гражданский совет, используя площадку Демократия-2. В феврале будут выборы. Идея - создать из местных активистов команду, которая в 2014 году сможет выйти единым блоком и получить большинство. Сейчас мы формируем программу.

 В.Ч.: А что вы предлагаете?

 А.Г.: Есть глобальные темы: мы должны создать стратегию вокруг идеи наукограда, сохранить исторический центр, зелёные зоны, разобраться с застройкой. Есть более мелкие вопросы. Например, движение транспорта

выстроено под коммерческие интересы перевозчиков. Мне из одного конца города в другой нужно ехать 40 минут, потому что чуваку, владеющему маршрутками, выгоднее ехать очень своеобразно.

 В.Ч.: Почему ты считаешь, что современные левые в кризисе?

 А.Г.: В обществе есть определённый запрос на левую идею. Левые ориентируются на стремление к равенству. Националисты и либералы, правые, так или иначе обосновывают необходимость неравенства. Правильно говорю?

 В.Ч.: Нет.

 А.Г.: Ну ладно. То же и в понимании демократии, у вас обществом должны управлять более способные, элита. Вопрос непосредственного участия человека рассматривается как неэффективный. Правильно?

 В.Ч.: Нет.

 А.Г.: Ладно, долгий разговор. В обществе очевиден запрос на левые идеи.

 В.Ч.: В чём он? Сколько слышу, всё не могу понять его. Выборы в КС показали, что левые и националисты с треском пролетели.

 А.Г.: В этом и заключается кризис. Демократическая повестка для левых должна быть более важная, чем социальная. У нас представлены радикальные левые, суперидеологизированные, марксисты там, анархисты. Риторика безумная, непонятная людям. Они не жаждут мировой революции, марксизма и не горят за классовую борьбу. А если говорить про социал-демократическую повестку, все кто прошёл в КС чётко либеральную идею не отстаивали.

 В.Ч.: Илларионов, например, ярко либеральную линию вёл.

 А.Г.: Ок, большинство старалось избежать идеологии и говорили, вот есть жулики и воры, а главное не воровать и не врать. А потом появляется: “Выборы показали, что либералы победили”. Если быть честными, объясняйте до конца, в чём заключается либерализм. Я на дебатах старался их вывести на конкретные темы, про налогообложение, про итоги приватизации, концентрацию власти и собственности.

 В.Ч.: А как ты можешь себя определить по взглядам?

 А.Г.: Я левый. При этом у меня нет четко выраженной идеологической позиции. Я поддерживаю любые инициативы, приближающие к ценностям свободы, равенства и самоуправления. Даже на своей работе, связанной с вполне себе капиталистическим мейнстримом, я стараюсь отстаивать идеи невступления в ВТО, необходимости вмешательства государства в экономику, регулирования рынка, увеличения размера социальных гарантий и т.д.

 В.Ч.: У тебя нет специфически левых взглядов на бытие?

 А.Г.: Нет

 В.Ч.: Как ты к Навальному относишься?

 А.Г.: Нормально. Мне плевать, что он ходит на Русский марш и не интересно копаться в его биографии. Я вижу, что он зарабатывает репутацию реальными делами и мне всё равно, где он берёт на это деньги.

 В.Ч.: Как левые смотрят на политическое лидерство?

 А.Г.: Я когда учился в Финансовой академии, подрабатывал в ИКД, мы исследовали и поддерживали социальные движения. У себя в районе все собирали по триста человек против точечной застройки, а на общий митинг в центре Москвы народу приходило меньше, чем во двор. Люди очень прагматично настроены, они разучились мечтать о будущем. Как правило, социальные движения - инициатива одного или нескольких человек. Они тратят до хера свободного времени и сил, а получают одни проблемы. Стало понятно, что эффективнее выделять конкретных лидеров и поддерживать их. Самоорганизация подразумевает горизонтальную сеть, но с ключевыми людьми. Например, Чирикова очень крутая и много сделала для Химкинского леса, хотя само химкинское движение - десять человек.

 В.Ч.: У неё есть политические перспективы?

 А.Г.: Женя как минимум искренний человек с понятным мышлением. В рамках своего зелёного движения она вполне хорошо себя чувствует.

 В.Ч.: Партия экологическая будет создана?

 А.Г.: Сейчас у меня такое ощущение, что всё партийное строительство - трата лишнего времени. Играть в их игры - трата ресурсов. Если взять ту же Солидарность, у неё есть программа “Триста шагов к свободе”, а всё равно говорят, что у либералов её нет. Потому что есть у тебя программа или нет, есть партия или нет, Путину наплевать.

 В.Ч.: А что нужно делать? Что и как? Все примерно понимают, что хотят, а как это сделать - все молчат.

 А.Г.: Никто не знает. Оранжисты, говорили, что власть держится на столпах. Давайте сначала церковь раскачаем с Pussy Riot. Давайте раскачаем ЛДПР - они поддерживают Единую России, в партии состоят педофилы, при этом за них голосуют гопники, хотя явно не по понятиям.. Или другая идея: сейчас на улицу выходит народ с деньгами. Давайте бойкотировать бренд “Русское молоко” Василия Бойко, супертрешчувака, турбодебила, водившего людей на митинги за Путина. Его товары продаются в Азбуке вкуса. Понятно, что неэффективно бойкотировать Газпром или Роснефть, но много вполне себе потребительского бизнеса, который можно давить.

 В.Ч.: КС ты видишь как партию, движение или парламент?

 А.Г.: В первую очередь именно как координирующий орган. Надо понимать, что современное протестное движение носит горизонтальный характер и ему не нужны новые вожди. Понятно, что не все идеи можно реализовать в рамках горизонтальной сети. Тот же оргкомитет делал много важной работы по организации больших митингов. Сейчас важно не терять связь с активистами и развивать идеи, вырабатывать общую, приемлемую для всех стратегию.

 В.Ч.: Десятого декабря нужно было идти на Болотную? Или оставаться?

 А.Г.: Нужно было идти на Кремль, прорываться, нет ничего криминального в выходе на Красную площадь. Надо понимать специфику власти. К любому затяжному конфликту они готовы больше, чем мы. Ключевое отличие России от Западной Европы - там есть профессиональные активисты. У нас важен быстрый протест. Власти к этому меньше всего готовы, что было видно по тем же Химкам. Нельзя дать им опомниться. Есть ощущение, что может быть радикально всё и не изменилось, но власть стала бы сговорчивей.

 В.Ч.: Думаешь, в России нужны профессиональные активисты?

 А.Г.: Конечно. Профессиональные партии, организации, с точки зрения общественной значимости, полезнее бесконечных банков и коммерческих фирм. Проблема, что в России нет культуры и прозрачности НПО, понимания, что они делают.

 В.Ч.: Как обеспечить возможность профессионального активизма?

 А.Г.: Уже есть работающие модели. Вот пример Навального. Большинство НПО берут гранты, что-то делают, но никто не понимает что. Однажды боны открыли чей-то ящик и выяснили, что МПД получало бабки на антифашистскую деятельность, печатали стикеры и брошюры, потом валявшиеся у них в офисе. Кто будет им деньги давать? Никто, всегда будут сидеть на грантах. Мало используются современные инструменты. Те же карты, например, в Европе очень популярны. Навальный пытался сделать карту и мне не в падлу такую иметь. Или если бы Гринпис такую штуку выпустил.

 В.Ч.: Есть ощущение, что мы из-за активизма ничего не добились в обычной жизни?

 А.Г.: Это очень интересная жизнь, не упущенное время, а огромный опыт. Заниматься общественными делами намного сложнее, чем обычной работой в какой-нибудь корпорации. Одно дело ты сидел в тюрьме, тебя прессовали менты, ты добирался домой так, чтоб тебя не убили боны, а другое - открыть магазин. Ну и сравни риски.

 В.Ч.: Что бы ты посоветовал молодому человеку, ставшему активистом?

 А.Г.: Это первый шаг к жизни, прожитой так, чтобы ни о чём не жалеть. Чтобы однажды, обернувшись, ты смог сказать, что тебе есть что вспомнить и твоя жизнь действительно была наполнена смыслом. Важно получать новый опыт, но и учиться, работать, чтобы не отрываться от реальности. Реализовывать свои проекты. К вопросу о необходимости профессиональной политики. Я за профессиональную общественную деятельность, но не понимаю, что такое профессиональная политика, Принимать за других решения, уметь профессионально обманывать, манипулировать - вещи малоинтересные. Такие профессионалы не нужны. Или в чём заключается их профессионализм? Красиво говорить?