Миссия невыполнима ?

«Державники» отвергают демократизацию по прагматическим соображениям, справедливо полагая, что они могут лишиться власти и собственности, а «либералы» пугают ужасами возврата в 1990-е

В переводе с «новояза» российского политического класса на доступный общественности язык официальные дискуссии о модернизации означают стремление руководства страны обеспечить ее успешное социально-экономическое развитие при сохранении нынешнего политического статус-кво. В самом деле, почти никто из более или менее влиятельных участников российского политического процесса не рассматривает кардинальную демократизацию сложившегося в России в 2000-е годы авторитарного режима как политический сценарий, который может быть осуществлен в обозримом будущем. Поэтому встает вопрос о возможности успеха авторитарной модернизации в сегодняшней России: есть ли у правящей группы инструменты для реализации такого проекта, и каковы барьеры на этом пути?

Набор политических инструментов для проведения курса авторитарной модернизации довольно ограничен: лидеры авторитарных режимов могут опираться на один из трех институтов: бюрократию, «силовиков» или доминирующую партию (в той или иной комбинации). Это различие соответствует трем основным типам авторитарных режимов, выделяемых современной политической наукой: бюрократические, военные и однопартийные. Могут ли стать эти институты успешными орудиями модернизации в условиях сегодняшней России?

Говоря о бюрократической авторитарной модернизации, обычно имеют в виду «вариант Ли Кван Ю» в Сингапуре: реформаторский лидер маленького государства смог успешно создать «с нуля» эффективный бюрократический аппарат и, опираясь на него, «жесткой рукой» провел глубокие экономические преобразования, превратив город-государство в мировой финансовый и экономический центр. Однако такой сценарий авторитарной модернизации выглядит нереалистичным для ряда государств, не способных создать для чиновничества подобные стимулы. Как минимум он требует достаточно высокой автономии государства (изоляции бюрократии от влияния со стороны групп специальных интересов) и высокого качества самого государственного аппарата, способного успешно реализовать избранный политический курс. В государственном управлении России таких условий сегодня нет, да и не предвидится. Чиновничий аппарат в нашей стране находился в состоянии глубокого институционального упадка еще к моменту распада СССР, и многочисленные реорганизации 1990-х годов ситуацию в этом плане как минимум не улучшили. В 2000-е годы, на фоне свертывания политической конкуренции и свободы слова, бюрократия попросту вышла из-под контроля руководства страны, которое, в свою очередь, было более заинтересованным в краткосрочной политической лояльности чиновников, нежели в долгосрочной эффективности их работы. Результаты не заставили себя ждать: и Путин, и Медведев вынуждены были признать коррупцию чиновничества одной из самых серьезных неразрешимых проблем.

Превращению российской бюрократии в инструмент модернизации препятствует не только низкая эффективность, но и стремление руководства страны повысить ее исключительно путем усиления контроля в рамках иерархии «вертикали власти». В стране с огромной территорией, большой численностью населения и значительным по масштабам общественным сектором, где роль бюрократии в жизни общества по определению высока, такой путь ведет к повышению издержек контроля до запретительно высокого уровня. Проще говоря, вышестоящие звенья российской бюрократии не способны контролировать ее нижестоящие звенья, которые, исходя из своих интересов, систематически дезинформируют руководство о положении дел. Эту проблему невозможно решить одной лишь расстановкой на значимые посты «идейных» сторонников модернизации, сохраняющих политическую лояльность – их в любом случае не хватит на всю страну. А в отсутствие политической подотчетности российская бюрократия неизбежно будет заинтересована лишь в сохранении статус-кво, а не в модернизации.

«Силовой» сценарий авторитарной модернизации зачастую ассоциируется с «вариантом Пиночета», которого в начале 1990-х годов часть российских политиков числила своим кумиром. Чилийский опыт, когда армия, придя к власти, успешно подавила оппозицию, предоставив при этом либеральным реформаторам свободу рук в экономике, во многом остается исключением, подтверждающим правило: «силовики» очень редко оказываются агентами модернизации. Как минимум силовые структуры для этого должны возглавляться лидерами, которые убеждены в необходимости реформ, отличаться весьма высоким уровнем структурной интеграции и групповой автономии и при этом быть не слишком глубоко вовлеченными в экономику. Сочетание таких характеристик в мире встречается нечасто, тем более оно совершенно не присуще нашей стране.

Еще с советских времен силовые структуры прямо или косвенно контролировали значительные экономические ресурсы (от ВПК до ГУЛАГа) и находились в состоянии острой межведомственной конкуренции (которую провоцировали лидеры страны по принципу «разделяй и властвуй»). В 1990-е годы они подверглись весьма масштабной фрагментации, все в большей мере включаясь в занятия бизнесом на фоне ослабления механизмов контроля. Поэтому неудивительно, что, когда после 2000 года статус силовиков резко повысился, а их влияние существенно расширилось, они использовали новые возможности исключительно для того, чтобы принять масштабное участие в извлечении ренты. По сути, главной целью и основным содержанием деятельности правоохранительных органов стало «крышевание» бизнеса, что, в свою очередь, провоцировало конфликты между разными группировками в их среде, а отдельные попытки воспрепятствовать этим процессам оказались безуспешными. Проведенное в 2008 году под руководством Михаила Афанасьева исследование российских элит показало, что именно «силовики» демонстрируют минимальное стремление к проведению курса модернизации Не только не приходится говорить всерьез о возможности реализации в России «силового» сценария модернизации, но, напротив, создание взамен нынешних «силовых крыш» эффективных и подконтрольных обществу правоохранительных органов является для России одной из важнейших задач государственного строительства.

Наконец, несостоятельными в российском случае выглядят и надежды на осуществление авторитарной модернизации с опорой на доминирующую партию. Казалось бы, опыт не только китайских реформ, но и ряда некоммунистических режимов (подобно Мексике в 1930 – 80-е годы), говорит о том, что иерархическая централизованная партия может оказаться способна не только к долгосрочному удержанию господства, но и к успешному проведению экономических преобразований. Однако «Единая Россия» едва ли годится на роль агента модернизации, подобную Компартии Китая или мексиканской PRI («вариант Карденаса»). Опыт российской «партии власти» заставляет говорить о том, что ее роль в принятии политических решений на всех уровнях, мягко говоря, незначительна. К тому же в превращении «партии власти» во влиятельный политический институт в России не заинтересован ни административный аппарат, ни политическое руководство страны, которому выгоднее поддержание нынешнего механизма взаимоотношений между государством и партией: аппарат управления в нем играет ведущую роль, а «партия власти» выступает лишь ведомой. На практике «Единая Россия» не обладает необходимой для проведения политического курса автономией, лишена сколь-нибудь содержательной идеологии (если под таковой не понимать поддержку статус-кво) и служит лишь электоральным и законодательным придатком исполнительной власти. Поэтому «партия власти» так и не стала ключевым каналом рекрутирования в элиту: сегодня в России на ключевые властные посты попадают, скорее, по каналам личных и/или корпоративных связей, чем по партийной линии. А поскольку собственных рычагов влияния как на общественность, так и на административный аппарат у «партии власти» не существует, то ее использование как инструмента модернизации, скорее всего, обернулось бы очередной пропагандистской кампанией и показухой, и не более того.

Отсутствие у российских властей инструментов для авторитарной модернизации делает ее попытки бессмысленными – скорее всего, они в итоге приобретут характер очередной «потемкинской деревни». Осознание бесперспективности такого курса и стремление повернуть вектор развития нашей страны в сторону демократизации, согласно данным исследования Афанасьева, присущи и значительной части российских элит. Однако спрос на демократизацию остается непредъявленным на российской политической сцене. И если околовластные «державники» отвергают демократизацию по сугубо прагматическим соображениям, справедливо полагая, что в случае политических реформ они могут лишиться власти и собственности, то околовластные «либералы» помимо этого пугают самих себя и окружающих ужасами будто бы возможного в случае демократизации возврата в 1990-е годы с их непредсказуемостью и неопределенностью. В итоге, хотя все заинтересованные лица отдают себе отчет в том, что проект авторитарной модернизации в России наталкивается на непреодолимые барьеры, никто не решается публично признать несостоятельность этого проекта. В итоге инерция сохранения статус-кво не только сохраняется, но и становится самоцелью, а все призывы к модернизации остаются на уровне маниловского «хорошо бы построить мост».