Детство в «кислой избе» или как формируется интернационализм

Первые десять лет своей жизни я провел в КПЗ (камера предварительного заключения). Не в буквальном смысле, но и не в переносном – так тоже бывает. Наш двухэтажный дом на пятнадцать квартир, где прошло мое детство, до революции был зданием жандармерии и служил пересылкой по этапу в Сибирь. Наша «квартира» с живописной плесенью по углам и не менее живописными сводами была одной из двух камер, где содержали политических заключенных. Та же известная Каплан «останавливалась» здесь, согласно архивным записям. В советское время добрая традиция имела продолжение, благодаря чему детство моей матери прошло среди ссыльных женщин дворянского происхождения, выброшенных в провинцию с глаз долой из Питера и Москвы. В нашем институте какое-то время по тем же политическим причинам преподавал всемирно известный филолог Корман.

  Я, конечно, о тех дворянках знал только с рассказов матери, хотя одну пожилую учительницу географии все же застал и в своем детстве. Любил приходить к ней в гости, и она рассказывала мелкому раздолбаю всякие удивительные вещи своим низким прокуренным голосом в комнатушке, где дым от «Беломора» застилал потолок… С тех пор я полюбил запах папирос и курил их потом, много позже, двадцать лет. Из политических ссыльных я застал польско-еврейскую семью, где меня всегда хорошо принимали, и я дружил с их детьми.  

  Наряду с политическими ссыльными в нашем доме жил и городской прокурор (правда, в квартире, оборудованной из административного помещения), и поселенные бывшие уголовные заключенные.

В начале семидесятых, когда религия еще считалась «опиумом», меня крестили тайно, чтобы мать не выгнали с работы, и, соответственно, крестные были найдены поблизости. Крестным отцом моим стал дядя Петя, слава Богу, здравствующий и поныне, отмотавший более десяти лет за убийство вместе с тетей Шурой, своей женой, поехавшей за ним на лесоповал. После тети Шуры я проникся уважением к белорусскому трудолюбию и отсутствию нытья. А первые украинцы, с которыми я столкнулся в той же дворово-коммунальной жизни, были фронтовики – морпех дядя Коля и его жена тетя Клава.

  Конечно, в доме было всякое: скандалы, ругань, пьяные разборки – все в лучших традициях жанра. Но никогда не вставал вопрос о национальности. Ни при каких обстоятельствах. Просто в голову это никому не приходило. Оставшиеся в живых мои прошлые соседи – все мои друзья, дай Бог им здоровья. Как дай Бог здоровья всем людям, независимо от конфессии, взглядов, и национальной принадлежности.