Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Я на память сниму с тебя валенки.
Мне еще воевать предстоит.
Наверное, в России найдется очень мало людей, которые не знали бы этих строк. Так же, наверное, найдется очень мало и тех, кто знает, кому принадлежит авторство. Молва приписывает их народу. И это высшая похвала для поэта. Но написал их конкретный человек – Ион Деген, лейтенант 2 Гвардейской отдельной танковой бригады. Ас-поэт и ас-танкист. На его боевом счету шестнадцать подбитых танков и один захваченный. Среди танковых асов СССР он занимает десятое место.
Эти стихи написаны в самом конце войны, в декабре сорок четвертого, и они как нельзя лучше показывают изнанку самого кровавого конфликта прошлого века. В двух четверостишиях выраженно все: боль потерь, горечь поражений и цена, которую солдаты заплатили за ту, одну на всех, Победу, не считаясь ни с чем.
Ион Лазаревич в шестнадцать лет добровольно ушел на фронт. Воевал в пехоте, командовал взводом разведки в дивизионе бронепоездов. Окончив танковое училище, продолжал воевать на Т-34, сначала командиром танка, потом командиром взвода, затем командиром танковой роты. Война для него закончилась в Восточной Пруссии, когда он личным примером пытался увлечь в атаку сводную танковую роту. Но рота не пошла. Одинокую «тридцатьчетверку» немцы пропустили за первую линию траншей и подожгли, расстреляв десант на броне. Несмотря на тяжелое ранение в голову, Деген сумел выбраться из танка, получив пулеметную очередь по рукам и осколки снаряда по ногам.
Он выжил, несмотря на осколок в мозгу, оторванную верхнюю челюсть, покалеченные ноги и семь пулевых ранений в руки.
После войны Ион Деген поступил в медицинский институт. Несмотря на то, что израненные руки отказывались повиноваться (постоянно вязал узлы для гибкости пальцев и носил залитую свинцом трость для работоспособности рук), он своего добился — стал врачом-хирургом. Работал в разных концах СССР. Разработал новую уникальную методику хирургии.
Сегодня профессор Ион Лазаревич Деген живет в Израиле. Пенсионер, но продолжает консультировать коллег и занимается общественной деятельностью.
— Ион Лазаревич, Вам, наверное, задавали этот вопрос множество раз. Речь идет о вашем стихотворении. Его называют лучшим стихотворением о ВОВ. Многие считают его народным, это, я думаю, самая показательная оценка. Можете ли вы рассказать о том, как вы его написали?
— Честно говоря, оно уже навязло в зубах, это стихотворение. Любимое стихотворение у меня совсем другое:
Воздух вздрогнул.
Выстрел. Дым.
На старых деревьях обрублены сучья.
А я еще жив.
А я невредим.
Случай?
Это мое самое любимое стихотворение и самое страшное. Оно было написано в 42-ом на Кавказе. Мне было 17 лет, я тогда командовал отделением разведки дивизиона бронепоездов. Жуткий был день.
Представьте себе этот бронепоезд, «Сибиряк», с его четырьмя 76-мм орудиями, а на него прет туча клейстовских танков... Чего стоили эти орудия, привязанные к железной дороге? Немцы бомбили постоянно, нашей авиации не было. Помню, оттуда только до Ростова-на-Дону шестьсот сорок километров, а до Германии сколько?
— Скажите, ведь в те годы вообще не знали, что такое пост-травматический синдром. Вы испытывали что-то подобное?
— Я впервые услышал о том, что существует пост-травматический синдром, только в Израиле.
Я ведь был три раза ранен, последний раз очень тяжело, осколок в мозгу, оторвана верхняя челюсть, семь пулевых ранений в руки, четыре осколочных ранения в ноги, но я никогда не испытывал никакого пост-травматического синдрома. Я просто не знал, что это такое. И потом, будучи врачом, тоже на знал. На первых порах это меня возмущало. Здоровых солдат показывают психологу!
Страх был. Люди боялись. Вот к примеру, служил у меня в роте командир танка лейтенант Сегал. Мне он стариком казался, ему было под тридцать лет. Думаю, попади он к самому ярому антисемиту, ему было бы легче, чем у меня. Он боялся.
На марше ведь как, место командира на левом «крыле» танка. Так и к механику-водителю ближе, и обзор, и всегда можно соскочить, дорогу показать. А Сегал из башни не вылезал.
Однажды я сделал совершенно подлую вешь, даже сейчас себя за это ругаю, но я был девятнадцатилетним мальчишкой.
Мы поехали на реконгсцировку. Когда возвращались я скомандовал: «К машине!» Подговорил всех, и когда мы с Сегалом подошли к танку, там не осталось свободного места. Я сказал ему: «Разрешаю вам занять мое место на крыле».
А сам, глупый мальчишка, сел на лобовом листе, над амбразурой пулемета, держась руками за ствол пушки. Механик выбирал самые страшные места. Танк плясал. Я боялся, что свалюсь под гусеницы.
Сегал кричал всю дорогу, слышно не было, но я видел, как он открывает рот и цепляется пальцами за крышку люка.
Ничего не помогло, на крыло он так и не садился. Мне тоже бывало страшно, но еще больше я боялся, что кто-то скажет: еврей – трус!
Поэтому первый лез всюду.
Пост-травматический синдром, это другое, но я никогда с ним не сталкивался и не понимал этого явления.
— Вы до сих пор интересуетесь танками. Но вы же еще служили и в пехоте, и в дивизионе бронепоездов. Почему именно танки?
— В пехоте я шестнадцатилетним пацаном воевал где-то месяц-полтора. В дивизионе бронепоездов воевал ровно 4 месяца. Причем, в разведке. В танковом училище я проучился целый год и воевал в танках 8 месяцев.
Как-то во время войны в Ливане в 1982 году, мы с женой, сестрой и ее мужем ехали вдоль северной границы. Неподалеку от нас на дорогу выкатился новенький Т-62. Тут же стояли журналисты, и одна из них – корреспондентка Решет Бет – видимо заметив мое удивленное лицо, спросила:
— Вы знакомы с этим танком?
Я ответил, что воевал на его предшественнике – Т-34.
Она еще поправила меня, на израильский манер: «Ти – 34?» Нет, поправил я ее: «Тэ – 34».
— Я читал в интернете о вашей встрече с Константином Симоновым, о том, что он раскритиковал ваши стихи. Эта история описывается каждый раз по-разному. Хотелось бы услышать от вас, как все было на самом деле. Вроде бы с тех пор вы перестали писать стихи.
— Да ерунда. Писал я стихи. Только между 77 и 94 годом случился перерыв. Жена одно мое стихотворение прочитала и сказала, что это дерьмо. После этого я не писал до 94 года.
В 94-ом мой друг, Аркадий Тимор, подарил мне мои наградные листы. Ему прислал их из Москвы полковник, профессор Ф.Д. Свердлов, военный историк. Ведь я, будучи солдатом-пехотинцем, разведчиком в дивизионе бронепоездов, командиром танка, командиром танкового взвода, командиром танковой роты, не имел представления о том, как там, в далеком штабе, в далеком от войны тылу, представляют к награде. И вдруг — наградные листы. Стихи из меня просто посыпались. По три в день.
К сожалению, большинство этих стихов находились в компьютере, а я еще не очень владел этой техникой, и однажды у меня полетел диск. Кое-что мне удалось вспомнить, но очень многое пропало.
Про меня почему-то ни разу не написали без каких либо «легенд». Вот Евтушенко, в прошлом году мы с ним виделись, вроде бы расставили все точки над «и». И опять он написал не так, и текст стихотворения неправильный, просто удивительно.
Писал я стихи. За одну шуточную поэму даже получил гонорар. Поэма называлась «Эмбрионада». Я ее написал на четвертом курсе. А гонораром была пятерка по акушерству и гинекологии фактически без сдачи экзамена. Поэма стала очень популярной, ее цитировали во всех 88-и медицинских институтах СССР.
А с Симоновым получилась такая штука. Однажды, выйдя из Третьяковской галереи, я увидел вывеску «Комитет защиты авторских прав». Решил зайти. В ту пору была очень популярной песня «На полянке возле школы», музыку этой песни сочинил лейтенант Григорий Комарницкий из нашей роты. Гриша сгорел в танке. А песню исполнял джаз Эдди Рознера. Но на пластинках фамилия Гриши не упоминалась.
В «Комитете» ко мне отнеслись с пониманием, но объяснили, что пластинки разошлись огромным тиражем и теперь очень сложно что-либо сделать.
Постепенно разговор зашел о творчестве танкистов.
Выяснили, что и я пишу стихи. Собеседники – двое мужчин лет сорока, предложили прочесть. Прочитал несколько стихотворений.
«Подождите!» – попросили они и вышли. Через несколько минут вся комната заполнилась людьми. Я довольно долго читал стихи. Всем понравилось.
На следующий день меня вызвал начальник политотдела полка, жлоб-полковник.
— Так что, лейтенант, стишки пишешь? – небрежно спросил он.
— Пишу...
— Сегодня к восемнадцати ноль-ноль поедешь в Дом Литераторов. Туда тебя мой шофер на «виллисе» подвезет.
Я тогда еще передвигался на костылях, да и руки не окрепли после ранения, поэтому поинтересовался:
— А обратно?
— А обратно на метро.
Так я попал в «Дом Литераторов». В небольшом зале на выставленных рядами стульях сидело несколько десятков человек. Симонова я узнал, потому что видел его раньше на фотографиях. Он сидел за председательским столиком в пиджаке с орденскими планками.
В последнем ряду у входа сидел мужчина с обожженным лицом. Я решил, что это Сергей Орлов, и не ошибся.
Симонов представил меня, сославшись на Комитет защиты авторских прав.
Прочитав несколько стихотворений, я почувствовал напряжение в зале, а позднее и враждебность. Только Сергей Орлов осторожно, беззвучно аплодировал, складывая ладони.
Когда я закончил и сел, началось. Ругали меня и так, и эдак. Возмущались, обвиняли в клевете, в киплинговщине, в апологии трусости и мародерства. Особенно их разозлила строка:
За наш случайный сумасшедший бой
Признают гениальным полководца.
Руководил разносом Симонов. Много лет спустя Евгений Евтушенко сказал, что Симонов спас мне жизнь, пояснив, что полководец для меня – это командир бригады, а никак не верховный главнокомандующий. Это, в общем-то, так и было. Для меня даже тыл батальона был далеким, как другая планета.
Короче говоря, когда я спускался в метро, я себе пообещал не иметь дела с этим литературным генералитетом.
Заключил выступление в Доме Литераторов тут же сочиненным стихотворением, которое назвал «Товарищам «фронтовым» поэтам». Заканчивалось оно так:
Мой гонорар — только слава в полку
И благодарность солдата.
Вам же платил за любую строку
Щедрый главбух Литиздата.
Уже гораздо позднее, когда я размышлял о тех, кто не воевал напрямую, а находился в тылу или во вспомогательных войсках, я сочинил такое стихотворение:
В кровавой бухгалтерии войны,
Пытаясь подсчитать убитых мною,
Я часть делил на тех, кто не вольны
Со мною в танке жить моей войною.
На повара, связистов, старшину,
Ремонтников, тавотом просмоленных.
На всех, кто разделял со мной войну,
Кто был не дальше тыла батальона.
А те, что дальше? Можно ли считать,
Что их война, как нас, собой достала?
Без них нельзя, конечно, воевать,
Нельзя, как без Сибири и Урала.
Их тоже доставал девятый вал.
Потери и у них в тылу бывали.
Но только я солдатами считал
Лишь только тех, кто лично убивали.
Об этом в спорах был среди задир,
Противоречье разглядев едва ли.
Водитель и башнер, и командир,
Мы тоже ведь из танка не стреляли.
Я знаю: аргументы не полны
Не только для дискуссии — для тоста.
В кровавой бухгалтерии войны
Мне разобраться и сейчас непросто.
— Сейчас очень много пишут о том, что Израиль создал Сталин, в некоторых источниках пишут о тысячах добровольцев из СССР, приехавших в Палестину воевать за только что созданное еврейское государство. Вы встречали таких добровольцев в СССР или Израиле?
— Нет, не встречал, но где-то в конце 1947 года, мы с моим другом Мотей Тверским, пехотинцем, командиром батальона, послали заявления в ЦК ВКП(б), в котором написали, что обладаем боевым опытом и просим отправить нас воевать в Палестину.
Нас вызвали в обком, спросили, какие языки мы знаем – мы оба понимали идиш – и на этом все закончилось. Вскоре отношения между СССР и Израилем стали портиться и на каждом партсобрании мы сидели и тряслись, боялись, что нас сейчас выдернут и припомнят наши заявления.
Заявление мне «припомнили» через 30 лет.
Мы тогда жили в Киеве и уже собирались уезжать в Израиль. Меня тогда «случайно» встретил майор КГБ, адьютант заместителя председателя КГБ Украины генерала Чурсина. Так как Чурсин был моим пациентом, майор за мной «присматривал». Выражалось это в «случайных» встречах на улице и беседах. С ним я расправлялся таким способом: когда он как-то пытался меня задеть, я просил у него почитать что-нибудь из запрещенной в то время литературы, Солженицина, например. Майор возмущенно отмахивался и требовал прекратить «провокации».
В тот раз Евгений Михайлович спросил:
— Ну, что? Решили ехать?
— Решили, – ответил я.
— Ну, что же... оно и понятно. Уже скоро тридцать лет, как вы решили...
— Неужели не забыли?
— Что вы! Мы ничего не забываем.
— А какое впечатление на вас произвел Израиль в 77 году?
— Ну, это оказалась совсем не та страна, что я себе представлял, хотя мне казалось, что я знаю об Израиле все.
Сначала, конечно, эйфория, все было новым, необычным. Позже, правда, я познакомился с израильской бюрократией... сразу вспомнил СССР.
Помню такой забавный эпизод. Служащая по трудоустройству предложила мне работать в больнице в Кфар Сабе. Я согласился. Служащая объяснила, что я должен приехать в больницу Меир в Кфар Сабе, к професору Конфорти.
Я был слегка ошарашен. Книга профессора Конфорти «Оперативная ортопедия» была у меня настольной, но я понятия не имел, что он израильтянин!
Ехать в Кфар Сабу мне пришлось очень долго и на трех автобусах. Билеты стоили 31 лиру, в те времена для меня немалые деньги.
Когда я добрался до больницы, первое, что привлекло мое внимание, это развевающееся над зданием красное знамя. Главврача в больнице не оказалось.
— Сегодня же праздник, мы работаем по расписанию выходного дня.
— Какой праздник? – удивленно спросил я.
— Первое мая!
Мне оставалось только возвратиться ни с чем домой, а утром снова ехать в больницу. На мое счастье я встретил в больнице бывшего однокурсника, который пригласил меня к себе переночевать, а назавтра снова привез в больницу.
Когда я, наконец, встретился с професором Конфорти, тот удивленно посмотрел на меня:
— Деген, я читал ваши статьи, но не предполагал, что вы еврей!
— Вы находились в Израиле, когда СССР ввел войска в Афганистан. Вы помните, как освещались эти события в израильских СМИ? Как вы тогда отнеслись к этому событию?
— Я тогда абсолютно не понимал, зачем там Советские войска. Думаю, что и американцы там не усидят, уж очень специфическая страна.
А СМИ здесь почти никак не освещали это событие, не то, что американцы. Те бушевали.
— Ион Лазаревич, из «агентурных источников» я знаю, что в конце восьмидесятых вы организовали бесплатное лечение в Израиле советских солдат, ставших инвалидами в результате войны в Афганистане…
— Не я персонально, а наш «Союз воинов и партизан инвалидов войны с нацистами». Мы действительно организовали лечение группы из восемнадцати инвалидов, наша организация также безвозмездно обеспечила их протезами и колясками.
«Афганцы» были в шоке от нашего магазинного изобилия, ведь в СССР было довольно тяжелое время. Их потрясло отношение к инвалидам Армии Обороны Израиля, и уж совсем они не могли поверить в то, что здесь у генералов почти нет преимуществ перед солдатами, они едят в одной столовой, носят одинаковую форму.
Кроме них мы также организовали лечение в Израиле легендарного динамовского вратаря Льва Ивановича Яшина.
Став на протез, Лев Иванович заплакал: «Почему в своем родном СССР, для которого я столько сделал, мне не могли дать нормальный протез, а здесь, евреи, которым я совсем чужой, соорудили мне такое чудо».
С Яшиным случился еще один забавный эпизод. Он попросил помочь купить ему кожаную куртку. Мы повезли его в магазин при фабрике. Тут же, в магазине, находился хозяин фабрики, репатриант из СССР. Яшин примерил понравившуюся куртку и спросил, сколько она стоит. Хозяин фабрики подошел и ответил: «Для Яшина – ничего».
— Вы встречаетесь и общаетесь со многими израильскими политиками и генералами, в том числе и с Ариэлем Шароном, не могли бы вы рассказать об этом?
— В Израиле есть большая группа национально ориентированных профессоров. Человек примерно 600. Несколько раз мы с группой профессоров выезжали в Самарию и в сектор Газа. Во время этих поездок нашим гидом был Шарон. Всех нас он поразил редким для генералов знанием обстановки, своим военным видением, своим непреклонным пониманием того, что уход с высот Самарии или из поселений в секторе Газа может стать катастрофой для Израиля.
А с бригадным генералом Авигдором Кахалани мы вместе посещаем баню.
Это потрясающий человек. Войну Судного дня Авигдор Кахалани встретил на Голанах командиром танкового батальона. Но с началом войны ему пришлось передать одну роту в поддержку пехотному батальону, а другую отправить оборонять Кунейтру. На позиции он вывел всего две роты и один взвод.
С первых часов войны положение было отчаянным: сирийская авиация господствовала в воздухе, израильские позиции на горе Хермон были захвачены сирийскими командос, оттуда все позиции танкистов Кахалани просматривались, как на ладони. Сотни танков и БМП атаковали их в лоб. Но они выстояли, продержались, несмотря на огромные потери, отсутствие связи и боеприпасов. Продержались три дня, необходимые для подхода резервистов. Долина перед грядой, которую оборонял батальон Кахалани, была покрыта сотнями горящих сирийских танков и БМП. Эту долину до сих пор называют Долиной Слез.
В какой-то момент танк Кахалани оказался на перевале один. Остатки батальона, всего шесть танков, находились внизу. На перевал надвигалось несколько десятков сирийских танков. Кахалани дал команду подниматься к нему, но измотанные тяжелейшими боями танкисты не выполнили приказ, только танк командира роты встал рядом.
Мне очень трудно быть беспристрастным летописцем. Ровно 58 лет назад у меня возникла точно такая ситуация. Девятые сутки наступления. Мне 19 лет. Я командир сборной роты. 12 машин – все, что осталось от нашей танковой бригады, тяжелотанкового полка и полка 152-миллиметровых самоходных орудий. Я приказал в атаку. Машины стоят. На шум работающих дизелей немцы открыли бешеный огонь из орудий и минометов. Машины задраены наглухо. Командирам наплевать на мой изысканный мат – единственное средство убеждения, которым я владел в совершенстве. Я скомандовал «За мной!», надеясь на то, что эти сукины сыны сдвинутся с места. Не сдвинулись. Я вступил в бой. Мой танк был подбит. Три человека в экипаже и шесть десантников погибли. Механик-водитель и я тяжело ранены.
Кахалани нашел нужные слова. Они выстояли. Это была победа! По радио прозвучал голос командира полка: «Кахалани, ты остановил сирийцев. Ты – Герой Израиля!» Это был единственный участок фронта, где противнику не удалось прорваться.
С Шимоном Пересом я тоже встречался два раза. Тогда Перес был премьер-министром. Когда он вошел, все присутствующие встали, а я продолжал сидеть. Перес прошел мимо, снисходительно похлопал меня по плечу, но я сбросил его руку. А второй раз в русском посольстве, на приеме ветеранов и инвалидов войны, Перес подошел к нам сфотографироваться. Я отошел в сторону.
Авраам Коэн*, с которым я очень дружил, меня называл «фашистом», а я его называл «большевиком», возмущенно спросил, почему я отошел. Я ответил, что с такими личностями не фотографируюсь. «Ты знаешь, сколько он дал стране?» – возмутился Коэн.
— Знаю, — ответил я, — но Перес делал это на своей должности, а сколько вреда он принес стране , я могу рассказать...
Авраам Коэн на меня очень разозлился...
— Что вы можете сказать о последней войне в Ливане?
— Да ну... Сплошное безобразие, все безобразие.
— Ион Лазаревич, вы живете в Израиле уже тридцать лет, испытывали ли вы когда-нибудь ностальгию по той стране, ныне уже несуществующей, из которой вы уехали? Стране, где вы родились, воевали, учились, работали? Если да, то по чему вы скучаете больше всего?
— Возможно это покажется вам странным, но меня удивляют люди, у которых появляется ностальгия. Вероятно, это те, кому не следовало сюда приезжать.
*Авраам Коэн – бывший секретарь организации «Союз Инвалидов – воинов и партизан Израиля».
Комментарии