Как ТВ заражает нас позитивом и негативом

Сейчас на нашем телевидении идет борьба двух мимических эстетик. Одна мимика — российская. Другая — западная.

Соседство говорящих голов, имеющих мимику разного происхождения и разного стиля, создает ситуацию выбора. Зритель должен какой-то частью своего организма решать, какие мимико-эмоциональные конструкты он предпочитает. То есть что ему дороже всего в жизни.

Грамотные каналы с утра очень стараются нас улыбнуть. Лица ведущих прямо-таки светятся счастьем. Так надо. Поэтому требуются люди, предрасположенные к хроническому улыбательству. Например, Арина Шарапова со своими кокетливо смеющимися глазами или Ольга Будина со своими лукаво веселящимися глазами прямо созданы для телеутра.

Радушие и нежная забота Елены Прокловой о здоровье всех и каждого на ток-шоу «Малахов +» буквально облучает гостей студий. Они начинают улыбаться и аплодировать так, словно каждому подарят «Оскар» в придачу к очередному чудодейственному рецепту.

Даже ведущие новостных выпусков с утра улыбаются по-особому. Как будто искренне, от себя, от всей души. А серьезность соблюдают, наоборот, как-то формально — мол, это мы по должности, но жизнь-то за пределами новостей прекрасна. И с утра эта жизнь должна быть важнее.

Радость начала жизни объединяется с радостью обновления телеэфира. Так выглядит позитивизм в квадрате.

Тем, кто не может эмоционально прожить утро в унисон с ТВ, противопоказано включать с утра телевизор. Он будет раздражать своей беспричинной радостью и доброжелательностью.

Если человек не считает, что жизнь прекрасна сама по себе, вне зависимости от несовершенства общества и жестокости законов природы... Если человек не согласен с тем, что начало очередного телеэфира должно вызывать прилив бодрости и любви к людям...

Это не утренний телезритель, и, более того, это не слишком социально беспроблемный и лояльный индивид.

Ему нужно от жизни и телевидения что-то такое, чего они не могут ему дать. А главное, свое личное недовольство ему важнее, чем изображение удовлетворенности и тотальной благожелательности.

Ему требуется какой-то конкретный и довольно веский повод для того, чтобы улыбнуться, потому что эти поводы есть исключение из общей повседневной практики, не достойной улыбок. Такая установка есть антипозитивизм. Надо ли уточнять, что он является нашей отечественной традицией, а позитивизм, напротив, свойствен западной повседневности?

Здесь их позитивизм многих раздражает. В нем видят прежде всего душевную фальшь. Ну невозможно любить всех встречных и поперечных, невозможно испытывать счастье при встрече с каждым новым клиентом или прохожим. Невозможно всерьез круглосуточно радоваться жизни напоказ.

В России вообще многие считают, что этим можно спугнуть удачу, сглазить счастье, расплескать успех. Слишком бурно, слишком демонстративно выражать положительные эмоции — дурная примета. Потом жди беды.

Подразумевается, что всё хорошее приходит и уходит, оно само себе то ли хозяин, то ли хозяйка. Это некое магическое существо, внеположное индивиду и от него всегда в значительной степени независимое.

Сердцу тоже не прикажешь, оно тоже независимо и стихийно.

Может, ты трижды достоин успеха, а всё равно нечего этот успех дразнить, а то еще сбежит. Лучше уж засмурнить загадочный внешний мир и не провоцировать сердце, а то как бы плакать не пришлось.

Невыражаемая внешне радость, сдерживаемая глубоко внутри эйфория, скупость на проявление позитивных чувств — своего рода дань суеверию. А кроме того, это желание справедливости и равенства от негативного.

Жизнь нам постоянно чего-то недодает, жизнь у нас в долгу — так почему же мы должны раздавать ей какие-то авансы, дарить своими добрыми эмоциями без всяких гарантий на взаимность?

Западный человек тоже движим в своем позитивизме суеверной логикой, только другой. Он тоже пытается воздействовать на жизнь, заговорить ее и не раздражать.

Но западный человек полагает, что надо побольше улыбаться и демонстративно радоваться, чтобы жизнь убедилась, какой он сильный и успешный, и не смела этого переломить.

Чтобы жизнь махнула рукой и сочла, что проще ей плыть по тому течению, которое уже избрал для себя человек.

Западный индивид надевает маску благополучия и довольства миром в надежде, что эта маска к нему прирастет и станет его подлинной натурой. Индивид как бы создает условную пластическую модель успеха и счастья — и очень уповает на то, что эта модель оживет или спровоцирует появление настоящего успеха и счастья.

Так древний охотник, надев шкуру самки какого-нибудь хищника и подражая ее голосу, выманивал из укрытия самого зверя, которого собирался победить и пустить себе в пищу.

Западный человек сознает себя первым инициативным звеном во взаимоотношениях с жизнью. И заставляет себя верить в ее кредитоспособность.

Потому он и готов раздавать ей эмоциональные авансы направо и налево, что надеется на их возврат с процентами.

Российский мир больше верит в иррациональную неуправляемость жизни, а значит, и успеха. Западный мир больше верит в рациональную управляемость всем чем угодно, снаружи и даже внутри. Душе тоже можно приказать, и она послушается.

Потому для них улыбчивость и вся доброжелательность, пишущаяся крупными буквами в традициях «школы представления», не фальшивы, а лишь указывают на то, что у души есть разумный хозяин. Он создает ту картинку на лице, которая при благоприятных условиях должна возникать сама.

Западный человек — это телевизор, который искренне показывает то, что должно быть в идеале. Российский человек — это телевизор, который склонен выдавать в качестве картинки то, что есть.

Российскую традицию взаимоотношений с успехом можно обвинять в пассивности. Но и мудрость признания границ собственных возможностей, и чутье того свободолюбия, которое проявляет успех, в этой позиции тоже имеются.

Ужас нашей сегодняшней противоречивости в том, что мы уже готовы хотеть и ждать, чтобы нам почаще вокруг улыбались, — но мы еще не готовы дарить свои улыбки и прочий эмоциональный позитив беспричинно, без фильтрации и перерывов. Улыбки посторонних нам нужны, чтобы внутренне выражать им свое недоверие.

Западная традиция подразумевает нахрап от скрытого ужаса — не успеть вовремя заговорить жизнь, не смочь стать успешным сразу и потом бороться с инерцией неудачничества.

Насколько западному миру осточертела обязанность брать успех на пушку, видно по обилию хмурых суперменов, обожающих рукоприкладство.

Ну какой уважающий себя герой голливудского фильма будет улыбаться на все стороны и излучать корректность? Посмотреть на мир с каменной рожей, выругаться и врезать кому-нибудь по физиономии — почти обязанность настоящего хорошего парня, чтобы он мог вызвать в зрителях уважение, доверие и зависть.

Им, по эту сторону экрана, так нельзя, а ему там, в виртуальности, — можно. Он там, в экранном измерении, играет в право индивида быть смурным и ожесточенным.

Российское телевидение отражает те метания между отечественной и западной моделью мимики и эмоциональности, которые претерпевает всё наше общество.

Ощутимо увеличилось количество программ, где основное действие сопровождается закадровым хохотом и аплодисментами зрителей. Создается впечатление, что ТВ хочет заговорить рейтинг, запрограммировать зрительский успех с помощью этой смоделированной реакции.

Нам постоянно предлагают не просто смеяться, но присоединяться к тем, кто уже смеется. Ведущие и участники «Большой разницы», «Прожекторперисхилтон» и прочих программ чуть ли не со стульев падают, так смешны им собственные остроты.

Это совершенно новое правило.

Классический юмор — это юмор с каменным и даже мрачноватым лицом. Сам острящий остается вне воздействия своего смеха, посылая его сразу в аудиторию.

Теперь, похоже, телеюмор нуждается в подстраховке. Надо, чтобы там, в телевизоре, кто-то заразительно смеялся и заражал смехом, а не просто воздействовал остроумием. А то вдруг зрителю не станет сразу смешно, и тогда потом его будет совсем уж не рассмешить.

По модернизированной логике тот, кто не смеется, тот и виноват в том, что не смешно. Поэтому те, кто смешат, активнее всего и корчатся от смеха — Иван Ургант, Александр Цекало, Юлий Гусман, Гарик Харламов...

...После улыбательского утра начинается теледень, который слезы с улыбкою мешает, как апрель. Не слезы, конечно, а скорбные вздохи пополам с невозмутимостью — в новостях.

Чем дальше от телеутра, тем очевиднее, что жизнь сама по себе не так уж и прекрасна. Строгие физиономии судебных ток-шоу являют попытку не просто констатировать антипозитивность действительности, но искать в ней истину, что и будет позитивной реакцией на негатив.

Улыбка — высокий жанр позитива. Смех превращается на ТВ в низкий вариант того же позитива. Нарастает количество ситкомов, юмористических программ и всяких шоу, участники которых отличаются говорящей, живописной мимикой, ярко и незатейливо рисующей их внутреннее состояние.

Вернее, у них нет внутреннего состояния, оно у них всё снаружи — у героев «Дальних родственников» и «6 кадров», «Счастливы вместе» и «Кто в доме хозяин», «Дома кувырком» и «Универа».

Овал лица на экране превращается в блюдо, подающее эмоции так, чтобы зрителю было удобно потреблять в мелкой нарезке. Не потребить эту эмоциональность зритель не сможет даже при отсутствии аппетита. Моргнул в сторону персонажа — и сразу всё про него понял.

В каком бы состоянии ни был персонаж, прозрачность и несложность его душевного нутра должна радовать. Вытаращенные глаза, сдвинутые брови, причудливо сложенные губы превращают человека в гримасу, а гримаса по определению не может быть абсолютно серьезной. Это несерьезный драматизм, игровая дисгармония, ужасы в шутку, игрушечный негатив.

Пережив день как чередование смехового позитива и сдержанного негатива, телевидение наконец добирается до вечера. И тогда обе линии телеэфира взмывают к апофеозу. Улыбательно-смешащий позитив расцветает пышным цветом, особенно в конце недели, на всяческих развлекательных поп-шоу.

Зато в будничные вечера зрителю даруются каникулы от улыбательности, которой в России всё равно немногие верят. Улыбки ведущих новостей становятся жесткими и формальными.

Finita la comedia, жизнь опять не оправдала утреннего доверия и снисхождения. Пора предоставлять кадр другим людям с другими лицами. Криминально-душещипательные сериалы ставят в центр героев с озабоченными физиономиями.

Сергею Селину в «Литейном, 4» даже приделали шрам, чтобы мимика дисгармонии стала скульптурной и вопиющей. Глеб Северов по кличке Слепой (Сергей Маховиков) с волчьей угрюмоватостью взгляда — он ведь слепой только к позитиву, он его не замечает и знать о нем не желает, в этом его слепота.

Самое нездоровое, что могла придумать реклама по отношению к Марии Швецовой (Анна Ковальчук) в «Тайнах следствия», — это рекламировать с придыханием «эти губы», «эти глаза».

Низведение героини-прокурора до рекламной дивы, у которой за выразительность взгляда отвечает тушь с правильной щеточкой, — дурная служба.

Если в этом сериале чуть меньше ходили бы с перекошенными, переживательными лицами, он бы совсем не смотрелся.

Вечер — прайм-тайм эксплуатации жизненного драматизма и его открытого переживания. Время, когда западный некомплиментарный герой существует в телеэфире бок о бок с отечественным некомплиментарным героем — и с отечественным некомплиментарным зрителем, который до сих пор позволяет себе в жизни многое из того, что западный человек позволяет себе только в фильме или сериале.

Рядом с этой триадой антипозитивистов витают в вечернем телеэфире беспокойные ведущие и беспокойные гости — ответственные персоны, эксперты, думающие и нервничающие лица.

Саркастично ухмыляющийся Тигран Кеосаян со своим ток-шоу. Трезво-циничный Владимир Соловьев, вертящий головой то к одному барьеру, то к другому. Совмещающий дежурную щепотку позитивизма со щепоткой неформального замотивированного негативизма Владимир Познер. С вечной тенью обиды на размышляющем лице Николай Сванидзе. Меланхолический Михаил Осокин. Демонстративно формально надевающая улыбку Кира Прошютинская, дотошно выспрашивающая ответчиков от имени народа, который «хочет знать».

Наступает разрядка и отдых от телевизионного позитивизма, от кредитования жизни и надежды на ее управляемость с помощью картинки собственных эмоций.

Российскому человеку дают побыть первозданным собой на тот случай, если ему это всё еще нужно.