ДУМАЙ О ТЕХ, КТО ТЕБЕ ДОРОГ

13 ноября. Ровно в три часа я на Петровке, в Институте реанимации. Галина Владимировна и Владимир, ее сотрудник, ждут меня. Едем в Купавну.
       Когда подъехали и остановились у Госпиталя, в машине отвалилось зеркало заднего вида... и не разбилось. Это хороший знак, таково было единое мнение.
       Сергей Михайлович показал Галине Владимировне записи из истории болезни Иры, кардиограммы, рассказал, что делали врачи. Потом он, Галина Владимировна  и Владимир ушли к Ире. Я сидел в кабинете, читал "Анатомию человека" и размышлял о том, как сложно устроен человек и чкак жаль, что  мы ничего о себе не знаем.
       Вернулись в кабинет все трое, сосредоточенные и задумчивые.
       - Она перенесла минимиокард, - только и сказала Галина Владимировна.
       - Что дальше делать? - спросил я ее по дороге в Москву.
       - Вы знаете, ее состояние сейчас такое же, что и четыре месяца назад, когда я ее видела в Первой Инфекционной. Сергей Михайлович сказал, что ее состояние сейчас лучше  и что из Института господина В. ее привезли совсем плохой.
       Я еле сдерживался, чтобы не сказать то, что стучало в голове. Это значит, что в Институте ее не лечили, а губили? И стимулировали.... процесс распада и гибели мозга?
       Ведь анализы Института Сербского, которые сделали после того, как Ира побывала в Институте господина В., и на которых настоял Александр Константинович, показали  высокий уровень антител...
       Это значит, что в Институте господина B. меня обманули и не удосужились сделать эти анализы. По мнению Александра Константиновича, именно эти анализы, которые делают только в Институте Сербского, могли показать, что происходит в мозгу, и  могли подсказать, как остановить негативное воздействие!
       Но с меня-то они сорвали сумасшедшие деньги, в том числе и на эти  анализы....
       Да черт с ними, с деньгами, если бы они только пошли на пользу Ире.  Если бы... А то ведь оказалось, что "лечение" у господина B. пошло только во вред. И к тому же это была потеря времени, когда каждый день - на вес  золота. Боже мой!

Что же это за люди такие!
       Вот какие мысли пронеслись в голове. Но произнес я другое.
       - А господин Х. из известного вам Института мне сказал на прощание: "Отпустите ее, не мучайте больше..." Я ответил ему: "Ира будет жить!"
       - Он не имел права так говорить. Врач должен все делать, чтобы спасти больного. Все!
       -- И еще я слышал, как врачи Института говорили о ней как о... бесперспективной.... Вот такой термин... медицинский, да?... пришлось... услышать...
       Я не удержался и добавил с горечью:
       - У вас тоже такой термин используют?
       - Держитесь. Многое зависит от вас, - сказала печально, не ответив на мой вопрос, Галина Владимировна. И она рассказала историю Маргариты, которая впала в глубокую кому в результате черепно-мозговой травмы во время столкновения автомашин, пролечилась у Галины Владимировны шесть месяцев, потом ее муж забрал, а спустя  шесть лет муж прилетел в Москву и сказал:
       - Я за вами, Галина Владимировна, Маргарита хочет вас видеть.
       И Маргарита, парализованная, говорившая с большим трудом, но все же говорившая, впервые рассказала ей, что она, находясь в коме, все слышала и видела, как за ней ухаживали, как ее спасали и возвращали к жизни, и что она благодарна Галине Владимировне за все то, что она делала с ней все эти долгие шесть месяцев.
       - Конечно, - сказала Галина Владимировна, - у мужа уже другая семья, другой ребенок. Маргарита все это понимает, говорит, что она научится и ходить, и говорить, как все люди, и что она вылечится и сама всему научится снова...
       - Вот такая история. А ее тоже называли бесперспективной, - добавила задумчиво Галина Владимировна и посмотрела на меня. Ее взгляд был добрым, материнским... и все же печальным...
         
       14 ноября. Ко мне во сне снова прилетел ангел-хранитель, и мы с ним долго разговаривали. Ангел говорил, что меня ждут  трудности...
       -  Что это за стены и барьеры, которые я должен преодолеть?
       -  Они  в тебе. Познай себя. Ты думаешь, что знаешь себя, но ты совсем себя не знаешь. Ты не знаешь о силах, в тебе заключенных. Ты не знаешь безбрежности любви...

Я проснулся.  Любовь и безбрежность. Какое странное это слово -  безбрежность. Но ведь  именно это слово я услышал!
         
       20 ноября. Каждый день - дорога к Ире. Новые лекарства и специальное питание. Ее состояние стабилизировалось. Врачи сказали, что я могу лететь в Тунис. Там меня ждала работа. Работа, которая давала возможность заработать.
       Я склоняюсь к Ире и шепчу:
       - Ира, милая Ира! Ты с нами. Одиннадцать месяцев мы делаем все, чтобы спасти тебя. Милая! Что происходит с тобой? Что ты чувствуешь? О чем ты думаешь?
       Есть шанс! Мы еще поборемся. Сегодня Сергей Михайлович сказал мне, что ты вернулась наконец-то к прошлому состоянию. До инфаркта! И что ты молодец! Ты держишься!
       Я умоляю тебя! Не сомневайся! Не сомневайся в том, что я сделаю все для того, чтобы тебя спасти, чтобы ты вернулась, действительно вернулась на нашу землю. Я все сделаю, клянусь!
       И когда ты очнешься, когда ты придешь в себя, я готов выслушать все твои слова, и сделаю так, как ты скажешь.
       Господи! Вернись, Ирочка!
       Если же ты, милая, меня не узнаешь, если я для тебя чужой, незнакомый человек, то знай, что я все равно буду ухаживать за тобой, как и раньше.
       Я все сделаю для тебя!
       Я все сделаю, в Тунисе я заработаю деньги, оплачу все врачам и медсестрам, Госпиталю, всем и за все, за питание, за лекарства, достану все, что надо, только живи, только живи, Ирочка!
         
       22 ноября. Хаммамет. Позвонил Илье.
       - Как мама?
       - Не знаю, я не звонил, у меня столько дел, я на грани нервного срыва. Не могу больше. И об этом говорю только тебе.
       - Держись. Я сам позвоню.
       Звоню Александру Константиновичу.
       - Как Ирина Владимировна?
       - Не волнуйтесь, она молодцом! -  ответил он, и в голосе его я  услышал надежду.
       - Дай Бог вам здоровья, Александр Константинович...
       - Не волнуйтесь. Работайте спокойно. Мы делаем все возможное...
       Посетил церковь Воскресения Христова на авеню Мухамеда Пятого, в центре Туниса. Вместе с батюшкой Дмитрием молил Бога и Святых помочь Ире.
         
       24 ноября. Вчера вечером я отвез туристов в аэропорт и возвращался домой один поздно ночью. И заснул за рулем. От всех этих бессонных дней и постоянной работы. Проснулся в последний миг, когда машина уже неслась на бетонную опору моста.
       - Живой, живой, - приговаривал я, когда все-таки доехал домой и упал в постель как убитый. Засыпал улыбаясь:
       - Живой, живой! Спасибо тебе, ангел-хранитель! И Ирочка живая, живая! Спасибо! Ca ira!
         
       25 ноября. Бизерта. Был у Анастасии Александровны. Она долго расспрашивала об Ире, а потом я включил магнитофон и попросил ее рассказать о ноябре 1920 года. Она, как всегда, начала немного издалека
       - В 18 году мы уехали на юг. В Новороссийске весной 19 года возрождался Черноморский флот. Папа ремонтировал миноносец "Жаркий". О Новороссийске у меня осталось одно воспоминание: ветер! Ветер сумасшедшей силы и улицы, запруженные беженцами... Помню такой же ветер в ноябре 1920-го в Севастополе, когда начался исход из Крыма Белой армии... Я и сейчас вижу толпы людей, куда-то спешащих, в руках  узлы, чемоданы, баулы...
       В ноябре 20 года "Жаркий" стал одним из кораблей Императорской эскадры, которая ушла с тысячами жителей Крыма на борту кораблей в Константинополь. Все моряки считали, что они вернутся в Севастополь, как только перевезут людей...
       Мне было тогда 8 лет, но я все помню. И особенно последний день - утро 14 ноября 1920 года. Накануне уже большинство кораблей находились в море, а люди еще грузились. Помню, как колокола церквей Севастополя начали погребальный звон.
       Миноносец "Жаркий" стоял пришвартованный недалеко от Графской пристани. Папа с матросами продолжал его ремонтировать, собирал машину. Кто-то сказал: "Манштейн - сумасшедший!" А отец ответил: "Моряк не оставит свой корабль!" Корабли уходили один за другим, а его миноносец все еще стоял у пристани. Так и не получилось у отца завести машину. И тогда к нам подошел буксир, нас прицепили к нему, и корабль двинулся от причала туда, где на рейде стоял огромный корабль "Кронштадт", плавучий завод с мастерскими.
       Мы вышли в море, и начался шторм! Буря! Тросы начали лопаться. Старый боцман, звали его Демиян Чмель, на вопрос: "Тросы будут держаться?" ответил: "Может, будут, а может, не будут". Он хорошо знал: с морем ничего заранее неизвестно...
       Командиром "Кронштадта", на борту которого было около трех тысяч человек, был Мордвинов. Он видел, как лопались тросы, как "Жаркий", тоже с людьми на борту, исчезал в темных волнах, но он также знал, что на "Кронштадте" мало угля, и его может не хватить до Константинополя. Но снова и снова  "Кронштадт" разворачивался, искал "Жаркого", находил, снова матросы крепили тросы, и снова огромный "Кронштадт" тащил маленького "Жаркого" на буксире...
       Вот что пишет об этих днях и ночах Анастасия Александровна в своей книге:
       "Вечером мы вышли в море - огромный "Кронштадт", тащивший "Жаркий", а за ним два подводных истребителя и парусную яхту; эти последние без экипажа. "Жаркий" без командира и без старшего офицера оказался под командованием инженер-механика Бунчак-Калинского. С самого начала чувствовалось, что трудностей не избежать. Ночь была темная - на "Жарком" не было электричества, и бумажные бело-красно-зеленые фонари не могли заменить бортовые огни. Еще потеряннее казались мы в сравнении с огромной освещенной массой "Кронштадта" перед нами.
       Пассажиры, измученные этим бесконечным днем, устраивались на ночь. В нашей каюте, прижимая Бусю к себе, я начала засыпать. Мама все время наклонялась к Люше и Шуре, изнемогавшим от приступов кашля. Вдруг страшный удар, от которого весь корабль, казалось, встал на дыбы, разбудил всех. В одну минуту все вскочили. Через открытую дверь на верху трапа я увидела море в огнях, обметаемое лучами прожекторов; доносились крики утопающих и резкие приказы.
       Как произошло столкновение, никто точно никогда не узнает. Болгарское судно "Борис", водоизмещением около двух тысяч тонн, рискнув на неожиданный маневр, в последнюю минуту встало прямо перед носом "Кронштадта". Как эти хорошо освещенные корабли не увидели  друг друга?
       Теперь "Борис" тонул. Моряки с "Жаркого" тщетно старались предупредить "Кронштадт", который, дав задний ход, наседал на "Жаркий", продолжавший свой бег вперед... Матросы старались сдержать удар чем могли... В несколько мгновений радиоантенна и рея большой мачты рухнули, шлюпки были раздавлены, рубка помята.
       ... Наша первая ночь в море чуть не стала для нас последней, как и для "Жаркого". Но наши мыканья на этом не кончились. Погода портилась. На другой день разразилась буря....
       С восходом солнца заметили, что парусная яхта исчезла. Шторм оторвал и истребителей, но так как людей на них не было, их и не стали искать. Но самое страшное ожидало нас впереди. Старый боцман Демиан Логинович Чмель первым заметил, что один из двух буксирных тросов лопнул...
       ...Второй трос лопнул! Мы это сразу почувствовали. Невозможно было стоять. Мебель, вещи катались в беспорядочной качке... Мама пережила это со своими тремя детьми, лежа на полу каюты со стальными серыми переборками. А "Жаркий", без действующих машин, без света, беспомощный, остался один в разбушевавшемся море, в то время как громада "Кронштадта" удалялась в темноте ночи... Когда он заметит, что мы потеряны? Моряки, стараясь удержаться на скользкой палубе, кричали "Кронштадту" вслед. Старший гардемарин Хович звал на помощь, с трудом удерживая рупор. Ветер уносил их отчаянные крики...
       И - о чудо! "Кронштадт" нас заметил!
       Он возвращался медленно, грузно, разыскивая в бушующих волнах суденышко - маленький миноносец, освещенный только полудюжиной свечек: трудный маневр в штормовую темную ночь, особенно для транспорта его размеров. Старому боцману потребовалось много умения и терпения, чтобы снова завести концы. Несмотря на свой возраст - 70 лет, крепко и прямо держась на ногах, исчезая иногда из глаз в пенистых брызгах, он упорно снова и снова заводил буксирные тросы.
       Четыре раза рвались концы, и каждый раз надо было снова искать тонувший "Жаркий".
       - И наступил момент, - продолжала вспоминать Анастасия Александровна, - когда Мордвинов отдал приказ пересаживаться, и нас поднимали по веревочным лестницам на борт "Кронштадта"... над волнами... Мама спрятала на груди нашу маленькую собачку Бусю, начала подниматься с нею, представляете, шторм, лестница, хрупкая женщина и эта маленькая собаченка, которая сидела тихо-тихо....
       Навсегда запомнилась мне эта пересадка.
       Малюсенький "Жаркий", пришвартованный к огромному "Кронштадту". Веревочные штормтрапы, болтающиеся над бушующим морем. Казалось, буря все сорвет, все унесет. Женщины и дети с трудом удерживались на качающейся, залитой водой палубе. Надо было подниматься по высокой вертикальной поверхности борта "Кронштадта".
       Ясно вижу еще лица и руки людей, которые сверху, низко склонясь через фальшборт, тянулись, чтобы принять детей из рук поднимавших их моряков. Чудо, что никто из ребят не упал в воду! Зато узлы с последними пожитками исчезли в волнах.

Но кто мог о них думать в такой момент?
       Мы были живы и здоровы на устойчивой палубе "Кронштадта", забыв уже пережитое около мамы, которая прятала в своей меховой муфте маленькую, тихонькую Бусю...
         
       Анастасия Александровна замолчала. Наступила тишина. И только было слышно, как завывал холодный  ноябрьский ветер за окном ее бизертинского дома. Как тот ветер, столько лет назад, в бушующем Черном море...
       Я посмотрел на Анастасию Александровну, на ее сухие глаза и строгое выражение ее лица. Я увидел женское лицо с русской иконы и опустил голову... Что стоят мои переживания по сравнению с теми слезами, которые выплакала маленькая Настя, ее мама и тысячи-тысячи людей, попав в бешеный водоворот гражданской войны, которая развела их по разные стороны баррикад?
       Что стоят они по сравнению с теми страданиями, которые перенес старший лейтенант Императорского флота Александр Манштейн?
       - А что случилось с "Жарким"?
       - Снова "Кронштадт" тащил его на буксире, но Мордвинов сказал: "Если оторвется, больше искать не будем!" И тогда  Демиян Чмель прибег к последней мере: - Анастасия Александровна улыбнулась - он привязал икону Николая Угодника с миноносца "Жаркий" к веревке и спустил ее в воду. И "Кронштадт" шел вперед, таща за собой "Жаркого", беспомощного, без машин, без матросов на борту, до самого Константинополя, на буксире и с верой старого боцмана в Николая Угодника...
       Анастасия Александровна повернулась и посмотрела в угол комнаты. На икону Христа Спасителя.
       - Эта икона тоже была на "Жарком". Папа спас ее в 19 году во время  эвакуации из Одессы, вырвал из рук грабителей Храма. А в 24 году папа взял ее домой. Когда кончилась судьба "Жаркого"  и других кораблей... Папа часто молился перед этой иконой. И я тоже. И чаще всего не за себя. А за других...
       Из книги Анастасии Александровны: "Полутемная церковная палуба старого броненосца, золото икон в колыхающемся мерцании свечей и чистая красота в обретенном покое вечерней молитвы "Свете тихий"! Она летит через открытый полупортик над темными водами канала, над гортанными голосами лодочников, летит все дальше, все выше к другому берегу, к холмам Зарзуны, где ее унесут к небу морские ветры..."
         
       26 ноября. Хаммамет. Вечереет. Я сижу на веранде дома, африканское солнце освещает оливковые деревья и цветущие бугенвильи, около которых любила сидеть Ира.
       Есть слова, которые я говорю только самому себе. С ужасом думаю, что произойдет, если я не смогу заработать денег. И гоню прочь эту слабость.
       Я спрашиваю себя, когда невозможно не спрашивать.
       Я жду ответов, когда невозможно не ждать ответов.
       Господи, нет, только нет, это не безнадежность! Есть шанс!
       И снова я обращаюсь к Ире. И уверен, что она меня слышит, несмотря на огромное расстояние.
       - Только ты держись! Умоляю тебя, Ирочка, милая, держись! И я надеюсь, придет день, ты проснешься, выйдешь из долгого сна и улыбнешься мне!

    
       28 ноября. Как-то зашел у нас с Анастасией Александровной разговор об Александре Рубцове. Я спросил ее мнение об этом русском художнике, который всю жизнь прожил в Тунисе. В 1914 году Александр Рубцов прибыл в эту страну и после начала первой мировой войны оказался отрезанным от России. 11 ноября 1915 года  он поселился в квартире-мастерской на улице Аль-Джазира. Здесь художник прожил 34 года, до конца своих дней, создав десятки картин, запечатлевших яркие краски Туниса и женскую красоту. Тунисцы его называют "великим тунисским" художником, а в России его не знают...
       Александр похоронен в "русском каре" христианского кладбища Боржель в столице. В последний путь его провожали соотечественники из Бизерты: его гроб был покрыт Андреевским флагом с Русской эскадры.
       Анастасия Александровна задумалась и начала отвечать издалека.
       - Мне Оленька Вербицкая оставила стихотворение Бунина...
        "И цветы, и шмели, и трава, и колосья...
       Час настанет! Был счастлив ли ты в жизни земной? "
       А Рубцов? Вот он пишет в своем дневнике:
       "Почему я не покидаю Тунис?" - задаю я себе вопрос и сам отвечаю: "Я мог бы оставить Тунис, но я всегда бы испытывал ностальгию по краскам и цветам"...
       Так вот. Я очень хорошо знаю эту улицу Аль-Джазира... И вот что я скажу... Свою Родину не покидают из-за красоты и цветов!
       Анастасия Александровна стукнула своим маленьким кулачком по столу.
       - Он не русский для меня, а Бунин - русский. Я чувствую, что Бунин - русский. А Рубцова - не чувствую... Он в Петербурге получил прекрасное образование, ему дали стипендию, ему  предоставили возможность ездить по Европе...И вот... когда русские мальчики умирали на войне ...
       Она смотрела на меня, и в глазах ее сверкали искры гнева.
       "А что бы ты делал? Где бы ты был тогда?" - спросил я самого себя.
       - А когда русские, офицеры и матросы, искали работу в Тунисе, - с болью в голосе говорила Анастасия Александровна, - у Рубцова было много знакомых, он мог помочь, но он русских чурался!
       Анастасия Александровна опустила голову и замолчала. Мне стало стыдно для Рубцова. "Как так можно, в трудную минуту не протянуть руку помощи соотечественнику, попавшему в беду? Права Анастасия Александровна, так русские не поступают", думал я, пытаясь понять ее молчание.
       Но она думала о другом. Может ли она осуждать другого человека? Имеет ли она на это право?
       - Может быть, я совсем ошибаюсь... Может быть, но я не почувствовала его как русского. Бунина выгнали из страны, но он русский. Только русский может так написать: "И цветы, и шмели, и трава, и колосья..."  Это моя Россия. Это так верно написано, что я вижу цветы русских лугов, вижу, как колышется трава, как наливаются золотые колосья, и как неустанно трудятся шмели. Все мои воспоминания раннего детства в этих словах. Я вспоминаю тропу к Донцу, цветы, до которых я дотрагивалась руками. Когда я была в Лисичанске, то увидела бурьян. Какие краски! Как чудно пахнет трава! Это все мое. Оно всегда со мной.
       И какие прекрасные люди в России! Я о них тоже хочу написать... О боцмане Демиане Логиновиче, о капитане Мордвинове, о всех тех, кого мне посчастливилось узнать и чья судьба стала и моей судьбою.
       Анастасия Александровна спокойно смотрела мне в глаза оценивающим взглядом. И не только ее глаза увидел я. Глаза всех тех, которых она знала и помнила. Они смотрели молча, каждый по своему, но никто - с укором или с презрением или  с ненавистью...
       И всегда с добротой и надеждой.
       - Почему я вспоминаю обо всем этом? Почему мне хочется так много рассказать вам, дорогой Сергей Алексеевич? Я хочу сказать вам и вашим друзьям, что есть моральные стоимости, которые мне дороги. Я принадлежала к сплоченной, дружной морской среде. И я храню традиции этой среды. И я надеюсь, что мои внуки их сохранят. И что другие тоже их сохранят...
       ... В своей книге Анастасия Александровна пишет о двадцатых годах: "Нас волновал оставшийся навеки без ответа вопрос: "Что есть истина?"
       Этот же вопрос волнует и меня, и то, что происходит в мире сегодня, в начале нового столетия, оптимизма не прибавляет. Все тот же диктат сильных и богатых, все тот же фанатизм и экстремизм, все те же войны и гибель ни в чем неповинных людей...
       Как противостоять всему этому? Что делать человеку, попавшему в водоворот трагических событий?
       Вот почему я еду к Анастасии Александровне. Чтобы в ее словах найти ответы на свои вопросы. 
       И давайте придем вместе с ней на русские кладбища в  Бизерте и Тунисе и молча поклонимся и положим цветы на могилы с фамилиями, выбитыми русским буквами на холодных мраморных плитах под жарким африканским небом.
       Они, наши дедушки и бабушки, верили, что они вернутся в Россию. Они не смогли! И тогда Россия сама приходит к ним...
       И я встаю на колени перед русскими могилами и молю Бога, чтобы в России был мир и восторжествовала справедливость.

    
       14 декабря. Прошу Александра Константиновича разрешения побыть с Ирой.
       - Я не советую вам, подумайте о себе. Она в очень тяжелом состоянии.
       - Я хочу ее видеть.
       - Это ваше право. Но только на пять минут.
       - Нет! На столько, на сколько...
       Александр Константинович кладет мне руку на плечо и долго смотрит в глаза. Что он в них прочел, не знаю. Но мы поняли друг друга. Он кивнул, и мы пошли в палату.
       Подхожу к Ирочке, рядом с ней сидит медсестра Люся, беру Ирочку за руку, рука начинает дрожать. Она опять подключена к аппаратам. Дыхание - искусственное. Ира вся в проводах. Рядом с постелью - несколько новых приборов, которых я не видел раньше. До меня доходит смысл слов доктора: "Теперь мы знаем что делать!" В вену подаются лекарства и глюкоза. Глаза Иры открыты. Под кожей на груди, на руках, на лице видны синие пятна! Синие пятна!
       И ее глаз...
       - Это лопнули сосуды, - говорит медсестра, - в левом глазу - кровоизлияние.
       Шепчу:
       - Ира, милая, я люблю тебя....
       Александр Константинович и медсестра уходят. Смачиваю ее лоб, щеки, руки святой водой, которую Аня привезла из Греции.
       - Ира, открой рот, открой рот, открой рот....
       Без реакции.
       - Ира, закрой и открой глаза...... закрой и открой глаза..... закрой и открой глаза...
       Нет реакции.
       Беру ее снова за руку. Чувствую, что рука Ирочки начинает дрожать. Продолжаю говорить ласковые теплые слова... Так проходит час... Дрожь исчезает... Лицо успокаивается...
       Говорю:
       - Ирочка! Мне пора на работу. Я поеду.
       В руке Иры появляется снова дрожь.
       - Ирочка, хорошо, я не уезжаю. Я остаюсь.
       Дрожь исчезает. Я снова продолжаю говорить ей ласковые слова, успокаивать. Но когда я медленно начинаю убирать правую руку, то снова появляется дрожь. Я снова ее успокаиваю, глажу левой рукой ее голову, целую ее в лоб - дрожь исчезает.
       Так повторяется несколько раз.
       Входит доктор Мальвина:
       - Я вас умоляю, уходите, придет главный, будет ругаться...
       Я наклоняюсь и целую Иру в губы. Ее рука вздрагивает и начинает сжимать мою. Ее глаза приходят в движение и, сделав круг, смотрят на меня. Губы сжимаются и открываются. Она хочет что-то сказать. По ее лицу видно, что она прилагает усилия...
       Я снова целую ее в губы и чувствую, как она отвечает мне.
       Я застываю ошеломленный и не верящий, что ТАКОЕ ВОЗМОЖНО!
       Доктор Мальвина видит, что происходит между нами, видит реакцию Иры и, потрясенная, берет меня за плечо:
       - Это может отнять ее последние силы...
       - Ирочка, я люблю тебя! - шепчу я, гладя ее волосы.
       Ира сжимает мою руку, легкая улыбка появляется на мгновенье на ее лице, впервые за эти долгие месяцы! Впервые!
       ...И она отпускает меня...
       - Я вернусь завтра, милая Ира! Ca ira, mon amour! - и целую нежно ее снова ослабевшую руку.
       У дверей палаты останавливаюсь и поворачиваюсь в ее сторону. Встречаю ее взгляд, в них читаю мольбу...
       Не уходи!
       НЕ УХОДИ!

    Почему, почему мы уходим в трудную минуту, когда мы так нужны друг другу?

    
       15 декабря. Какой длинный день был вчера! Как жить дальше? Пусть я многого не понимаю в этом Огромном, Бесконечном  Мире, в этой Вселенной, в котором мы все живем. Но если когда-нибудь, уходя в другую часть Вселенной, я смогу сказать, что делал добрые дела, то, значит, жил не зря.
       Finis vitae, sed non amoris!
       Жизнь может кончиться, но любовь - никогда!
       - Милая, Ирочка, хорошая моя, прости меня, прости... Я храню нашу любовь. Она одна и неделима!

       - Она простила тебя! - я слышу голос своего ангела. - Она передает тебе, что любит тебя. И поэтому все прощает.
       - Спасибо тебе, мой ангел!
       - Только одно тебе будет приносить избавление от мучений. Теперь ты знаешь это...думай о тех, кто тебе дорог...  ты нужен...  приди на помощь... не опоздай!
       - Не опоздаю. Теперь никогда не опоздаю!

Из рукописного дневника  Сергея Алексеевича 1999-2000 годов

Москва – Тунис – Бизерта

Подготовлено для печати Николаем Сологубовским. Тунис, 21 января 2011 года