Что сейчас определяет развитие мировой экономики?

Когда в конце 1990-х годов авторы теории кризиса вели сложные разговоры на тему «чем сердце успокоится», они страшно мучились из-за того, что не могли понять, какие именно процессы определяют базовое движение экономики в нынешней ситуации. На ум лезла и инфляция, и кредиты, и много чего еще: желающие могут сами поломать голову. Но, в конце концов, выработался некоторый консенсус, который состоял в том, что ключевым механизмом, определяющим развитие современных геоэкономических процессов, является мировое разделение труда.

Суть этой позиции (авторство которой принадлежит, быть может, наиболее выдающемуся экономисту современности Олегу Григорьеву) состоит в том, что технологическое развитие (которое в рамке парадигмы научно-технического прогресса сложилось еще в конце XVIII века) требует постоянного углубления процессов разделения труда, которые, в свою очередь, нуждаются в постоянном расширении рынков сбыта; в противном случае они не дают прироста производительности труда. Таким образом, последние 200—250 лет развитие мировой экономики происходило путем конкуренции все увеличивающихся зон «технологической самодостаточности» со своей «рыночной периферией» у каждой. Как и следует ожидать, на этой периферии происходили процессы унификации — технологической, культурной, юридической, политической и так далее.

Иными словами, каждая такая зона становилась центром глобализации.

Но и специфика технологического развития выстраивалась под эти процессы: технологии развивались так, что для максимальной своей эффективности (и даже более того, просто для эффективности) они требовали увеличения рынков сбыта по сравнению со своими предшествующими аналогами.

Всего таких технологических центров в полном объеме, то есть со своими зонами глобализации, сложилось пять. Самая первая, британская, и четыре успешных проекта «догоняющего развития» — в хронологическом порядке: Германия, США, Япония и, наконец, СССР. Был еще проект неудачный, точнее, сознательно свернутый — Китай конца ХХ века, который последователи Мао Цзэдуна и Дэн Сяопина перевели из «догоняющего» формата во встраивание в систему единственного оставшегося мирового технологического центра.

Отметим, что повторить этот подвиг сегодня не под силу никому: процессы разделения труда зашли так далеко, что для того, чтобы окупиться, современные технологии требуют рынков сбыта в масштабе всей планеты. Но именно это обстоятельство и стало главной причиной начавшегося кризиса.

Дело в том, что, как только технологические центры сталкивались с невозможностью дальнейшего расширения (а это происходило в истории до нынешнего момента как минимум дважды — в конце XIX века и в 70-е годы ХХ века), то они неминуемо обрушивались в кризис, причиной которого являлось падение эффективности капитала, который в нашей стране метко окрестили универсальным словом «застой». Начался он и сейчас — но если два предыдущих случая давали хотя бы теоретические возможности расширения за счет разрушения других центров, то сегодня это невозможно физически.

Дополнило проблему то, что после поражения (к сожалению для нас, так и не оформленного) в экономической войне с СССР, США в начале 1980-х годов начали политику «рейганомики», экономический смысл которой состоял в усилении нагрузки на имеющиеся рынки сбыта, уж коли расширение их на тот момент было невозможно. И это усиление, выраженное в мощном стимулировании спроса, сегодня дает о себе знать.

В соответствии с упомянутой выше теорией, кризис состоит в том, что экономика самопроизвольно (за счет разрушения механизмов поддержки структурных перекосов) приводит в соответствие расходы домохозяйств и их реально располагаемые доходы. Поскольку масштаб падения спроса будет по итогам кризиса достаточно велик (как минимум $3 трлн в год в нынешнем масштабе цен), то его эффект будет равносилен резкому падению рынков сбыта, как это было в России (по сравнению с СССР) в начале 1990-х годов.

Но современные технологии окупаются только при очень крупных масштабах сбыта продукции. А значит, значительная их часть станет в посткризисных условиях нерентабельной, причем какие именно, сейчас сказать достаточно сложно, потому как соответствующих исследований никто не проводил. Но общая суть процесса останется: второе десятилетие XXI века (дай бог, чтобы на нем процесс и остановился) станет периодом сильного технологического регресса.

Это крайне неприятный и мрачный вывод (граждане нашей страны хорошо помнят, как мрачно и печально все это выглядит на практике), но, рассуждая о том, что ждет мир после окончания острой стадии кризиса, этот процесс не только нельзя игнорировать, его придется все время ставить во главу угла. В противном случае все попытки что-то сделать будут напоминать попытки поддержать российское производство легковых автомобилей: без радикальной смены модели менеджмента все будет ограничиваться повышением цен на продукцию АвтоВАЗа и ростом издержек. Старая модель управления в новых условиях работать не будет.